ешься. А мы и без сетей-то, оказывается, не
выгребали...
     Я  шел  напрямик,  от волны  уже не спасался. Даже  подумалось: а пусть
смоет к чертям. Вот именно, к чертям собачьим. Меня еще с вахты не выгоняли.
     В кубрике еле светился плафон. Карты валялись на полу. Не знаю, чем они
там кончили, Турка с Серегой, кто кого.
     Я растолкал Серегу, он  сказал: "Ага, сейчас иду"  - и  опять заснул. Я
его  стащил  с верхней койки  на  стол.  Он покачался,  спросил  с закрытыми
глазами:
     - Идем куда-нибудь?
     - К базе.
     Я  сунул ему в зубы папиросу  и  зажег. Он затянулся и совсем очухался,
стал одеваться. Я его выпроводил и полез к себе в койку.
     - Сень, - вдруг спросил Митрохин, - что там на мостике говорят: потонем
мы?
     Тут я немножко взбесился:
     - А что на мостике, больше твоего знают? Свой "голубятник" не работает?
     Он не обиделся. Сказал мне печально:
     - А  я, знаешь, письмо нашел в  телогрейке. Свое,  домой. Хотел на базе
отдать и забыл.
     - Ну, братана ты хоть встретил.
     - Да. С ним-то я попрощался. А баба письма не получит.
     - Ты спи давай. Хочешь - я свет вырублю?
     - Не надо.
     - Ты ж не заснешь со светом.
     - Я и так не засну. А со светом все-таки легче.
     Я лег в койку и вытянулся. Устал я, как ни разу в жизни.
     -  Слушай,  - я вдруг спросил, сам от  себя не ждал.  -  А ты почему  с
открытыми глазами спишь? Ты это знаешь?
     - Знаю. Это давно  у меня. Я  уже тонул  раз. И  так же вот свет погас.
Потом даже в психическую попал.
     - Ну, ведь тогда же все-таки спасся. Может, и теперь...
     - Сколько ж веревочке виться, Сеня?
     Он что-то начал рассказывать мне,  про какие-то свои предчувствия, но я
уж не слушал, дремал. И не мешало мне, что перекатывает в койке.
     Сколько я проспал? Мне показалось - минуту. Так оно, верно, и было.
     Я услышал  - кто-то  бежит,  врывается в кап. И сапоги бацают по трапу,
наши, полуболотные. Двадцать ступенек  трапа - двадцать ударов мне в уши.  И
крик:
     - Бичи! Подымайсь, есть работа на палубе! - Это Серега орал,  как будто
мертвых будил на кладбище. - Шотландец тонет! Шотландца идем спасать!


Глава пятая. Клавка


     Пусть жалок раб в селении глухом,
     Далеком от тебя, как своды неба эти,
     Но если женщина грустит о нем,
     Я вижу в этом знак, что стоит жить на свете.
     Японская танка

1

     Я лез  по  трапу и  видел  - оба  прожектора  врублены, но светят,  что
называется, один другому: заряд валил,  какого я не видывал. Снизу  его хоть
смывало  волной, а  на  мачте, на  вантах нарастали бороды,  как на соснах в
тайге.
     Сколько прошло,  как Серега  обратно  побежал на руль, а в  кубриках не
шевельнулись.  Один  я  вышел  сдуру.  Вдруг  из  снега  вынырнула фигура  -
огромная,  лица  не  видно под капюшоном.  Надвинулась  на  меня, и я  узнал
"деда".
     - Ты, Алексеич? - потащил меня вниз. - Почему ж не выходят? Работа есть
на палубе.
     На  комингсе  кто-то  сидел.  "Дед"  об  него  споткнулся,  выругался и
посветил фонарем. Это Митрохин сидел, таращил глаза.
     - Совсем хорошо. Еще один пробудился. Но я -то знал, что  он спит, хотя
оделся и пересел сюда из койки. Я его взял под мышки и отсадил.
     - Подымайсь!
     Не шевельнулись.
