ти истребить в  них  первозданный
грех гордыни". Но юный веселый кружок не ищет "целительных увещаний" этого
"kill-joy", убийцы радости; четыре Марии  и  два-три  кавалера,  преданных
всему французскому, счастливы забыть здесь, в ярко освещенном уютном  зале
- приюте дружбы, о сумраке  неприветливой,  трагической  страны,  а  Мария
Стюарт прежде всего счастлива сбросить  холодную  личину  величия  и  быть
просто веселой молодой женщиной в кругу сверстников и единомышленников.
   Такое желание естественно. Но поддаваться беспечности всегда опасно для
Марии Стюарт. Притворство душит ее, осторожность  скоро  утомляет,  однако
похвальное, в сущности, качество - неумение скрывать свои чувства - "Je ne
sais point degniser mes sentiments", как она кому-то пишет, - приносит  ей
политически  больше  неприятностей,  нежели  другим  самая   бесчеловечная
жестокость, самый злонамеренный обман. Известная непринужденность, которую
королева разрешает себе в обществе молодых людей, с  улыбкою  принимая  их
поклонение  и  даже  порой   бессознательно   поощряя   его,   располагает
сумасбродных юнцов к неподобающей фамильярности, а более  пылким  и  вовсе
кружит голову. Было, очевидно, в этой женщине, чье  очарованье  так  и  не
сумели передать писанные с нее  портреты,  нечто  воспламенявшее  чувства;
быть может, по  каким-то  незаметным  признакам  иные  мужчины  уже  тогда
улавливали за мягкими, благосклонными и, казалось  бы,  вполне  уверенными
манерами женщины-девушки  неудержимую  страстность,  -  так  иной  раз  за
улыбчивым ландшафтом скрывается вулкан; быть может, задолго до  того,  как
Марии Стюарт самой открылась ее тайна, угадывали  они  мужским  чутьем  ее
неукротимый темперамент, ибо  от  нее  исходили  чары,  склонявшие  мужчин
скорее к чувственному  влечению,  нежели  к  романтической  любви.  Вполне
вероятно,  что  в  слепоте  еще  не  пробудившихся  инстинктов  она  легче
допускала чувственные вольности - ласковое прикосновение, поцелуй, манящий
взгляд, - нежели это сделала бы  умудренная  опытом  женщина,  понимающая,
сколько  опасного  соблазна  в  таких  невинных  шалостях;  иной  раз  она
позволяет окружающим ее молодым людям забывать, что  женщина  в  ней,  как
королеве, должна оставаться недоступной для чересчур  смелых  мыслей.  Был
такой  случай:  молодой  шотландец,  капитан  Хепберн,  позволил  себе  по
отношению к ней какую-то  дурацки  неуклюжую  выходку,  и  только  бегство
спасло его от грозной кары. Но  как-то  слишком  небрежно  проходит  Мария
Стюарт мимо этого досадного инцидента,  легкомысленно  расценивая  дерзкую
фривольность как простительную шалость, и тем  придает  храбрости  другому
дворянину из тесного кружка своих друзей.
   Это приключение носит уже и вовсе  романтический  характер;  как  почти
все,  что  случается  на  шотландской  земле,  становится  оно   сумрачной
балладой. Первый почитатель Марии Стюарт при французском  дворе,  господин
Данвилль,  сделал  своего  юного  спутника  и   друга,   поэта   Шателяра,
наперсником своих восторженных чувств. Но вот господину Данвиллю, вместе с
другими  французскими  дворянами  сопровождавшему  Марию   Стюарт   в   ее
путешествии, пора  вернуться  домой,  к  жене,  к  своим  обязанностям;  и
трубадур Шателяр остается  в  Шотландии  своего  рода  наместником  чужого
поклонения. Однако не столь уж безопасно сочинять все новые и новые нежные
стихи - игра легко превращается в действительность. Мария Стюарт  бездумно
принимает поэтические излияния юного гугенота, в  совершенстве  владеющего
всеми рыцарскими искусствами, и даже отвечает  на  его  мадригалы  стихами
своего  сочинения,  да  и  какой  молодой,  знающейся  с  музами  женщине,
заброшенной в грубую, отсталую страну, не было  бы  лестно  слышать  такие
прославляющие ее строфы:

   Oh Deesse immortelle
   Escoute done ma voix
   Toy qui tiens en tutelle
   Mon pouvoir sous tes loix
   Afin que si ma vie
   Se voie en bref ravie,
   Та cruaute
   La confesse perie
   Par ta seule beaute.

