х нашарил ему  пару
селедин. Потом  отдраил люковину, откатил ее. В трюме черно было,  глупыша я
не увидел.
     - Фомка! Рыбки хочешь?
     Я хотел кинуть ему, да  побоялся - еще по больному  крылу попаду, лучше
слазить.
     И я  сел на комингс, опустил ноги в  люк. А рыбу переложил  под мышку и
прижал локтем.  Волна  меня ударила  в  спину  и  прокатилась дальше, вторая
ударила, а я все не мог нащупать ногой скобу. Тогда я решил спрыгнуть.  Оно,
высоко, конечно, но я-то помнил - там все-таки бухта вожака уложена, ноги не
отобьешь, лишь бы на  лету за  скобу  не задеть. Я  лег животом  на палубу и
сполз пониже, пока не протиснулись локти, потом оттолкнулся и полетел.
     Я ни за что не задел и не стукнулся, не отбил ног.  Потому что упал - в
воду.



2


     Я рванулся и заорал с  испугу, но тут же сообразил,  что всего-то мне -
по  пояс. Ну, может, чуть  выше, дальше-то шла  куртка, я же в ней пошел. Но
сердце чуть не выпрыгнуло. Я  и  про  люковину забыл -  что надо ее задраить
сперва, а сразу полез искать, откуда просачивается.
     Одна переборка была - с грузовым трюмом, легкая, дощатая, сквозь нее  и
просачивалось. Я полез по скобам, ухватился за верхнюю доску и подтянулся. А
протиснуться не смог, пришлось две доски вынимать из пазов.
     Дальше  шли  бочки.  Они  утряслись  уже,  и  я   полез  прямо  по  ним
по-пластунски. Темень была хоть глаз выколи, и бочки подо мной разъезжались,
я больше всего боялся,  что  руку  зажмет или ногу.  А бояться-то  надо было
другого - если в трюм хорошо натекло,  то ведь они всплывут,  пустые, и  так
меня прижмут, что  я и  вздохнуть не смогу. Но этого я как-то не  сообразил,
иначе б, конечно, не полез.
     Наконец  я  добрался-таки до  борта,  то  есть  просто  башкой  в  него
стукнулся. Примерно я знал, где может быть  шов, я как раз полтрюма прополз.
Раздвинул  две бочки, лег  между ними,  пошарил рукою внизу  - руку  обожгло
струей. Так и есть, шов разъехался,  не знаю - повыше или пониже ватерлинии.
Но уж какая тут, к чертям, ватерлиния, когда пароход переваливает с борта на
борт и при каждом крене вливается чистых три ведра в трюм.
     Те две бочки, между которых я  лежал, я понемногу оттиснул назад, сполз
пониже.  Вода  просачивалась с  шипением,  с хлюпом,  и мне жутко сделалось:
влезть-то я влез, а как теперь  выберусь? Бочки мои опять сошлись и наползли
на меня. Ну, это вообще-то можно было и предвидеть, но я же сначала делаю, а
потом думаю.
     И  зачем  я,  собственно, сюда  лез? Ну,  нашел  я  эту дыру, а  чем ее
заткнешь?  Хотя бы  подушек  натащил из кубрика.  Я  еще пониже опустился  и
прижался к  щели спиной, а ногою нашарил пиллерс и уперся. Хлюпать как будто
перестало, но холодило здорово сквозь куртку. А про штаны и говорить нечего.
Но все-таки  я неплохо устроился,  жить можно, и вливалось  по полведра,  не
больше.
     Только я  успел  это подумать, как меня бочкой шарахнуло по лбу. Хорошо
еще -  донышком,  не  ребром, но гул пошел будь здоров. Вот это дело, думаю.
Так и менингит можно заработать, психом на всю жизнь заделаться.
     Я  уже  локти выставил,  пускай по ним бьет, рукава все  же  на меху. А
бочки - только и  ждали. Тут же мне руки  зажали, не вытащить.  И пока  одни
держат, другие - лупят.