     -  Да,  -  сказал  "дед". -  Так  не  выйдет.  Он перешагнул в середину
кубрика, раскинул сапоги, роканы, телогрейки, стал отдергивать занавески.
     - Сварщик! - "Дед" узнал Шурку, стал его трясти. - Замлел, сварщик? Ну,
встанем, подымемся...
     Шурка замычал, но глаз не открыл. "Дед" его вытащил, пересадил на стол.
Шуркино лицо запрокинулось - совсем неживое.
     - Ты подержи его, - сказал "дед". - Этот-то наш, в активе, Я за другого
примусь.
     Другой был Васька  Буров. Лежал он такой  успокоенный, руки  на  груди,
бороденка выставилась в подволок. Хоть  медяки ему клади  на веки.  "Дед"  к
нему присел на койку, взял за плечи и посадил.
     - Вставай, артельный! Не спишь ведь.
     - Ну, не сплю, - сказал Васька с закрытыми глазами.
     - Людям надо  помочь,  такое положение.  Я-то  думал  - артельный  наш,
главный бич, первым на палубу вышел, другим пример показал. А ты тут лежишь.
В белой рубашоночке, хорошенький такой... Помирать что ли собрался?
     - Тебе-то что?
     - Да зачем же, это само к нам придет. А люди без нас погибнут,  если ты
не встанешь.
     - Какой там еще шотландец! Никуда я не выйду.
     - Выйдешь. Я не шутя говорю.
     - "Дед", - я сказал, - ты только не бей его.
     - Зачем? Он сам встанет.
     Шуркина  голова перевалилась ко мне  на  плечо. Он  мычал  и  понемногу
очухивался.  А "дед"  встряхнул Ваську, и Васька открыл  глаза.  Лицо у него
сморщилось, вот-вот он заплачет.
     - Сами-то уже пузыри пускаем.
     - Но у  нас-то хоть надежда  есть. А у  них - никакой. Ну, артельный! О
чем ты думаешь, мне хоть скажи...
     - Мало ли о чем... Чего ты с меня начал? Молодые есть. А я - старый.
     - Сколько же тебе?
     - Сорок два.
     -  Вот  это  здорово!  Что  ж  про  меня-то  говорить? Совсем,  значит,
песочница? Нет, это неинтересный разговор.
     "Дед" его вытащил из койки. Васька встал на ноги и всхлипнул.
     - Где его шапка? Ты, сварщик!
     Шурка наклонился молча и поднял Васькину шапку.
     - На! - сказал "дед". - Лысину прикрой, молодой будешь.
     Васька, под нахлобученной шапкой, опять закрыл глаза и всхлипнул:
     - Все равно же я опять лягу.
     -  Ложись, черт с  тобой,  -  "дед"  рассердился, - Смотреть  на  тебя,
чучело!..
     Васька наклонился за своей телогрейкой. "Дед" подошел к салагам:
     - Ну, а как романтики наши? Встанут нам помочь?
     - Встали  уже.  -  Димка с запухшими  глазами покачался  сидя и спустил
ноги. - Алик, не спишь?
     Алик молча полез из  койки.  "Дед" пошел в  соседний кубрик. Там  дверь
была на крючке, он подергал, потом навалился плечом и вломился в темноту.
     - Почему лежим, когда артельный встал?
     - Иди ты... - бондарь ему ответил. И сказал, куда идти.  В такое жуткое
и далекое, что и не придумаешь.
     "Дед" ему не дал закончить. Смачно ударил кулак,  и рев раздался, дикое
какое-то  рычание, и чье-то тело  шмякнулось.  Там  свалка началась,  сапоги
стучали, хриплая  ругань доносилась. Я вмиг озверел и кинулся за "дедом". До
смерти  испугался, что они  там  его  забьют - ударят  чем-нибудь  по голове
спросонья. Но "дед" вышел мне навстречу.
     - Ступай на палубу. Ты у меня первым должен выйти.
