улаком дверь, пошел. Прошел половину трапа и крикнул:
     - Шалай! Ну-к, выйди.
     Я к нему поднялся.
     -  Ты  все  про  свою судьбу  понял?  Тебе  ж не  плавать  после этого,
кончилась твоя карьера. После того как ты руку на  штурмана поднял. Не руку,
а - сапог.
     - На штурмана нельзя, - я сказал. - На матроса можно.
     - Дурак, я жаловаться не пойду. Я тебя  своими мерами калекой сделаю на
всю жизнь. В порту сочтемся, согласен?
     - Хорошо бы еще доплыть до него.
     - Что за плешь? Что вы все сопли распустили!
     Он повернулся, чтобы идти, и снова встал.
     -  А не думаешь, Шалай, что вся эта плешь - с тебя началась? Своей вины
тут не чувствуешь? Я,  между  прочим,  не  доложил  никому,  как ты кормовой
отдал.  Так  ты бы, дурак,  благодарность поимел. А ты  мне не  даешь  людей
поднять по тревоге. За такие вещи знаешь, что полагается?  Шлепают - и  будь
здоров.
     -  Жора,  что же  мы делаем!  Помощи у других просим, в шлюпки садимся,
свой пароход покидаем, а сети - не отдаем.
     - Прекрати! Ты за  них  не ответчик. -  Вдруг он наклонился  ко  мне, к
самому  лицу: -  А  хочешь  собой,  так сказать, пожертвовать -  валяй, руби
вожак.
     Я не ответил.
     - Но не советую, - сказал Жора.
     Он  вынырнул,  побежал  по  палубе,  и свет  в  капе померк. Я  сел  на
ступеньку. Да, так оно и выходит, что с меня  началось. Если Фугле-фиорда не
считать, где все  решали.  Вот в  этом все дело, что все. Не на кого пальцем
показать. Ну, ладно, пусть на меня. Тогда чего  ж я сижу,  ведь топор - тут,
за капом, в ящике лежит. Раза четыре стукнуть по  вожаку - вот и вся жертва.
Должен же я что-то для людей сделать, если я же их, оказывается, и погубил.
     Вдруг  я увидел - Димка  стоит  внизу, тусклый  свет падает на  него из
кубрика. Не знаю,  сколько он  там стоял. Может  быть, слышал наш разговор с
Жорой.
     Димка прикрыл аккуратно дверь, поднялся ко мне, сел рядом:
     - Нужно что-то делать, шеф.
     - Это и я думаю. Только, наверно, поздно.
     - Шеф... Правда, что плотик есть на полатях?
     -  А  ты  не видел?  Ну,  он всегда поводцами завален. Белый  такой,  с
красным.
     - Он надувной?
     - Плотик-то? Нет, железный. Пустотелый.
     - Там двое смогут?
     - Ну... Вообще-то он тузик.
     - Ну и что - тузик?
     - Одноместный, значит. Но двое тоже смогут. Хотя опасно.
     - Утонет?
     - Тесно в нем. Трудно грести. Ну, когда жить хочется... А что, решились
вы с Аликом?
     Он придвинулся ко мне.
     -  Шеф,  послушай.  Это не так  безумно,  как  кажется...  Два  дня  мы
продержимся, а  там нас  подберут. Здесь же  промысел, проезжая дорога. Ведь
глупо же, пойми, ехать в открытый гроб. Ведь  все  уже лежат, лапами кверху.
Только мы двое. Я это сейчас понял... Шеф, мы не умрем. Это  я точно говорю,
умирают же не от шторма, не от  голода. Только от страха. Это доказано, шеф.
Об  этом книги  написаны.  Но мы-то не трусы! Мы  хоть побарахтаемся  -  для
очистки совести.
     Говорил  он прямо  как  проповедник. Даже глаза  у  него светились. И я
подумал: конечно  же,  можно. Можно и шлюпку вывалить вторую. Можно  плотики
сплести из кухтылей, плоты из бочек.
