жавный эгоизм,  которые
так  привлекают  к  ней  стихотворцев,  сочинителей  баллад  и   трагедий,
послужили причиной ее безвременной гибели.
   Ибо Елизавета, натура насквозь реалистическая с близким к  гениальности
чувством  действительности,  добивается  победы  исключительно  тем,   что
использует промахи и  безумства  своей  по-рыцарски  отважной  противницы.
Зоркими, проницательными, птичьими глазами она - взгляните на ее портрет -
недоверчиво взирает на  мир,  опасности  которого  так  рано  узнала.  Уже
ребенком постигла она, как произвольно, то взад, то  вперед,  катится  шар
Фортуны (*33): всего лишь шаг отделяет престол от  эшафота,  и  опять-таки
только шаг отделяет Тауэр, это преддверие смерти, от Вестминстера.  Всегда
поэтому будет она воспринимать власть как нечто текучее, повсюду будет  ей
чудиться угроза; осторожно и боязливо, словно они из стекла  и  ежеминутно
могут выскользнуть из рук, держит  Елизавета  корону  и  скипетр;  вся  ее
жизнь, в сущности, сплошные  тревоги  и  колебания.  Портреты  убедительно
дополняют известные нам описания ее характера: ни на одном не  глядит  она
ясно, независимо и гордо, истинной повелительницей: на каждом в ее нервных
чертах  сквозит  настороженность  и  робость,   словно   она   к   чему-то
прислушивается, словно ждет  чего-то,  и  никогда  улыбка  уверенности  не
оживляет ее губ. Бледная, она держится очень прямо, неуверенно и  вместе-с
тем тщеславно вознося голову над помпезной  роскошью  осыпанной  каменьями
робы и словно коченея под ее грузным великолепием. Чувствуется:  стоит  ей
остаться одной, сбросить парадную одежду с костлявых плеч, стереть  румяна
с узких щек - и все ее величие спадет, останется бедная, растерянная, рано
постаревшая женщина, одинокая душа, не способная справиться с собственными
трудностями - где уж ей править миром! Такая робость в королеве,  конечно,
далека  от  героики,  а  ее   вечная   медлительность,   неуверенность   и
нерешительность не способствуют впечатлению  королевского  могущества;  но
величие Елизаветы как правительницы лежит в иной, неромантической области.
Не в смелых планах и решениях проявлялась ее сила, а в упорной, неустанной
заботе об умножении и сохранении, о сбережении и стяжании, иначе говоря, в
чисто бюргерских, чисто хозяйственных добродетелях: как раз ее  недостатки
- боязливость, осторожность  -  оказались  особенно  плодотворны  на  ниве
государственной  деятельности.  Если  Мария  Стюарт  живет  для  себя,  то
Елизавета живет для своей страны, реалистка  с  сильно  развитым  чувством
ответственности, она видит во власти призвание,  тогда  как  Мария  Стюарт
воспринимает свой сан как ни к чему не обязывающее звание. У  каждой  свои
отличительные достоинства и свои недостатки. И если  безрассудно-геройская
отвага Марии Стюарт становится ее роком, то медлительность и неуверенность
Елизаветы в конечном счете идут ей  на  пользу.  В  политике  неторопливое
упорство всегда берет верх н-ад неукротимой силой, тщательно разработанный
план торжествует над импульсивным порывом, реализм - над романтикой.


   Но в этом споре различие сестер идет  гораздо  глубже.  Не  только  как
королевы,  но  и  как  женщины  Елизавета  и  Мария  Стюарт   -   полярные
противоположности, как будто природе заблагорассудилось воплотить  в  двух
великих образах всемирно-историческую  антитезу,  проведя  ее  во  всем  с
контрапунктической последовательностью.