     Я пошел  и  оглянулся -  "дед"  вламывался в  боцманскую  каюту. Оттуда
метнулся  свет, а в  луче  вылетел  дрифтер  - босоногий,  в исподнем. Затем
дрифтеровы сапоги вылетели и дрифтерова телогрейка, а после  тем же порядком
боцманское хозяйство полетело и напоследок - сам боцман.
     - Встаем, чего шуметь-то?
     Боцман держался за скулу и сплевывал. "Дед" вышел, толкнул  его обратно
в  каюту и  поднялся  ко  мне. Лицо  у  него было  белое,  страшное,  на лбу
выступили крупные капли. Он дышал хрипло и вдруг  закрыл глаза, навалился на
меня - тяжелый и вялый. Я хотел его посадить на трап. Но он отдышался.
     - Ничего, - сказал, - подымутся, не могут  не  подняться. Повезло нам с
этим шотландцем.
     - Как ты? Стоять можешь? Плохо тебе?
     - Стою... Проследить надо, чтоб все вышли.
     Он  опять  спустился.  Там  шла  уже  мирная  возня,  хотя  кто-то  еще
поругивался, отводил душу, - но поднимались, как на выметку.
     В кап  вылез дрифтер  - с помятой рожей. Стоял,  ежился, грел руки  под
мышками, и варежки зажал между колен.
     - Все, дриф, - сказал я ему. - Труба твоему сизалю.
     Он спросил равнодушно:
     -  Сети обрубил? И  дурак. Такая рыба сидела. Ты  буй-то хоть привязал,
горящий?
     - А что он их - удержит?
     - Подобрали бы... Если живы будем.
     - Где? На скалах?
     Вылез в кап бондарь.
     -  Слыхал?  -  дрифтер  его спросил.  -  Отличился  наш Сеня-вожаковый,
порядок угробил. Всю команду без коньяка оставил.
     Бондарь покосился на меня со злобой. Еще он после свалки не остыл.
     - Допрыгался, падло? Один за всех решил? Валяй,  только я тебе в тюрягу
передачку не понесу, не жди. - Потом увидел мое растерзанное плечо и сказал,
глядя в сторону: - Растирай, а то рука онемеет. Будешь ты нам помощник!
     Боцман тоже поднялся, покачался с ноги на ногу.
     -  Вот дьявол-то паршивый, -  сказал, -  нашел же время тонуть! Ну,  чо
стоим? Раз уж не спим, работать будем.
     - Сейчас "дед" ЦУ* даст, - сказал дрифтер.
     * Ценные указания.

     -  А что нам "дед", сами не сладим?  - Боцман приложил ладони ко рту. -
Эй, на мостике! Питание на брашпиль! Из рубки донеслось:
     - Даем питание...
     И сразу прожектора  потускнели. Вот тебе и питание. Брашпиль еле тянул,
двух якорей не потащил сразу, да и по одному едва-едва.
     - Свисла  машиненка, - сказал дрифтер. - Так только  кота  тащить. Ох и
надоел же мне этот  пароход! - Взял багор с  полатей,  зацеплял и подтягивал
якорную цепь за звенья, вроде бы помогал машине.
     - Боцман, - позвал "дед". - Ты парус-то - помнишь, где у тебя?
     Боцман заворчал:
     - В форпике! Где ж ему быть?
     "Дед" заснеженной глыбой пробрался к нам на полубак, нашарил форпиковый
люк сапогом, зазвякал задрайкой.
     - Погоди ты! - боцман не вынес.  - Ты  в  мое-то  хозяйство не лазий. В
форпик нахлебаем, так это нам в кубрик натечет.
     Он сам его отдраил, а мы - кто  присел на корточки, кто лег  на палубу,
чтоб хоть защитить немного форпик от носовой волны. Боцман там долго возился
в темноте, чем-то гремел,звякал.
     - Где ж  он  тут  есть, мой хороший? Где ж  я его  сложил? Да посветите
хоть, черти!
     "Дед"  просунул  в  люк  руку  с  фонарем.  Боцман  сидел  на  каких-то
канистрах, с парусом на коленях.
     -Да он же у тебя!