     - Да если бы все, как вы, - сказал я ему.
     - Шеф, пошли!
     Он встал, потащил меня за рукав.
     - Куда?
     - Пошли сядем в плотик. Пока не поздно.
     - Да там же только двое сядут.
     - Шеф. Все умерли от страха. А человек жив, пока он хочет жить. Ведь ты
хочешь? Если сейчас не рискнем...
     - Понимаешь,  я еще "деда" хочу вытащить. Я "деда" не брошу. И Шурку...
И Серегу... И "маркони"...
     - Им легче будет - с тобой заодно?
     - Ну, как тебе объяснить? Да чего объяснять? Ты же Алика не бросишь?
     Он не глядел на меня.
     - Алика я спрашивал.  Он не  рискнет. Шеф,  тут закон простой. В плотик
садится, кто хочет. Двое - значит, двое. Иначе не спасается никто.
     Он  так печально это сказал, безнадежно. Мне даже жалко  его стало, вот
черт какой...
     -  Ну, послушай, - я  его посадил  рядом.  - Ну, я тебе скину плотик. И
ящик  притащу шлюпочный. Там галеты,  вода  пресная,  бинты.  Попробуй один.
Одному  же легче в тузике. Два свитера  наденешь под рокан:  от  холода  еще
умирают,  не только от страха. Может быть, выгребешь.  И кто тебя  упрекнет,
что ты жить хотел?
     - Нет, - он замотал головой. - Один умирает.  Это  я знаю хорошо. Какие
все кретины! Какой я кретин!
     - Да не убивайся ты, ей-Богу. Если б ты по-настоящему хотел,  поплыл бы
и один.
     - А ты?
     - И я бы. Если б меня ничто не держало.
     Он вздохнул:
     - Нет. Ничего не выйдет.
     Вышел Алик - в одних носках. Поднялся к нам.
     - Ну что? - спросил беспечным голосом. - Не решаетесь, викинги?
     - Ты береги  тепло, - я ему посоветовал. - Без сапог не ходи, с ног все
и начинается.
     - Иди спать, Алик, - сказал Димка. - Пойдем и мы ляжем. Лапами кверху.
     Алик его проводил глазами и сказал мне:
     -  Шеф, если тут дело  во  мне, то я - пас. Это действительно  так.  Мы
договорились.
     Я взялся за голову.
     -  Не  могу  я  вас  понять.  Не  могу,  и  все.  Как   это  так  можно
договариваться?
     - Тут простой расчет, шеф. Простой и трезвый.
     - Иди к Богу в рай! Уйди. Я вас обоих знать не хочу.
     - Зачем же злиться? На кого, шеф?
     - На себя одного.
     - А мы при чем?
     - Оба вы такие хорошие - сил моих нет!
     Я взялся за  поручень,  поднялся, пошел вверх. Вдруг сорвался,  полетел
назад затылком, но чудом вывернулся, звериным каким-то рывком. Сердце у меня
чуть не выпрыгивало.
     Дрифтерский ящик я легко нашарил, но пока топор искал в  темноте, среди
всякого барахла, мне все лицо искололо снегом. Я прижал топор к груди, вытер
лицо, а  все  не решался  идти  дальше, на полубак.  Его  и не  видно  было,
полубака, -  сплошная белая мгла и рев.  Но я-то должен был  его рубить, мой
вожак. То есть не  самый вожак,  пеньку-то что стоит перерубить,  а плетеный
стояночный  трос, из стальной жилы. Он и убить может.  Ну, ладно, я подумал,
это все-таки мое  дело вожаковое, никто  за меня  его не сделает. Вот  разве
помог бы кто.
     Я увидел - Алик выглядывает, жмется от холода.
     - Пойди, - говорю, -  к лебедке, ты все равно намок.  Стопор ты знаешь,
как отдать. А я рубану на кипе*.
     *  Кипа  или  киповая  планка  -  служит  для пропускания троса  поверх
фальшборта, предохраняет планширь от истирания.

     - А кто это приказал?