   Как женщина Мария Стюарт - женщина до конца, женщина  в  полном  смысле
слова; наиболее ответственные ее решения  всегда  диктовались  импульсами,
исходившими из глубочайших родников ее женского естества. И  не  то  чтобы
она  была  ненасытно  страстной  натурой,  послушной  велениям  инстинкта,
напротив, что особенно ее характеризует, -  это  чрезвычайно  затянувшаяся
женская сдержанность. Проходят годы, прежде чем ее  чувства  дают  о  себе
знать.  Долго  видим  мы  в  ней  (и  такова  она  на  портретах)   милую,
приветливую, кроткую, ко всему безучастную женщину с чуть томным взглядом,
с почти детской  улыбкой  на  устах,  нерешительное,  пассивное  создание,
женщину-ребенка. Как  и  всякая  истинно  женственная  натура,  она  легко
возбудима и подвержена вспышкам волнения, краснеет и  бледнеет  по  любому
поводу, глаза ее то и дело увлажняются. Но это  мгновенное,  поверхностное
волнение крови долгие годы не тревожит  глубин  ее  существа;  и  как  раз
потому, что она нормальная, настоящая,  подлинная  женщина.  Мария  Стюарт
находит себя как сильный характер именно в страстной любви -  единственной
на всю жизнь. Только тогда чувствуется, как сильна в ней женщина, как  она
подвластна инстинктам и страстям, как скована цепями пола. Ибо  в  великий
миг экстаза исчезает,  словно  сорванная  налетевшей  бурей,  ее  наружная
культурная оснастка; в этой до  сих  пор  спокойной  и  сдержанной  натуре
рушатся плотины воспитания, морали,  достоинства,  и,  поставленная  перед
выбором между честью и  страстью,  Мария  Стюарт,  как  истинная  женщина,
избирает не королевское, а  женское  свое  призвание.  Царственная  мантия
ниспадает к ее ногам. И в своей наготе, пылая, она чувствует себя  сестрой
бесчисленных женщин, что томятся желанием давать и брать любовь; и  больше
всего возвышает ее в наших глазах то, что ради немногих  сполна  пережитых
мгновений она с презрением отшвырнула от себя власть, достоинство и сан.
   Елизавета, напротив, никогда не была способна так беззаветно отдаваться
любви - и это по особой, интимной причине. Как выражается Мария  Стюарт  в
своем знаменитом обличительном письме, она физически "не  такая,  как  все
женщины". Елизавете было отказано не только в материнстве; очевидно, и тот
естественный акт любви, в котором женщина отдается на волю мужчины, был ей
недоступен. Не так уж добровольно, как ей  хочется  представить,  осталась
она вековечной virgin Queen,  королевой-девственницей,  и  хотя  некоторые
сообщения современников (вроде приписываемого Бену Джонсону)  относительно
физического уродства Елизаветы и вызывают сомнения, все же  известно,  что
какое-то физиологическое или  душевное  торможение  нарушало  ее  интимную
женскую жизнь. Подобная ненормальность должна весьма серьезно сказаться на
всем существе женщины; и в самом деле,  в  этой  тайне  заключены,  как  в
зерне, и другие тайны ее души. Все нервически неустойчивое,  переливчатое,
изменчивое в ее натуре,  эта  мигающая  истерическая  светотень,  какая-то
неуравновешенность и безотчетность в поступках, внезапное  переключение  с
холода  на  жар,  с  "да"  на  "нет",   все   комедиантское,   утонченное,
затаенно-хитрое, а также в немалой степени свойственное ей  кокетство,  не
раз  подводившее  ее  королевское  достоинство,   порождалось   внутренней
неуверенностью. Просто и естественно чувствовать,  мыслить  и  действовать
было недоступно этой женщине с глубокой трещиной в душе; никто не мог ни в
чем на нее рассчитывать, и меньше всего она сама. Но, будучи даже  калекой
в самой интимной области, игрушкой собственных издерганных нервов,  будучи
опасной  интриганкой,  Елизавета  все  же  никогда   не   была   жестокой,
бесчеловечной,  холодной  и  черствой.  Ничто  не   может   быть   лживее,
поверхностнее и банальнее, чем получившее широкое хождение понятие  о  ней
(воспринятое Шиллером в его трагедии), будто бы коварная  кошка  Елизавета
играла кроткой, безоружной  Марией  Стюарт  как  беспомощной  мышкой.  Кто
глядит глубже, тот в этой одинокой женщине,  зябнущей  под  броней  своего
могущества и только изводящей себя своими псевдолюбовниками, ибо ни одному
из них она не способна отдаться, видит скрытую лукавую теплоту,  а  за  ее
капризными  и  грубыми  выходками  -  честное  желание   быть   доброй   и
великодушной. Ее робкой натуре претило насилие,  и  она  предпочитала  ему
пряную дипломатическую игру "по маленькой" и безответственность закулисных
махинаций; каждое объявление войны повергало ее в дрожь и  трепет,  каждый
смертный приговор камнем ложился на совесть, всеми  силами  старалась  она
сохранить в стране мир. Если она боролась с Марией Стюарт, то лишь потому,
что чувствовала (и не без основания) с ее стороны  угрозу,  да  и  то  она
охотнее уклонилась бы от открытой борьбы,  ибо  была  по  натуре  игроком,
шулером, но только не борцом. Обе они - Мария Стюарт по своей  беспечности
и Елизавета по робости характера - предпочли бы жить в Мире, пусть бы даже
это  был  худой,  ложный  мир.  Но  конфигурация  звезд  на  небе  в   тот
исторический  момент  не   допускала   половинчатости,   неопределенности.