     - Ну! Так ты думаешь - я его ищу? Я фаловый угол ищу. Специально  я его
сложил, кверху дощечкой, а вот не нахожу. Нет, это шкотовый...
     Дрифтер заорал:
     - Да тащи! Тут разберемся!
     -  Разберешься  ты. Вот нашел! - Протиснул сложенную  парусину в люк. -
Руку-то не оборвите, я за фаловый держусь.
     Он  его не отпускал, ухитрился одной рукой задраить  люк, а потом бежал
за нами  по палубе,  спотыкался  и все-таки держал. Парусина  развернулась у
нас, углы волочились по воде и набухали, тяжелели, дрифтер в них запутался и
упал. К нам еще несколько кинулись навстречу, подхватили, поволокли к мачте.
А боцман все держался за свой угол.
     - Держу, держу, ребятки! Главное - фаловый не потерять.
     Парусину свалили на трюмный брезент.  Она уже почти вся  распеленалась,
разлезлась тяжелыми складками  и покрывалась снегом, покуда он ее привязывал
к грота-фалу.
     Из рубки кричали:
     - Боцман! Что там с парусом? Есть парус?
     - Щас будет!
     Он подпрыгнул  и повис  на фале, с  ним еще  двое повисли, и парусина -
намокшая,  тяжелая тряпища  -  дернулась,  поползла вверх по мачте, а  книзу
спадала серыми  складками, почти даже не гнущимися.  А мы, времени не теряя,
разносили  нижнюю  шкаторину*  по  стреле,  которая теперь  стала  гиком,  и
привязывали гика-шкот за утку на фальшборте. Те трое еще и еще перехватывали
фал,  передняя  шкаторина ползла,  вытягивалась  вдоль мачты,  и  постепенно
складки  расправлялись,  уже  начали  набиваться  ветром,  уже  и гик  начал
дергаться. И тут  парусина ожила, первый хлопок был - как будто кувалдой  по
бревну, потом заполоскала, и разом выперлось пузо - косой дугой, латы на нем
затрещали, с них  посыпались сосульки. Холод палил нам  лица, сжигал брови и
губы,  но мы  стояли, задравши головы, и что-то  в  эту минуту  в нас  самих
переменилось: ведь это была уже не тряпка, а - парус, парус, белое крыло над
черной  погибелью; такой же он был, как триста лет назад,  когда мы по свету
бродили героями  и не знали еще  этих вонючих машин,  которые и отказывают в
неподходящую  минуту. И даже поверилось, что раз мы это  чудо сделали - еще,
быть может, не все потеряно, еще мы выберемся, увидим берег.
     * Шкаторина - край, кромка паруса.

     "Дед" послюнил  палец  - хотя зачем его было слюнить? - поднял  кверху,
сказал:
     - Полный бакштаг левого галса!
     Я увидел его лицо под капюшоном - все в морщинах и молодое.
     - Боцман! Спасибо тебе за парус!
     -  Да кой-чего смыслим!  - боцман  ему  ответил. - Не  совсем  по  ж...
деревянные.
     - Молодец! Давай мне теперь четверых на откачку.



2


     Помпа была там  же, где мы ее и бросили - в узкости, под фальшбортом, -
только еще снегом засыпана и завалена  брезентом - с брашпиля. Вон  его куда
занесло.
     Вчетвером  - Шурка  еще,  Алик  и Васька  Буров  - мы  эту  дуру  опять
перевалили через комингс. Опустили шланг и тут  лишь вспомнили, что он же не
достает до воды.
     - А хрен  с ним, не  достает! - сказал Шурка.  - Сейчас придумаем, чтоб
доставал. Вниз ее, сволочь, смайнаем. - Он уже лез по трапу  и помпу рвал на
себя.
     - Нелогично, - сказал Алик. - Он тогда доверху не достанет. Что от носа
до хвоста, что от хвоста до носа - тот же крокодил.
     - Тащи, крокодил!
     - Да чего ты хочешь? - я спросил.
     - Чего, чего! На верстак поставим, все же повыше. А ты, салага, вниз не
ходи, шланг будешь держать.