     В общем, я хорошо  вляпался. И что же, так я и буду всю картину сидеть?
Жди, покуда хватятся. Ну, хватятся-то скоро, на судне, если человека в шторм
полчаса не видно, его уже ищут. По трансляции  вызывают, в гальюны стучатся.
Но ведь подумают  - меня  за борт смыло, станут прожекторами нашаривать. Это
на час история, а потом, конечно, в  скорбь ударятся, по поводу безвременной
моей кончины. Кто ж догадается, что я под палубой сижу, с бочками сражаюсь?
     Вдруг слышу: пробежал кто-то  - по брезенту,  по трюмному. Как будто по
голове моей пробацали. Мимо  люка пробежал - и не  заметил, что он  отдраен,
вот  олух!  -  скатился в кубрик.  За ним еще  один. А первый уже вернулся и
говорит ему - как раз над люком:
     - Ни в кубрике, ни в гальюне.
     - Где ж еще? За бортом?
     А я вам что говорил? Сперва в гальюне поискали, теперь - за бортом.
     Позвали унылыми голосами:
     - Сень, ты где прячешься? Сеня, мать твою, отзовись!..
     Я и хотел  отозваться, но тут проклятая бочка  меня снова  шарахнула по
лбу. А  эти  двое  куда-то  ушли, не слышно их,  только ветер  поет  и волна
заливает вожаковый трюм.
     Но вот опять чьи-то  шаги над головой, медленные, грузные, и вдруг звон
- споткнулся обо что-то.
     - Кто люковину оставил? По голосу - "дед".
     - Какую?
     - Такую, от вожакового... Судить вас мало!
     - Да она задраена была.
     - Я, значит, отдраил?
     Поволокли люковину.  Вот те раз, думаю, только  я и ждал, когда вы меня
закупорите. Я заорал, что было силы:
     - Эй, на палубе! Здесь я, живой!
     "Дед" наклонился над люком.
     - В трюме! Кто там есть?
     - Я!
     - Кто "я"?
     - Да я же, "дед"!
     - Ты чего там делаешь? Вылазь.
     - Не могу, бочками задавило.
     - Черти тебя туда занесли?
     "Дед" полез в трюм, сапоги его застучали по скобам.
     - "Дед", не лезь дальше!
     Но он уже  плюхнулся в воду. Выругался,  полез  ко мне, стал раздвигать
бочки.
     - Сильно льет, Алексеич?
     - Сейчас помалу. Я спиной держу.
     - Так, - сказал "дед". -  Затычку изображаешь?  Ну, потерпи, милый.  Да
поберегись - шов дышит, может тебя защемить.
     - Ага, спасибо.
     "Дед"  вылез, закрыл  люковину. Опять мне стало  страшно.  Но  там  уже
какая-то  беготня  пошла. Пробили  водяную  тревогу -  протяжными  гудками и
колоколом. Вся палуба загремела от беготни. А я уж совсем закоченел, уже под
куртку просочилось до плеч, и локти сплошь избило.
     Кто-то опять люковину отдраил:
     - Сень, жив там?
     Шурка Чмырев.
     - Жив. Но бедствую.
     - Хреново, значит, тебе живется? Курить небось охота?
     Вот, самый верный вопрос задал человек.  А я и не знал,  отчего мне так
хреново.
     - Сейчас покуришь. Смена тебе идет.
     Шурка спрыгнул  в  воду и охнул. За ним еще кто-то. Вытащили  несколько
бочек из переборки, пошвыряли в воду. Кто-то начал ко мне протискиваться.
     - Сень, ты  там  особенно не  расстраивайся, ладно?  Все  починим,  все
наладим... - это Серега Фирстов. - Э, ты там не молчи. Нам  твой голос очень
необходим, Сеня.
     - Ладно, ползи давай.У меня уже язык к зубам примерз. А он все  полз да
полз и расспрашивал:
     - И чего это ты сюда  забрался? Удивляюсь я, как ты  только такие места
находишь?