Равнодушная  к  заветным  желаниям  отдельной  личности,  сильнейшая  воля
истории часто втравливает людей и стоящие за ними силы в свою смертоносную
игру.
   Ибо за антагонистическими чертами исторических личностей  повелительно,
исполинскими тенями встают великие противоречия эпохи. И  не  случайность,
что Мария Стюарт была  поборницей  старой,  католической,  а  Елизавета  -
защитницей новой, реформатской церкви; в том,  что  каждая  из  них  берет
сторону одной из борющихся партий, как бы символически отражен  тот  факт,
что  обе  королевы  воплощают  различные  мировоззрения:  Мария  Стюарт  -
умирающий  мир  рыцарского   средневековья,   Елизавета   -   мир   новый,
нарождающийся. В их борьбе как бы изживает себя эпоха перелома.
   Мария Стюарт, как последний отважный паладин, борется и умирает за  то,
что кануло без возврата, - за обреченное, гиблое дело, и  это  придает  ее
фигуре такое романтическое очарование. Она лишь повинуется  творящей  воле
истории, когда, обращенная в прошлое, политически связывает свою судьбу  с
силами, уже перешагнувшими через зенит, с Испанией и  Ватиканом,  -  тогда
как Елизавета прозорливо шлет посольства в самые отдаленные страны, Россию
и Персию, и  с  безошибочным  чутьем  обращает  энергию  своего  народа  к
океанам, как бы в предвидении того,  что  столбы,  поддерживающие  будущую
мировую империю, должны  быть  воздвигнуты  на  новых  континентах.  Мария
Стюарт  косно  привержена  традиции,  она   не   возвышается   над   чисто
династическим пониманием королевской власти. По ее мнению, страна прилежит
властителю, а не властитель стране; все эти годы Мария  Стюарт  была  лишь
королевой Шотландской,  и  никогда  не  была  она  королевой  шотландского
народа. Сотни написанных ею писем трактуют об утверждении,  расширении  ее
личных прав, и нет ни одного, где шла бы речь о народном благе, о развитии
торговли, мореплавания или военной  мощи.  Как  языкам  ее  в  поэтических
опытах и повседневном обиходе всегда оставался французский язык, так  и  в
помыслах ее и чувствах нет ничего  национального,  шотландского;  не  ради
Шотландии жила она и  приняла  смерть,  а  единственно,  чтобы  оставаться
королевою Шотландской. В итоге Мария Стюарт не дала  своей  стране  ничего
творчески вдохновляющего, кроме легенды о еврей жизни.
   Но, поставив себя над всеми, Мария Стюарт обрекла себя на  одиночество.
Пусть мужеством и решимостью она неизмеримо превосходила  Елизавету,  зато
Елизавета не в одиночестве боролась против нее. Чувство неуверенности рано
заставило ее укрепить свои позиции, и она сумела окружить себя помощниками
- надежными людьми с ясным, трезвым разумом; в этой войне она опиралась на
целый генеральный штаб, обучавший ее тактике и практике  и  в  решительные
минуты защищавший ее от порывов и  срывов  ее  нервического  темперамента.