     Стащили на верстак. Я  на  одном плече встал. Шурка на другом, а Васька
внизу,  в воде, нажимал  то на  мой рычаг, то на Шуркин.  Шланг зашевелился,
помпа пошла тяжело.
     -  Качаем, ребята!  -  Шурка обрадовался. - Ну,  как  там,  салага,  не
достает?
     - Прелестно! - Алик ответил сверху. - Только его держать не надо. Я его
просто дверью прижал. А сам буду ведром помалу. - Спустил ведро на штертике,
зачерпнул и потащил кверху.
     Очень  нам  это  понравилось. Хоть  и  расплескивалась  половина.  Алик
смеялся:
     - Малая механизация!
     - Растет салага, - сказал Шурка. - Такой умный стал - прямо дельфин.
     - Дельфины - интеллектуалы моря. Нам до них далеко!
     - Ты качай, качай! Не откачаемся - близко будем.
     - Скажи мне, Шура, почему же мы раньше до этого не додумались?
     - До чего?
     - Помпу на верстак.
     - Не все ж сразу. Ты качай!
     - А все-таки, Шура?
     - Уймись  ты, салага. Там люди гибнут,  а ты разговоры  разговариваешь.
Качай!
     Салага, однако ж, не унимался.
     - Бедные мои бичи, - сказал он, - вот сейчас вы мне нравитесь.
     - Ну? - спросил Васька. - Чем же?
     - Вы мне сильно нравитесь, бичи.
     Шурка спросил:
     - Ты, часом, не рехнулся? А то скажи, сменят тебя.
     -  Не исключено. Все мы  немножко рехнулись. Но я  запомню эту  минуту,
бичи. И вы тоже запомните, пожалуйста. Тут есть момент истины!
     - Чего? - Шурка даже качать бросил.
     Славное лицо было у салаги, но и правда - как у малость свихнутого.
     -  Как  вам  объяснить, что  такое "момент  истины"? Ну,  это...  когда
матадор хорошо убивает быка. Красиво, по всем правилам.
     - И что ж тут хорошего? - спросил Васька. - Животную убить?
     Алик призадумался.
     - Да, это не совсем то... Но я остаюсь при своем мнении.
     - Ничо,  салага. - Шурка опять стал качать. - Мы тебя  все равно любим.
Но ты качай все-таки.
     - Между прочим, - спросил Алик, - до каких пор я буду салага?
     Мы опять бросили качать.
     - Действительно, - сказал Шурка. - Оморячим  его?  Понимаешь, мы б тебя
сейчас на штертике окунули,  да ты и так мокрый. Считай - на берег  ступишь,
бич будешь промысловый по всей форме.
     - Я это сделаю символически. Ну, вместо себя - окуну ведро.
     - Во! - сказал Шурка. - Это самое лучшее. Качай, несалага! Качай!..
     Мы  закачали, как начисто  свихнутые. Потом  начали выдыхаться.  Васька
меня сменил  на верстаке, а я стал  в воду. Во  всякой работе должен же быть
где-то и отдых. Так он у нас был в воде.
     Васька поплевал на руки и сказал:
     - Семьдесят качков сделаю и помру. Он и правда стал считать, да сбился.
Потом Шурка стал в  воду, а  я полез  на  верстак. Целый век мы  качали, все
паром окутанные, и двигатель нам  уши забивал стуком, и дыхание заходилось в
груди - такой воздух был в шахте. Странное появилось чувство  - будто кто-то
другой, не я, качал этой дурацкой помпой - вверх, вниз, вверх, вниз, -только
б не упасть с верстака, когда  он ходуном ходит под ногами. Все это с кем-то
другим происходило,  а я со стороны наблюдал,  когда  же у него  все  внутри
оборвется? Очень близко было к этому...
     - Алексеич, - позвал "дед" сверху. - Поди ко  мне. По трапу  нам  смена
спускалась - дрифтер с бондарем и Митрохин.