     Сто лет  он ко мне полз. Но, правда, ему  тоже  нелегко приходилось. Он
языком-то молол, а сам бочки из-под себя выбирал и подавал назад Шурке.
     Дополз наконец, ткнулся мне головой в зубы.
     - Извини, Сень. Как твое мнение, полчаса выдержу?
     - Я час сидел, не умер.
     - Какой  час? Полбобины только успели прокрутить. Еще одно  столетие он
бочки раздвигал.  Потом  закурить решил,  сделал пару затяжек и сунул мне  в
рот.
     - Давай отвались.
     Борт поднялся,  и вода  схлынула, и я тогда отодвинулся от дыры. Серега
упал на нее спиной. Потом борт пошел вниз.
     - Ой, - говорит он, - холодно!
     - А ты думал.
     - Рокан  прожигает. Ну, Сень, ты озверел! Придумал чего - дыры задницей
затыкать.  Это  же нам  никаких  задниц  не хватит,  придется из-за  границы
выписывать. Ты б мне подстелил чего-нибудь...
     - Что я тебе подстелю?
     - А  в чем ты сидел? - Он протянул руку и нашарил  куртку.  - Во, курта
своего подстели...
     Тут-то я и призадумался.
     Мне не  куртки было жалко, с ней-то чего могло случиться. Но в  ней еще
письма  были, от  Лили. И  последнее  и  те,  что она мне  в  прошлые  рейсы
присылала. Письма она любила писать,  это просто редкость в  наше время, и -
большие, подробные. Я их каждое раз по двадцать читал, все протер на сгибах.
И  даже сейчас я их помню,  когда от них ничего  не осталось. Вот, например,
такое место:  "Ты  гораздо  больше предполагаешь во  мне, чем есть на  самом
деле. Я обыкновенная,  душой давно очерствевшая, пошлая,  с одной  мечтой  -
как-нибудь сносно  выйти замуж, нарожать детей и  успокоиться. Почему я тебе
кажусь  загадкой  - это так  просто объясняется!..  Мы  все -  дети тревоги,
что-то в  нас  все  время  мечется,  стонет, меняется.  Но больше всего  нам
хочется успокоиться, на чем-то  остановиться душой, и мы  не знаем, что, как
только мы этого достигнем, прибьемся к какому-то берегу, нас уже не будет, а
будут  довольно-таки  твердолобые обыватели.  Ты  - совсем  другое..." Ну, и
дальше  - про то, что она во  мне увидела,  чем я ее  поразил в  первую нашу
встречу. Может,  на  самом  деле ничего этого и не было во  мне, я во всяком
случае  не  замечал,  но читать интересно было,  никто до нее со мной так не
говорил.  И может быть,  никто  никогда так не  напишет мне.  И  даже  когда
почувствовалось, что расходимся в общем и целом, - там, на "Федоре", - я все
же решил эти письма сохранить.  Где ж  было знать,  что теперь придется их в
кулаке переть через залитый трюм. А не  вынуть их, оставить в куртке... Не в
том дело, что Серега мог их там  нащупать, а просто -  суеверие,  понимаете?
Как  будто  что-то  случилось  бы с ними, вот я такой толчок  почувствовал в
душе.
     -  Чего ты? - спросил Серега.  -  Куртку жалеешь? Не жалей. Мы,  может,
вообще отсюда не выберемся.
     - Брось, не паникуй.
     - Да я-то чувствую.
     Я снял куртку, сложил ее внутрь подкладкой. Серега отодвинулся, и мы ее
затолкали в шов.
     - Теперь порядок. Иди грейся, Шурку через полчасика пришли.
     Я  выполз  и  тут  вспомнил  про  Фомку.  Нельзя птицу в  мокром  трюме
оставлять, мало ли что дальше будет.
     Фомка сидел тихо в  гнездышке, совсем сухой, но в руки сразу пошел, как
я  только  позвал  его:  "Фомка,Фомка". И  пока  я лез  по  скобам, он  весь
распластался у меня на  ладони, свесил  больное крыло. Я хотел его в  кубрик
отнести, но  вдруг он спрыгнул и побежал от меня, вскочил на планширь. Сидел
на нем нахохленный, отставив крыло.