Елизавета умудрилась создать вокруг себя такую  превосходную  организацию,
что и поныне, спустя столетие,  ее  личные  заслуги  почти  неотделимы  от
коллективных заслуг елизаветинской эпохи в целом, так что озаряющая ее имя
бессмертная слава обнимает и достижения ее  выдающихся  советников.  В  то
время как Мария Стюарт - это Мария Стюарт и только, Елизавета - это всегда
Елизавета плюс Сесил, плюс Лестер,  плюс  Уолсингем,  плюс  энергия  всего
народа; не разберешь, кто же, собственно, был гением того, шекспировского,
века - Англия или Елизавета, настолько они слились в некое,  замечательное
единство.  Своим  выдающимся  положением  среди  монархов  своего  времени
Елизавета обязана как раз  тому,  что  она  не  стремилась  быть  госпожой
Англии,   а   лишь   исполнительницей   воли   англичан,   свершительницей
национальной  миссии.  Она   угадала   веяние   времени,   от   автократии
устремленное к конституционному  строю.  Добровольно  признает  она  новые
силы, возникающие  из  преобразования  сословий,  из  расширения  мирового
пространства благодаря выдающимся открытиям века; она поощряет все новое -
сословные гильдии, купцов-толстосумов  и  даже  пиратов,  ибо  Англии,  ее
Англии, они прокладывают путь к преобладанию на море. Тысячи раз  жертвует
она (чего Мария Стюарт никогда не делает) своими  личными  желаниями  ради
общенационального блага. Наилучший выход из душевных затруднений - выход в
деятельную жизнь; потерпев крах как  женщина,  Елизавета  ищет  счастье  в
благоденствии своего народа.  Весь  свой  эгоизм,  всю  жажду  власти  эта
бездетная, безмужняя женщина  переключила  на  общенациональные  интересы:
быть великой величием Англии в глазах потомства было самым благородным  из
ее тщеславных помыслов, и жила она лишь во имя  будущего  величия  Англии.
Никакая другая корона не могла бы ее прельстить (тогда как Мария Стюарт  с
восторгом сменяла бы свою на любую лучшую), и в то время как та сгорела  в
свой час, вспыхнув ослепительным метеором, скупая  дальновидная  Елизавета
отдала все силы будущему своей нации.
   А потому не случайность, что борьба между Марией  Стюарт  и  Елизаветой
решилась в пользу  той,  что  олицетворяла  прогрессивное,  жизнеспособное
начало, а не  той,  что  была  обращена  назад,  в  рыцарское  прошлое;  с
Елизаветой победила воля истории,  которая  торопится  вперед,  отбрасывая
отжившие формы, как пустую  шелуху,  творчески  испытывая  себя  на  новых
путях. В ее жизни воплощена энергия наций, которая  хочет  завоевать  свое
место в мире, тогда как  в  смерти  Марии  Стюарт  героически  и  эффектно
отмирает рыцарское прошлое. И все же каждая из них выполняет в этой борьбе
свое назначение: Елизавета, как трезвая реалистка,  побеждает  в  истории,
романтическая Мария Стюарт - в поэзии и предании.


   Блистательна эта  борьба,  предстающая  нам  сквозь  призму  времени  и
пространства и в столь эффектном исполнении; жаль только, что презренны  и
мелки те средства, какими она ведется. Ибо, хоть фигуры и незаурядные, обе
женщины остаются женщинами, они бессильны превозмочь свойственную их  полу
слабость  -  враждовать  не  в  открытую,  а  изводя  противника  лукавыми
происками, булавочными уколами. Будь на месте  Марии  Стюарт  и  Елизаветы
двое мужчин, двое королей,  не  миновать  бы  им  кровавого  столкновения,
войны. Тут притязание непримиримо встало бы  против  притязания,  мужество
против мужества. Конфликт между Марией Стюарт и Елизаветой  лишен  честной
мужской ясности; это драка двух  кошек,  которые,  спрятав  когти,  бродят
вокруг да около и сторожат друг друга, - коварная  и  во  всех  отношениях
нечестная игра. В течение четверти века эти женщины только и  делали,  что
лгали друг другу (причем ни одна ни на секунду не дала себя обмануть).  Ни
разу не поглядят они в глаза друг другу, ни разу их ненависть не  выступит
с поднятым забралом; льстиво и лицемерно  улыбаясь,  приветствуют  они,  и
поздравляют, и улещают, и одаривают одна другую, и каждая держит за спиной
отточенный кинжал. Нет, хроника войны между Елизаветой и Марией Стюарт  не
знает  ни  битв,  ни  прославленных  эпизодов  в  духе  "Илиады",  это  не
героическая  эпопея,  а  скорее  глава  из  Макиавелли  (*34),   пусть   и
увлекательная для психолога, но отталкивающая для моралиста, ибо это всего
лишь  затянувшаяся  на  двадцатилетие  интрига,  но  только  не  открытый,
бряцающий бой.