     - Э, кто приказал!
     Я  пошел как слепой,  нашарил трос и  потом  - по нему, плечом  вперед.
Натянут он был, как штанга, и когда я добрался  до киповой планки  и ударил,
топор отскочил, как резиновый. А на тросе - я пощупал - и следа  не осталось
от удара.
     - Давай, помогу.
     Я  оглянулся  - Алик  стоял у меня за спиной, весь облепленный, лицо  в
снегу.
     - Отвались!
     - Ну, что злишься? Давай вместе. Чем тебе помочь?
     - Иди в кап, убьет же концом!
     - А тебя?
     - Ты смоешься?
     Волна накрыла нас обоих, только я успел пригнуться под планширь, а  его
потащило, только носки  его замелькали. И, представьте, он  вскочил и  снова
начал, ко мне подбираться. Ладно, мне не до него было.
     По две, по три жилки рвались после  каждого удара, и  трос звенел,  как
мандолина, отбрасывал топор, будто живой. А часто и по планширю попадало или
по кипе. Но я  озверел  уже, рубил как  заведенный.  Он  делался все тоньше,
готов  уже был лопнуть, и  я оглянулся - нет ли кого на палубе. Алик стоял у
капа, прижавшись.
     - Полундра от вожака!
     Одной рукой я подобрал полу телогрейки и накрыл голову, а другой рубил.
     Полубак пошел  вверх, и  трос заскрежетал на кипе -  я поостерегся  его
рубить, - но тут-то  он и лопнул сам. Я не видел, как он хлестнул в воздухе,
но по капу удар  был, как будто  клепальным  молотом. А  от капа -  меня  по
плечу! Я завалился и поехал к трюму. Там  только  вскочил  на ноги. А топора
как не было.
     Алик стоял на том же месте, держался  за поручень.  Как  его  только не
задело? Счастливая же у салаги судьба!
     - Вот  и вся любовь! - сказал я ему  почти  весело. Он смотрел  на меня
молча.
     - Пошли.
     Я  его потащил за собой в кап. Он все смотрел  на меня. А я смотрел  на
рубку, хотел разглядеть стекла.
     - Там ничего не слышали, - сказал Алик. - Никто не выглянул.
     - Услышат. Почувствуют.
     - И что тебе за это?
     - Как  что?  Сознательная  порча  судового  имущества.  Годков  десять,
наверно. Ты бы мне сколько дал?
     - Никто ж не видел.
     - А ты?
     - Я тоже не видел.
     Ах, какой хороший был мальчик! Как он мне нравился!
     - Что же ты хочешь? - я спросил.  - Чтоб кепа за эти  сети разжаловали?
Или у всей команды бы вычитали?
     - А сколько они стоят?
     - Сто тысяч. Хоть видал когда-нибудь столько?
     - Новыми?
     - Настоящими. Золотом.
     - Но он же сам мог порваться.
     - Мог бы. Но не порвался. И на планшире от топора след.
     - Что ж теперь делать?
     - Спать. Или жизнь спасать. Только я думаю - все равно поздно.
     В кубрике все почему-то посмотрели на меня. Но никто слова не сказал. Я
скинул телогрейку  и увидел  - все плечо  у  нее  располосовано, вата торчит
наружу. Я ее кинул на  пол, сел на нее, прислонился к  переборке. Плечо  еще
только начинало разгораться, хоть первая боль и схлынула.
     -  Знобит,  земеля? -  Шурка  поднялся,  своей  телогрейкой,  такой  же
вымокшей, укрыл мне спину. - Ну-ка, уберем тут.
     Он скинул все с камелька, чтоб я  мог прислониться, но  трубы были чуть
теплые.  Но, может, даже лучше  к холодному  прижаться? Я закрыл глаза, стал
уговаривать плечо, чтобы утихло. Иногда помогает. Шурка опять отсел к Сереге
- играть.
     Не знаю, какое дело я сделал - доброе или злое. Но я его сделал.