     - Ну что, Фомка, - сказал я ему, - иди, штормуйся, как можешь.
     Волна  накатила, захлестнула  планширь, а когда схлынула - Фомки уже не
было.  Я  испугался,  пробрался  к фальшборту.  Фомка лежал на крутой волне,
сложив крылышки, клювом и грудкой к ветру - как настоящий моряк. Все-таки он
выбрал штормящее  море, а не трюм,  где  ему и сытно  было, и тепло.  Плохи,
должно быть, наши дела, я подумал. Потом заряд налетел, и  больше я Фомки не
видел.
     Под кухтыльником  кто-то  отвязывал помпу,  тащили шланги. Я в  гальюне
напялил чей-то рокан, выскочил им  помогать.  Шурка тут  был. Васька Буров и
Алик.
     - А где ж другие?
     - Где надо, - сказал Шурка. - В кубрике у механиков натекло. По колено,
шмотки  плавают.  Во  до  чего  картины  доводят. Еще  не  дай  Бог в машину
просочится.
     - Не дай Бог, - сказал я.
     - А чего особенного? Вполне могло и в машину.
     - Погибаем, но не сдаемся, - сказал Алик.
     Васька Буров на него заорал.
     - Плюнь три раза, салага. Плюнь сейчас же!
     Алик плюнул.
     - Не соображаешь, так помалкивай.
     Потащили помпу к вожаковому трюму. Под ногами  елозили  доски, рыбодел,
каталась пустая бочка. Мы спотыкались, падали и снова тащили. Потом опустили
шланг и стали качать прямо на палубу - двое на одном плече, двое на другом.
     Васька покачал, покачал и спросил:
     - Бичи, а бочки-то со шкантами?*
     * Шкант - пробка.

     - Это к чему ты? - спросил Шурка.
     - Дак если они заткнутые, они и держать будут, воду не пустят.
     Мы бросили качать.
     - Это у бондаря надо спросить, - сказал Шурка. - А где он,  бондарь?  У
механиков  там выкачивает.  Хрен знает. Которые со шкантами, а которые и без
шкантов.
     -  Они же все равно немоченые, - сказал Алик. И верно, немоченая бочка,
хоть и заткнута, все равно пропускает.
     - Немоченые, дак теперь намочились, - сказал Васька. - Зря качаем.
     Шурка подумал и вдруг заорал на него:
     - А ну тя в болото, сачок! Я лично тонуть не собираюсь. - И сам закачал
как бешеный. В это время из рубки крикнули:
     - Помпу - к машине!
     До нас это как-то не сразу дошло.
     - А трюма?
     - Сказано вам - к машине!
     - Дождались,  -  сказал Васька. - Доехали.  А все ты, салага, накаркал:
"Погибаем, погибаем"...
     Шурка уже тащил помпу от люка. Я выбрал шланг, крикнул туда, в темень:
     - Серега, жив там?
     Ответа  никакого.  Я  испугался  до смерти  -  захлебнулся он там?  Или
бочками задавило?
     - Серега, гад полосатый!
     - Ау! - как из могилы донеслось. - Скоро вы там?
     У меня от сердца отлегло.
     - Какой "скоро"! - сказал я ему радостно. - Только начинается.
     - Мне сидеть?
     - Вылазь.
     - Пластырь не будете заводить?
     - Вылазь, в машине вода. Он загромыхал там бочками.
     - Зачем же мы с тобой сидели, Сеня?
     - Выберешься один?
     - Да выберусь... Но сидели, спрашивается, зачем?
     - Ладно тебе... Люковину задраишь?
     - Да уж задраю. Но учти, Сеня, так ты мне и не ответил...
     Я  побежал  помогать  с  помпой.  Мы  ее  протащили  в  узкости,  между
фальшбортом и рубкой, отдраили дверь в  коридор. Комингс тут -  чуть  не  до
колена, и пока мы эту дуру перетаскивали, все руки себе пооборвали. Но сразу
же и забыли про них.