   К тебе, моей богине,
   К тебе моя мольба.
   К тебе, чья воля ныне -
   Закон мой и судьба.
   Верь, если б в дни расцвета
   Пресекла путь мой Лета,
   Виновна только ты,
   Сразившая поэта
   Оружьем красоты! -

   тем более что она не знает  за  собой  никакой  вины?  Ибо  разделенным
чувством Шателяр похвалиться не может - его страсть остается  безответной.
Уныло вынужден он признать:

   Et neansmoins la flame
   Que me brflle et enflame
   De passion
   N'emeut jamais ton ame
   D'aucune affection.

   Ничто не уничтожит
   Огня, который гложет
   Мне грудь,
   Но он любовь не может
   В тебя вдохнуть.

   Вероятно, лишь как  поэтическую  хвалу  на  фоне  других  придворных  и
подобострастных ласкательств с улыбкой приемлет Мария Стюарт - она и  сама
поэтесса  и  знает,   сколь   условны   эти   лирические   воспарения,   -
прочувствованные строфы своего пригожего Селадона, и, конечно  же,  только
терпит  она  галантные  любезности,   не   представляющие   собой   ничего
неуместного при романтическом дворе женщины. С обычной непосредственностью
шутит и забавляется она  с  Шателяром,  как  и  с  четырьмя  Мариями.  Она
отличает его невинными знаками внимания, избирает того,  кто  по  правилам
этикета должен созерцать ее из почтительного отдаления, своим партнером  в
танцах и как-то в фигуре  фокингданса  слишком  близко  склоняется  к  его
плечу; она дозволяет ему более вольные речи, чем допустимо в  Шотландии  в
трех кварталах от амвона Джона Нокса, неустанно обличающего "such fashions
more lyke to the bordell than to the comeliness of honest women" [подобные
нравы, более приличные блудницам, чем пригожим честным женщинам  (англ.)],
она, быть может, даже дарит Шателяру мимолетный поцелуй, танцуя  с  ним  в
"маске" или играя в фанты. Но, пусть и безобидное,  кокетство  приводит  к
фатальной развязке;  подобно  Торквато  Тассо  (*30),  юный  поэт  склонен
преступить  границы,   отделяющие   королеву   от   слуги,   почтение   от
фамильярности, галантность от учтивости, шутку от  чего-то  серьезного,  и
безрассудно  отдаться  своему  чувству.  Неожиданно  происходит  следующий
досадный эпизод: как-то  вечером  молодые  девушки,  прислуживающие  Марии
Стюарт,  находят  в  ее-опочивальне  поэта,  спрятавшегося  за   складками
занавеси.  Сперва  они  судят  его   не   слишком   строго,   усмотрев   в
непристойности скорее мальчишескую проделку.  Браня  озорника  больше  для
виду, они выпроваживают его из спальни. Да и сама Мария  Стюарт  принимает
эту выходку скорее с благодушной снисходительностью,  чем  с  непритворным
возмущением. Случай  этот  тщательно  скрывают  от  брата  королевы,  и  о
какой-либо  серьезной  каре  за   столь   чудовищное   нарушение   всякого
благоприличия вскоре никто уже и не помышляет. Однако потворство не  пошло
безумцу на пользу. То ли он усмотрел поощрение в снисходительности молодых
женщин,  то  ли  страсть  превозмогла  доводы  рассудка,  но   вскоре   он
отваживается на новую дерзость. Во время поездки Марии Стюарт  в  Файф  он
следует за ней тайно от придворных, и снова  его  обнаруживают  в  спальне
королевы, раздевающейся  перед  отходом  ко  сну.  В  испуге  оскорбленная
женщина,  поднимает  крик,  переполошив  весь  дом;  из   смежного   покоя
выскакивает ее сводный брат Меррей, и теперь уже  ни  о  прощении,  ни  об
умолчании не может быть и речи. По официальной версии, Мария  Стюарт  даже
потребовала (хоть это  и  маловероятно),  чтобы  Меррей  заколол  дерзкого
кинжалом.  Однако  Меррею,  который  в  противоположность   сестре   умеет
рассчитывать каждый свой шаг, взвешивая его  последствия,  слишком  хорошо
известно, что, убив молодого человека в  спальне  государыни,  он  рискует
запятнать кровью не только ковер, но и ее честь. Нет,  такое  преступление
должно быть оглашено всенародно, и воздается за него тоже всенародно -  на
городской   площади;   только   этим   и   можно   доказать   невиновность
властительницы - как ее подданным, так и всему миру.
   Несколько дней спустя Шателяра  ведут  на  плаху.  В  его  дерзновенной
отваге  судьи  усмотрели  преступление,  в  его   легкомыслии   -   черную
злонамеренность. Единогласно присуждают они его к самой  лютой  каре  -  к
смерти под топором палача. Мария Стюарт, пожелай она  даже,  не  могла  бы
помиловать безумца: послы донесли об этом случае своим дворам, в Лондоне и
Париже,  затаив  дыхание,  следят  за  поведением  шотландской   королевы.
Малейшее  слово  в  защиту  виновного  было  бы  равносильно  признанию  в
соучастии. И наперсника, делившего с ней немало приятных, радостных часов,
оставляет она в самый тяжкий его час без малейшей надежды и утешения.
   Шателяр  умирает   безупречной   смертью,   как   и   подобает   рыцарю
романтической  королевы.  Он   отказывается   от   духовного   напутствия,
единственно в поэзии ищет он утешения, а также в сознании, что:

   Mori malheur deplorable
   Soit sur moy immortel.

   Я жалок, но мое
   Страдание бессмертно.

   С высоко поднятой головой восходит  мужественный  трубадур  на  эшафот,
вместо псалмов и молитв громко декламируя знаменитое "Послание  к  смерти"
своего друга Ронсара:

   Je te salue, heureuse et profitable Mort
   Des extremes douleurs medecin et contort.

   О смерть, я жду тебя, прекрасный, добрый друг,
   Освобождающий от непосильных мук.

   Перед плахой он снова поднимает  голову,  чтобы  воскликнуть  -  и  это
скорее вздох, чем жалоба: "O cruelle dame!" [О жестокая  дама!  (фр.)],  а
затем  с  полным  самообладанием  склоняется  под   смертоносное   лезвие.
Романтик, он и умирает в духе баллады, в духе романтической поэмы.
   Но злополучный Шателяр - лишь  случайно  выхваченный  образ  в  смутной
веренице теней, он лишь первым умирает за Марию Стюарт, лишь  предшествует
другим. С него начинается призрачная пляска смерти, хоровод всех тех,  кто
за эту женщину взошел на эшафот, вовлеченный в темную  пучину  ее  судьбы,
увлекая ее за собой. Из  всех  стран  стекаются  они,  безвольно  влачась,
словно на гравюре Гольбейна (*31), за черным костяным барабаном -  шаг  за
шагом, год за годом, князья и правители,  графы  и  бароны,  священники  и
солдаты, юноши и старцы, жертвуя собой во имя ее, принесенные в жертву  во
имя ее - той, что безвинно виновата в их мрачном шествии и  во  искупление
своей вины сама его завершает. Не часто бывает, чтобы судьба  воплотила  в
женщине столько смертной магии: словно таинственный магнит, вовлекает  она
окружающих ее мужчин в орбиту своей пагубной судьбы. Кто бы ни оказался на
ее  пути,  все  равно  в  милости  или  немилости,  обречен  несчастью   и
насильственной смерти.  Никому  не  принесла  счастья  ненависть  к  Марии
Стюарт. Но еще горше платились за свою смелость дерзавшие ее любить.
   А потому гибель Шателяра  лишь  на  поверхностный  взгляд  кажется  нам
случайностью, ничего не говорящим эпизодом: впервые раскрывается здесь еще
неясный  закон  ее  судьбы,  гласящий,  что  никогда  не  будет  ей   дано
безнаказанно  предаваться  беспечности,  жить  легко  и  безмятежно.   Так
сложилась ее жизнь, что с первого же часа должна изображать  она  величие,
быть королевой,  всегда  и  только  королевой,  репрезентативной  фигурой,
игрушкою в мировой игре, и то, что на первых порах Казалось благословением
неба  -  раннее  коронование,  высокое  рождение,  -  обернулось  на  деле
проклятием. Всякий раз как она пытается быть верной себе, отдаться  своему
чувству, своим настроениям, своим  истинным  склонностям,  судьба  жестоко
наказывает ее за нерадивость. Шателяр лишь первое  предостережение.  После
детства, лишенного всего детского, она, пользуясь короткой  передышкой  до
того, как во второй, как в третий раз ее теле,  ее  жизнь  отдадут  чужому
мужчине, выменяют на какую-нибудь корону, -  пытается  хотя  бы  несколько
месяцев быть только молодой и беспечной,  только  дышать,  только  жить  и
бездумно радоваться жизни; и тотчас жестокие руки отрывают ее от беспечных
игр. Встревоженные этим происшествием, торопят регент, парламент и лорды с
заключением  нового  брака.  Пусть  Мария  Стюарт  изберет  себе  супруга;
разумеется, не того, кто придется ей по  вкусу,  но  такого,  кто  укрепит
могущество и безопасность страны. Давно уже ведутся переговоры, но  теперь
их возобновляют с новой энергией; дядьки и опекуны трепещут,  как  бы  эта
ветреница какой-нибудь новой глупостью  не  загубила  свою  честь  и  свой
престиж. Снова закипел  торг  на  брачном  аукционе:  опять  Мария  Стюарт
оттесняется в заклятый круг политики, которая с первого до последнего часа
держит ее в своей власти. И каждый раз  как  она  стремится  теплым  живым
телом прорвать ледяное кольцо ради глотка  воздуха,  неизменно  губит  она
чужую и свою собственную участь.