     Вдруг Митрохин - он рядом со мной сидел на полу - спросил испуганно:
     - Что это, ребята?
     Я  открыл  глаза. Свет  начал  меркнуть.  Волосок в  лампочке был  чуть
розовым.
     - Ребята, - сказал Митрохин, - это ж конец!
     - Не блажи, - сказал Шурка.  - "Дед" всю энергию на откачку пустил. Или
на стартер копит.
     - Нет, - Митрохин замотал  головой. - Я тоже все верил, что  не  конец.
Нет, нет! Все уже, ребята, гибнем!
     Он забился,  как  в  припадке.  А может,  это и был  припадок:  он ведь
какой-то  чокнутый. Шурка с Серегой кинулись к  нему, схватили за руки. Он с
такой силой вырывался, что они вдвоем не могли удержать.
     - Ребята, я ж  во всем  виноват! Я вас тогда всех погубил. Из-за меня ж
вы в порт не пошли. Ребята, простите. Можете вы меня простить?
     Он мне попал по больному плечу, я чуть не взвыл, толкнул его ногой.
     - Молчал бы теперь, сволочь...
     Он еще  сильней  забился. Кричал что-то через слезы, слов  нельзя  было
разобрать.
     - Свяжите его, ребята, - попросил Васька. - Я с ума сойду.
     Шурка зажал Митрохину рот, и он вдруг присмирел, только мычал тихонько.
Они его подняли, перенесли на койку.
     - Глаза ему закройте, - сказал Васька. - Он же не спит никогда.
     - Спит, - сказал Серега. - С открытыми-то он и спит.
     А свет совсем погас.  И слышно было  только волну и жалобный стон всего
судна.
     Я опять прислонился спиной к батарее и закрыл глаза.



6


     Не рассказывал я вам про китенка?
     Все-таки я, наверно,  заснул, а  в шторм всегда плохое снится. Я многих
расспрашивал - на одного дома рушатся,  и кругом  разбитые головы, сломанные
руки торчат из-под камней, кровь вперемежку со щебнем; другой  -  от змей не
может  избавиться,  они  по  всей  комнате  ползают,  некуда  ступить;   еще
кто-нибудь  голым себя видит -  на улице,  где полно  людей. А мне -  всегда
снится снежное поле.
     Я по нему  бреду один, а вокруг намело сугробов, и меня самого заметает
снегом. И  вдруг  мне кажется,  что  ведь эти сугробы -  засыпанные  люди, я
только  что с  ними рядом шел через метель,  мы из одной фляжки  отпивали по
очереди, отогревались  спиртом. И вот они  все замерзли, только я один бреду
еще, но и меня сейчас заметет. И хочу я их всех отрыть, разгребаю снег - вот
уже чью-то руку нащупал, холодную,  вот чью-то голову. А меня всего леденит,
и снег набивается в глаза, в рот и опять  засыпает  тех, кого я отрыл. Я уже
из сил выбился, и меня тоже всего засыпало, и наваливается сон  - такой, что
я веки приподнять не  могу.  На минуту мне даже  хорошо делается,  тепло, но
я-то  знаю  - вот  так и замерзают в степи,  надо себя пересилить,  выбиться
из-под  снега.  И сколько я ни рвусь - все попадаю  то локтем, то коленкой в
мертвые животы, в мертвые лица, как будто в мешки с камнями...
     Вот тут я просыпаюсь, и я думаю:  о чем бы вспомнить мне, чтоб страшный
этот  сон развеялся?  Хоть  бы о какой-нибудь  твари живой,  которая  только
радость доставила  и ничего  другого. Вот  про китенка, например,  это самое
лучшее. Я бы хотел его увидеть во сне. Но ни разу он мне не приснился.
     Не знаю уж, как это вышло, что он к  нам в сети  попал; киты ведь у нас
селедку не выедают, как акулы. А этот-то совсем был молочный. Может быть, он
мамашу свою потерял, обезумел от страху,  и носился туда-сюда по морю - пока
не напоролся на наш порядок. Запутался, рваться стал и еще больше намотал на
себя сетей. Да не одних, сетей, а поводцов и вожака.