     Из шахтной двери пар валил,  а сквозь пар мы увидели  воду  - черную, в
мазутных  разводах.  Пайолы  кое-где  всплыли и носились с волной.  Именно с
волной - целое море  разливанное бушевало в шахте: то кидалось на переборку,
а то накатывало на фундамент, и из-под машины пыхало паром. Даже дико  было,
что она еще работает, стучит.
     Выходной шланг вывели за дверь, на палубу, а входной опустили в  шахту.
До воды он не доставал.
     Из пара выплыл Юрочка - по колено в воде, но, как всегда, полуголый.
     - Олухи, шланг наростить не сообразили?
     - Чем его наростишь? - спросил Шурка. - У тебя запасные есть?
     - А нечем - так на хрена тащили? От главного покачаем.
     - А что ж не качаете?
     - Как это не качаем? Сразу и начали, как потекло.
     "Где же ты был, сволочь? - хотелось мне его спросить. Где ты был, когда
"потекло"? Сидел  небось на верстаке, вытачивал какую-нибудь зажигалку, пока
тебе уже пятку не подмочило. А когда спохватился, так "деда" позвать духу не
хватило,  сам  решил  откачать, а  сам ты  толком не  знаешь,  как водоотлив
включается".
     - Чего ж теперь с помпой-то - спросил Васька. -  Опять  двадцать  пять,
назад волоки?
     - А кто вам ее велел сюда переть?
     - Бичи, - сказал Васька. - Я лучше спать пойду.
     Из-за машины вышел "дед" - тоже весь в пару, но в пиджаке, с галстуком.
     - Куда помпу отсылаешь?  - сказал Юрочке. - Прошляпили мы с  тобой, так
пусть хоть вручную помогут.
     Это  он  потому сказал "мы с тобой", что на вахте моториста "деду" тоже
полагается  быть - не всю  вахту, но заходить,  поглядывать. А "дед" сначала
кино смотрел, а потом меня бегал искать. Но шляпил-то, конечно, он, Юрочка.
     - Так шланг же у них не достает, Сергей Андреич.
     - Ведрами пусть почерпают.
     - Гуляйте с вашей техникой, - сказал Юрочка.
     Опять мы  эту  дуру перетаскивали  через  комингс.  Но уж до  места  не
тащили, затолкали в  угол, лишь бы не мешала проходу. Стали ведром черпать -
один внизу набирал, двое на трапе передавали, четвертый с ним бегал к двери,
выплескивал на палубу.
     Потом Шурку позвали на руль. Вместо него Серега пришел - рокан зачем-то
скинул, телогрейка в снегу.
     - Ты б хоть куртку мою надел, - говорю ему.
     - А ничего, Сеня, я так. - Он выплеснул ведра три, потом сказал: - Да и
нету ее, куртки-то.
     - Как нету?
     - А высосало к чертям в дыру. Я прямо обалдел.
     - А ты куда смотрел?
     - А я  не смотрел, Сеня. Там  же темно,  в трюме-то. Я чувствую - жжет.
Пощупал - а куртки и нету. То-то я тебя спрашивал: зачем мы там сидели?
     - Чертов ты хмырь!
     -  Будет вам  лаяться, - сказал  Васька. - Нам бы пароход  спасти, а по
курточке ты после поплачешь. Думаешь, мне твоей курточки не жалко?
     -  Мне тоже  прямо плакать  хотелось, -  сказал Серега. - Ты уж прости,
Сеня.
     Я  бы  озлился по-настоящему,  да сил  не  было.  Мы уже ведер тридцать
вылили. Или  сорок, я  не считал. Васька Буров,  который считал, сказал, что
шестьдесят восемь.  А  воды и на дюйм  не  убавилось. И  паром уже всю шахту
застлало, только мелькали чьи-то головы,  руки, и показывалось, ехало наверх
ведро - наполовину, конечно, расплесканное...