6. ОЖИВЛЕНИЕ НА ПОЛИТИЧЕСКОМ АУКЦИОНЕ НЕВЕСТ (1563-1565)

   Две молодые женщины  в  ту  пору  -  самые  желанные  невесты  в  мире:
Елизавета Английская и Мария Шотландская. Во всей Европе едва  ли  сыщется
обладатель королевских  прав,  еще  не  обладающий  супругою,  который  не
засылал бы к ним сватов - будь то Габсбург или Бурбон, Филипп II Испанский
или сын его дон Карлос, эрцгерцог австрийский, короли Шведский и  Датский,
почтенные старцы и совсем еще мальчики, юноши, и зрелые мужи; давно уже на
политическом аукционе невест не было такого оживления.  Ведь  женитьба  на
государыне - по-прежнему  незаменимое  средство  для  расширения  монаршей
власти. Не войнами, а  матримониальными  союзами  создавались  во  времена
абсолютизма  обширные  наследственные  права;  так  возникла  объединенная
Франция, Испанская мировая держава и могущество  дома  Габсбургов.  А  тут
неожиданно  засверкали  и  последние  драгоценности  европейской   короны.
Елизавета или Мария Стюарт, Англия или  Шотландия  -  тот,  кто  женитьбой
приберет к рукам ту или другую страну,  выиграет  мировое  первенство;  но
здесь идет не только состязание наций,  но  и  война  духовная,  война  за
человеческие души. Ибо, случись, что британские острова вместе с одной  из
владычиц достались бы соправителю-католику, это означало бы,  что  стрелка
весов в борьбе католицизма  и  протестантизма  окончательно  склонилась  в
сторону Рима и "ecclesia universalis" [вселенская  церковь  (лат.)]  вновь
восторжествовала в мире. А потому азартная погоня  за  невестами  означает
здесь нечто большее, нежели простое  семейное  событие:  в  ней  заключено
решение мировой важности.
   Решение мировой важности... Но для  обеих  женщин,  для  обеих  королев
здесь решается также и спор всей их  жизни.  Нерасторжимо  переплелись  их
судьбы. Если одна из соперниц возвысится благодаря  браку,  то  неудержимо
зашатается престол другой; если  одна  чаша  весов  поднимется,  неминуемо
упадет другая. Равновесие лжедружбы между Елизаветой и Марией Стюарт может
сохраниться, пока обе не замужем и одна  -  лишь  королева  Английская,  а
другая - лишь королева Шотландская. Стоит одной чаше перевесить, и  кто-то
из них станет сильнее -  победит.  Но  неустрашимо  противостоит  гордость
гордости, ни одна не хочет уступить и не  уступит.  Только  борьба  не  на
жизнь, а на смерть может разрешить этот безысходный спор.