     И вот под утро вахтенный штурман прибегает в кубрик:
     "Ребята, сети  выбирать. Срочно!" "А что  за  срочность такая,  что час
докемарить  не  даешь?" "Да  нечисть какая-то попалась,  пароход шатает!" Мы
прислушались  -  и  правда  дергается пароход.  Ну  что  -  пошли,  вытрясли
сколько-то там сетей, подвирали  эту  нечисть к  борту.  Оказалось  -  синий
китенок попался,  вот и вся-то нечисть, но правда - редкость большая, их уже
всех почти выбили. Ну, ладно,  а  что же  с ним делать? Обрезаться от  него,
выкинуть метров двести порядка? Но жалко  всем: ведь погибнет китенок, он же
весь  спеленутый, плавником не пошевелит. А на нем  тоже не разрежешь  путы,
это  водолазов нужно звать, да к нему и подплыть опасно, убьет и не заметит.
"Давай на палубу вывирывать, - кеп приказал. - Что еще остается?"
     Один шпиль не  взял, врубили  еще  стояночную лебедку  и еще "сушилку",
которая  между  мачтами  растянута,  на ней мы сети сушим, и сетевыборка его
тащила.  В общем, все машинки, какие только  есть на  пароходе. Кто-то  даже
якорный  брашпиль  предложил  приспособить,   но  побоялись   цепью  китенка
покалечить.  Да  мы и  так его вытащили -  и машинками  и  руками  тащили за
подбору -  сперва хвост, потом все  остальное.  Молочный-то он молочный,  но
зверь  будь здоров,  хвост  у него  с одного борта свешивался, а  головой он
лежал на другом. Сети  мы на  нем  обрезали, растащили, а он себе полеживал,
иногда лишь подрагивал  кожей. Да  мало сказать  - подрагивал, от этого  все
лючины  скрипели  на трюме. Кто-то догадался - поливать его забортной водой,
чтоб шкура  не сохла,  специально  вахтенного к  нему приставили.  И китенок
совсем  успокоился,  только посвистывал дыхалом.  Красивых он  был цветов  -
сверху черно-синий, а  к брюху  постепенно светлел. И что удивительно -  все
твари в море холодные, а к нему прикоснешься - как будто лошадь  гладишь  по
морде, возле ноздрей.
     Но  что ж  теперь делать с  ним? Распеленали,  а как обратно  стащить в
море? Это надо стрелу  иметь  с вылетом за  борт,  а  такой на СРТ  нет. Все
работы  на  пароходе  прекратились,  рыбу не ищем,  сетей  не  мечем: палуба
китенком занята.  И  не  пройти никак, не перепрыгнуть.  Пытались через него
лазить, но он  от  этого начинал беситься, сбрасывал с себя  людей. Пришлось
боцману  из досок трап сколотить, и мы  по  нему бегали  через китенка -  из
кубрика в салон, из салона в кубрик. Тут  кто-то мысль подал: "А давайте его
на базу вместо селедки сдадим, в нем же  тонн восемь будет весу. Он нам план
порушил, он же нам его и выполнит. Все равно без базы мы его не смайнаем."
     А уже на всех  судах заметили, что  мы китенка везем, то  и дело нашего
"маркони"  запрашивают:  "Куда тащите  кита?  В этом возрасте  охота  на них
запрещена, конвенции не знаете?" Насчет конвенции мы  как-то не учли. Ну, мы
же не китобои, дела с ней не имели. Кеп сразу расстроился: "Выловил кита  на
свою  голову". Но делать-то нечего, все равно к  базе идти - у нее машина, у
нее  стрелы.  Чем ближе к базе, тем больше вокруг нас собиралось  норвежцев,
французов, англичан, фарерцев. Штук восемьдесят судов за нами увязалось, все
про  свою  селедку  забыли, один китенок  и беспокоит.  А он -  полеживает и
посвистывает, не знает ни про какую конвенцию.  Когда  уже подходили к базе,
наперерез  нам вышел норвежский  крейсер  и три  вертолета висели  в небе  -
наверно, фотографировали нас с воздуха.