     Сменили нас кандей с "юношей" и бондарь.
     - Сходите покушайте, ребята, - сказал нам кандей. - Час вам даем. Я там
борща сварил.
     Он все  же настоящий был повар,  всегда у  себя  на камбузе  хозяин. Да
нам-то сейчас меньше всего есть хотелось.
     - Лучше покемарю я этот час, - сказал Васька Буров. - И вам советую.
     Я все  же пошел вдоль планширя, хотел поглядеть на волну  - может быть,
там и волочится моя куртка? - но что увидишь, заряд совсем озверел.
     В  кубрике повалились в койки, и  Васька  захрапел тут  же.  Серега еще
поворочался, постонал, но тоже затих. А мне вдруг и  спать расхотелось - все
я за эти письма переживал. Ну, и за куртку тоже. Вы же помните, чего она мне
стоила. Но главное  - вот что меня стало мучить: ветер переменится, и она же
непременно в Гольфстрим выплывет, а  там пароходов  - яблоку негде упасть, и
кто-нибудь мою куртку подберет, и будут читать эти письма, не совсем же  они
размокнут. И как я тогда перед Лилей буду выглядеть? Ведь это по всему флоту
пойдет,  какие  мы "дети  тревоги",  они же  только четыре тревоги и  знают:
пожарную, водяную, шлюпочную и "человек за бортом", - вот и поострить повод:
"В какую  ж тревогу вас делали, ребятки?"  И чем я  там ее  поразил в первую
встречу -  тоже легендами обрастет, и никто даже не  вспомнит, как их нашли,
эти  письма, а выйдет - будто я сам их  пустил читать.  Зачем? А чтоб  девку
ославить, которая взаимностью не ответила. Я прямо похолодел, как представил
себе ее лицо. "Ну что ж,  я этого, в общем-то должна была ждать". Уж лучше б
она утонула, проклятая куртка. Но ведь не утонет сразу, шмотки долго носятся
по морю, пока из них воздух не выйдет...
     Вдруг я услышал - машина сбавила обороты. И сразу начало в борт ударять
- не выгребаем, значит, против волны, и лагом нас развернуло.
     Я не улежал, пошел из кубрика. Навстречу Шурка бежал с руля.
     - Что там делается?
     - Бардак полнейший. Кеп с "дедом" схлестнулись.
     - Из-за чего?
     - Сходи, послушай. Я - мослы в ящик кидаю.
     В коридоре, у  шахты, я  увидел кепа - в расстегнутом кителе, шапка  на
затылке, с ним рядом - Жора-штурман. "Дед" стоял на трапе,  весь обрызганный
маслом, руки заголены до локтя и тоже все черные, в масле.
     - Ты понимаешь, что делаешь? - кричал кеп. - Почему обороты сбавил?
     - Потому что трещина в картере, масло хлещет.
     - Откуда трещина? Почему раньше не было?
     "Дед" объяснял терпеливо:
     - Была,  только не обнаружили сразу. Вода накатила,  а он  раскаленный,
вот и треснул.
     - Пусть хлещет, а ты подливай. Заткни ее чем хочешь. Ветошью, тряпками.
     - Николаич, - сказал "дед". - Не дури, мне тебя слушать стыдно.
     Жора-штурман вылез вперед кепа.
     - Ты  с кем  разговариваешь?  -  заорал на "деда".  -  Ты  с  капитаном
разговариваешь. "Не дури"!
     -  Правильно, Ножов, - сказал "дед". С капитаном. Не с  тобой.  Так что
помолчи, молодой, да ранний. Капитан же обязан понимать, что, если все масло
вытечет, двигатель заклинит,  а хуже того - поршни прогорят, тогда уж его не
починишь.
     - Ты еще чинить собираешься?! - кеп прямо взвизгнул.
     -  Не знаю еще. Но остановить придется. От "шенибека"* будем
качать.

     * Вспомогательный движок, работающий на  откачку, зарядку аккумуляторов
и  т. п. Некогда их поставляла в Росс