   Для блистательно развивающегося зрелища этого поединка  сестер  история
избрала  двух  артисток  величайшего  масштаба.  Обе,  и  Мария  Стюарт  и
Елизавета, - редкостные, несравненные дарования. Рядом  с  их  колоритными
фигурами остальные монархи того времени - аскетически закостенелый  Филипп
II Испанский, по-мальчишески вздорный Карл IX Французский,  незначительный
Фердинанд Австрийский - кажутся актерами на вторые роли; ни один из них  и
отдаленно не достигает того духовного уровня, на котором противостоят друг
другу обе женщины. Обе они умны, но при всем своем  уме  подвержены  чисто
женским страстям и капризам. Обе бешено честолюбивы, обе с юного  возраста
тщательно готовились к своей высокой роли. Обе держатся  с  подобающим  их
сану  величием,  обе  блистают  утонченной   культурой,   делающей   честь
гуманистическому веку. Каждая наряду с родным языком свободно  изъясняется
по-латыни, по-французски и итальянски - Елизавета знает и  по-гречески,  а
письма обеих образным и метким слогом  выгодно  отличаются  от  бесцветных
писаний их первых министров - письма  Елизаветы  несравненно  красочнее  и
живее докладных записок ее умного статс-секретаря  Сесила,  а  слог  Марии
Стюарт, отточенный  и  своеобразный,  нисколько  не  похож  на  бесцветные
дипломатические послания Мэйтленда и Меррея. Незаурядный ум обеих  женщин,
их понимание искусства, вся их царственная повадка способны  удовлетворить
самых придирчивых судей, и если Елизавета внушает уважение Шекспиру и Бену
Джонсону (*32), то Марией Стюарт восхищаются Ронсар  и  Дю  Белле.  Но  на
утонченной личной культуре сходство между обеими  женщинами  и  кончается:
тем ярче выступает их внутренняя  противоположность,  которую  писатели  с
давних времен воспринимали и изображали как типично драматическую.
   Противоположность эта такая полная, что даже линии их жизни выражают ее
с графической наглядностью. Основное различие: Елизавета терпит  трудности
в начале пути, Мария Стюарт - в конце. Счастье и могущество  Марии  Стюарт
возносятся легко, светло и мгновенно, как встает в небе  утренняя  звезда;
рожденная королевой, она еще ребенком принимает второе помазание.  Но  так
же круто и внезапно свершается ее падение. Ее судьба как бы  сгустилась  в
три-четыре катастрофы и, следовательно,  сложилась  как  драма  -  недаром
Марию Стюарт столь охотно избирали героинею трагедии, -  в  то  время  как
восхождение Елизаветы свершается медленно, но верно (почему здесь  уместно
только плавное повествование). Ей ничто не давалось даром и  не  падало  в
руки с неба. Объявленная в детстве бастардом и заточенная родной сестрой в
Тауэр в ожидании смертного приговора, эта скороспелая дипломатка вынуждена
поначалу хитростью отстаивать свое право на самое существование, на  жизнь
из милости. У Марии Стюарт, прямой наследницы королей,  на  роду  написано
величие; Елизавета добилась его своими силами, своим горбом.
   Две столь различные линии жизни,  естественно,  стремятся  разойтись  в
разные  стороны.  Если  порой  они   скрещиваются   и   пересекаются,   то
переплестись не могут.  Глубоко,  в  каждой  извилине,  в  каждом  оттенке
характера неминуемо сказывается изначальное различие, заключающееся в том,
что одна родилась в короне, как иные дети рождаются  с  густыми  волосами,
тогда как другая с трудом добилась, хитростью достигла  своего  положения;
одна с первой же  минуты  -  законная  королева,  вторая  -  королева  под
вопросом. У каждой из этих женщин в силу особенностей ее судьбы  развились
свои, только ей присущие качества. У Марии Стюарт незаслуженная  легкость,
с какою - увы, слишком рано! - ей все доставалось,  порождает  необычайную
беспечность, самоуверенность и, как высший дар,  ту  дерзновенную  отвагу,
которая и возвеличила ее и погубила. Всякая власть от  бога  и  лишь  богу
ответ дает. Ее дело - повелевать, а других - повиноваться, и если бы  даже
весь мир усомнился в ее царственном призвании, она чувствует его в себе, в
жарком кипении  своей  крови.  Легко  и  не  рассуждая  одушевляется  она;
бездумно, сгоряча, словно хватаясь за рукоять  шпаги,  принимает  решения;
отчаянная наездница, одним рывком повода, с  маху  берущая  любой  барьер,
любую изгородь, она и в политике надеется единственно на крыльях  мужества
перемахнуть через любое препятствие, любую преграду.  Если  для  Елизаветы
искусство правления - это партия в шахматы, головоломная  задача,  то  для
Марии Стюарт это одна из самых острых  услад,  повышенная  радость  бытия,
рыцарское ристание. У нее, как однажды сказал папа, "сердце  мужа  в  теле
женщины", и именно эта бездумная смелость, этот дер