     С крейсера приказали нам:
     - Немедленно выпустите кита в море.
     - Только об этом и мечтаем. Да снять не можем.
     - Как же он оказался на борту?
     - Сами удивляемся!
     Я помню это утро, когда мы пришвартовались.  Штиль был полнейший, ветер
едва шевелил флажки на мачтах; синее небо, синяя вода, солнце - как в июле в
Крыму.  И все море  - в  судах, всех флагов суда, всех цветов,  а в небе еще
висели  вертолеты.  С базы нам подали  шкентель,  и мы китенка рифовым узлом
обвязали  за хвост. Крейсер нам еще посоветовал мешковину подложить, чтоб не
поранить ему шкуру. И стрела его потащила в небо.
     Тут он проснулся, китенок, стал  рваться,  весь извивался в петле. А мы
под  ним быстренько отшвартовывались и отходили,  очищали море. Потом с базы
отдали узел,  и китенок наш  сиганул  в  воду.  Тут  же  вынырнул,  взметнул
хвостом,  всплеск нам устроил - выше клотика. И ушел - на глубину. И что тут
такое сделалось - "ура" на всех пароходах, гудки, ракеты полетели в небо!
     Этот  день  был как праздник, честно вам говорю. Он и сам был хороший -
такой синий и солнечный. И китенок был хороший. И мы все тогда были людьми.


7


     Фонарь мне светил в лицо. Я зажмурился, отвел его рукой. Может,  и этот
мне приснился - маленький, в дождевике, в островерхом капюшоне.
     - Мертвый час! А кто вахту стоять будет?
     Я по голосу узнал третьего.
     - Буров у вас где спит?
     - Зачем он тебе?
     - "Зачем". Вопросики задаешь. На руль!
     Я протер глаза кулаком.
     - Какой может быть руль? У нас хода нет.
     - Ты что? Спишь? Или ушки болят?
     Я прислушался - и  вправду  что-то переменилось. Мелко стучит брошенная
дверь. Чей-то сапог от вибрации ползает по полу.
     - Починил "дед" машину?
     - Кашляет. Все равно не выгребает. Так где артельный?
     - Зачем же его будить, если я не сплю?
     - А он что - больной?
     - Не все тебе равно? - Я встал на ноги.
     - Список есть, понял? Дисциплина должна быть. Тогда все  в норме, таких
бардаков не бывает. Ну, хочешь - иди.
     В  капе стало  слышнее:  машина  стучит с перебоями, как  будто вот-вот
смолкнет. Чуф, чуф, чшш... Чуф, чуф, чшшш...
     - Тоже  мне работа! -  сказал третий. - Смех!  - Он вынырнул в темноту,
потом вернулся. - Э, ты не спишь? Мне за тобой второй раз идти охоты мало.
     -Иду.
     - Так и пойдешь в телогрейке? А курточка где?
     - Пропала.
     - Ну и дурак. Я говорил: махнемся. У меня б не пропала.
     Я пошел за ним. Спросонья на его дождевик  ориентировался. Мы добрались
до кухтыльника, вскарабкались по сетке на крыло. Дверь меня толкнула в спину
- я полрубки пролетел  и повис на штурвале.  Потом огляделся - здесь еще кеп
был,  Жора-штурман и  Граков.  В  радиорубке  сидел  "маркони" с наушниками,
бормотал в микрофон:
     - База, я восемьсот пятнадцатый... Как слышите, база?..
     Я  взялся  за  шпаги  и  навалился на штурвал грудью,  а ноги расставил
пошире. И тогда уже доложился по форме:
     - Матрос Шалай. Разрешите заступить?
     - Заступил уже, - сказал кеп. - Почему не Буров? Заболел, что ли?
     Жора-штурман вместо меня