     "Дед" меня вытащил за руку и наклонился над шахтой:
     - Шепилов! Ты там, что  ли, мерцаешь?  "Мотыль"  Юрочка выплыл из пара,
как из облака.
     - Давай-ка подкинь оборотиков.
     - Сергей Андреич, опять перекалим движок.
     - Ничего не поделаешь, - сказал "дед". - Теперь уж давай на износ.
     "Дед" пошел наверх, на крыло рубки. Я за ним.
     - Зачем звал, "дед"?
     - К шотландцу подходим. Стыкнуться надо.
     - Это как?
     - Вот вместе и подумаем.
     Всю дорогу - когда поднимали парус и когда тащили помпу и качали, - все
это время  я  думал: как же  мы с  ним стыкнемся? На такой  волне подойти  -
смерть. Ну, а на что мы еще шли? Вот уж действительно - все мы рехнулись.
     Мы вышли на крыло. Иллюминатор в радиорубке светился. Я припал к нему -
"маркони"  сидел за столом,  упершись  локтями,  в ладонях  зажал  голову  с
наушниками. Губы у него шевелились, как  у припадочного. Кеп расхаживал мимо
двери, заложив руки за спину. Вошел, что-то сказал "маркони". Старенький  он
стал, наш кеп, весь сгорбился. Снял шапку и вытер лысину платком.
     - Где ты там? - спросил "дед".
     Он полез выше, на ростры. Там ветер  с ног валил. И  ни  зги не  видно.
"Дед" светил фонарем - на полметра, не больше.
     - Что ты ему сказал? - спросил я "деда".
     - Кому?
     - Кепу. Почему он вдруг повернул?
     - Так, ничего особенного. Сказал: с тобой в  "Арктике"  за столик никто
не сядет.
     Смешно мне  стало -  чем можно человека  напугать,  чтоб он все  другие
страхи забыл.
     -  Ты  не смейся над  ним,  - сказал "дед".  - Он еще  за твои  подвиги
ответит. Тебя-то легче выручить... Где он тут его держит?
     - Чего?
     - Да линемет.
     "Дед"  стоял  над боцманским ящиком, светил туда, шарил среди  штертов,
гачков, талрепов, чекилей.
     - Вот он. - Вытащил  линемет с самого дна. - Смотри-ка,  и пиропатронов
комплект. Ну, боцман!
     - Леерное сообщение будем налаживать?
     - Попробуем. Только гильзы к чертям просырели, мнутся.
     - Крышка была открыта?
     - Была. Ох, найти бы, кто... Ладно. Все глупостей наделали. А я первый.
Ну что - пальнем один, для смеха?
     "Дед" заложил патрон, выставил линемет в корму и нажал на спуск. Только
курок щелкнул.
     - Осрамимся, - сказал "дед". - Осрамимся перед иностранцами.
     - Может, подсушим?
     - Это надолго. Это - не подмочить; там, поди, и пяти минут хватило.
     - Больше. Он, знаешь, сколько стоял открытый? Как шлюпку вываливали.
     Я теперь точно  знал, кто  ящик  не  закрыл. Димка,  кто  же еще? Когда
сплеснивал фалинь. Ну, черт с ним, все глупостей наделали.
     - Придется руками, - сказал "дед".
     - А добросим?
     - Я - нет. Ты добросишь. Ты молодой, зоркий.
     Мы вытащили  бухту  манильского  троса,  скойлали  ее  на две  вольными
шлагами,  к середине я пиратским  узлом привязал блок и бросательный конец -
тоже из манилы, но тоненький, с грузиком.
     - Отдохни, - сказал "дед".
     Я сел прямо на палубу, спиной к ящику, а  грузик держал  в руке.  Тут я
опять вспомнил про свое плечо. На помпе я еще натрудил его, а как же бросать
теперь: ведь оно у меня правое. Может, сказать  "деду", тут ничего стыдного.
И  вдруг я  услышал  шотландца.  Мы  ему  погудели, и  вот он  откликнулся -
слабеньким гудком.
     "Дед"  отвел капюшон, приставил к уху  ладонь. Знач