   Бесчестная игра начинается со сватовства Марии Стюарт  и  появления  на
сцене августейших женихов. Мария Стюарт согласна на любого из них, женщина
в ней еще дремлет и  не  участвует  в  выборе.  Она  охотно  пошла  бы  за
пятнадцатилетнего дона Карлоса, хотя молва рисует его злобным  мальчишкой,
страдающим припадками  ярости,  но  так  же  легко  согласилась  бы  и  на
малолетнего Карла IX. Молод или стар, красив или уродлив, - безразлично ее
честолюбию, лишь бы этот союз возвысил ее над ненавистной  соперницей.  Не
проявляя большого интереса, она поручает все  переговоры  своему  сводному
брату Меррею, и тот ведет их с корыстным рвением,  ибо  стоит  его  сестре
заполучить корону в Париже, Вене или Мадриде, как он избавится  от  нее  и
снова станет некоронованным королем Шотландии. Елизавета  мигом  узнает  -
ведь ее шпионы не дремлют - об этих чужеземных  сватовствах  и  тотчас  же
накладывает на них  свое  грозное  вето.  Без  околичностей  заявляет  она
шотландскому посланнику, что, коль скоро Мария Стюарт  примет  королевское
предложение из Австрии, Франции или Испании, она,  Елизавета,  сочтет  это
враждебным актом, но это не мешает ей в то же  время  обратиться  к  своей
дорогой кузине с нежным увещанием, умоляя довериться ей одной,  "какие  бы
горы блаженства и  земного  великолепия  ей  ни  сулили  другие".  О,  она
нисколько не возражала бы против принца протестантской веры, против короля
Датского или герцога Феррары -  понимай:  против  недостойных,  безопасных
претендентов, - но больше всего желала бы, чтобы Мария Стюарт  нашла  себе
супруга "дома" - какого-нибудь шотландского или английского  дворянина.  В
этом случае ей навеки обеспечена ее сестринская любовь и помощь.
   Позиция Елизаветы - это, конечно, беззастенчивая foul  play  [нечестная
игра,  надувательство  (англ.)],  и   ее   скрытое   намерение   очевидно:
королева-девственница поневоле, она старается лишить соперницу ее крупного
шанса. Столь же искусным приемом отбивает Мария Стюарт брошенный  ей  мяч.
Она, разумеется, ни минуты не думает о том, чтобы признать  за  Елизаветой
overlordship - право решающего голоса в ее матримониальных  прожектах.  Но
великая сделка повисла в воздухе, главный кандидат, дон  Карлос,  все  еще
медлит с решением.  И  Мария  Стюарт  лицемерно  благодарит  Елизавету  за
материнскую заботу. "For all uncles of the world" [ни  для  каких  дядюшек
(англ.)]  не  стала  бы  она  рисковать  драгоценной  дружбой   английской
королевы, оскорбив ее самовольным решением, - о нет, боже сохрани!  -  она
готова следовать любому ее совету, пусть  только  Елизавета  вразумит  ее,
которые женихи дозволены ("allowed"), а которые нет. Поистине трогательная
покорность, но словно между строк вставляет Мария Стюарт невинный  вопрос:
каким образом намерена Елизавета вознаградить ее покорность?  Она  как  бы
говорит:  "Изволь,  я  исполню  твое  желание  и  не  выйду  за  человека,
знатностью и могуществом превосходящего тебя, о возлюбленная сестра. Но  и
ты соблаговоли дать мне гарантию и не откажи разъяснить: как обстоит  дело
с моими правами преемства?"
   Тем самым конфликт по-прежнему благополучно застрял на  мертвой  точке.
Как только  Елизавете  надо  сказать  что-то  членораздельное  на  тему  о
преемстве, она прячется в свою скорлупу, и клещами не вырвешь у нее ясного
слова. Кружа и петляя, лепечет она  что-то  сугубо  косноязычное:  "она-де
сердечно предана интересам своей сестрицы" и намерена позаботиться о  ней,
как о родной дочери; потоком сладчайших слов исписываются целые  страницы,
но нет среди них искомого, решительного,  обязывающего  слова:  точно  два
левантинских купца (*35), хотят они сварганить дельце, так сказать, из рук
в руки - ни одна не рискует разжать горсть первой.  Избери  того,  кого  я
тебе прикажу, говорит Елизавета, и я объявлю тебя своей преемницей. Назови
меня своей преемницей, и я изберу, кого ты мне велишь, отвечает  ей  Мария
Стюарт. И ни одна не верит другой, потому  что  каждая  намерена  обмануть
соперницу.
   Целых два года