маются меры, долженствующие показать, что  в
случае  сопротивления,  спора  или  отказа  там  не  остановятся  и  перед
насилием. Мало-помалу ее лишают привычных  удобств,  не  допускают  к  ней
посетителей из Шотландии, разрешают выезжать не иначе как под эскортом  из
сотни всадников, пока однажды не огорошивает ее приказ  оставить  Карлайл,
стоящий у открытого моря, где хотя бы взор ее свободно  теряется  вдали  и
откуда  однажды  ее  может  увезти  спасительное  судно,  и  переехать   в
Йоркширское графство, в укрепленный Болтонский замок  -  "a  very  strong,
very fair and very stately house" [надежный, красивый, величественный  дом
(англ.)]. Разумеется, и  эту  горькую  пилюлю  густо  обмазывают  патокой,
острые когти все еще  трусливо  прячутся  в  бархатных  рукавичках:  Марию
Стюарт уверяют, что лишь из нежного попечения, из желания иметь ее поближе
и ускорить обмен письмами распорядилась Елизавета о переезде. В Болтоне  у
нее будет "больше радостей и свободы, там ее не достигнут происки врагов".
Мария Стюарт не так наивна, чтобы поверить в эту горячую любовь,  она  все
еще барахтается и борется, хоть и знает, что игра  проиграна.  Но  что  ей
остается делать? В Шотландию нет возврата, во Францию путь ей  заказан,  а
между тем положение ее день ото дня становится все  более  постыдным:  она
ест чужой хлеб, и даже платье Елизавета дарит ей со своего  плеча.  Совсем
одна, оторванная от друзей, окруженная только подданными противницы, Мария
Стюарт не в силах устоять: сопротивление ее становится все неувереннее.
   И наконец, как правильно  рассчитал  Сесил,  она  совершает  величайшую
ошибку, которую с таким нетерпением  подкарауливала  Елизавета:  в  минуту
душевной слабости она соглашается на судебное расследование. Изменив своей
исходной точке зрения, заключающейся в том, что  Елизавета  не  вправе  ни
судить ее, ни лишать свободы, что, как королева и гостья,  она  неподсудна
чужеземному третейскому суду, Мария Стюарт совершает самую  грубую,  самую
непростительную ошибку в своей жизни. Но Мария  Стюарт  способна  лишь  на
короткие  бурные  вспышки  мужества,  вечно  ей  не  хватает  стойкости  и
выдержки, необходимых государыне. Чувствуя, что теряет почву  под  ногами,
она все еще силится что-то спасти, ставит задним числом  какие-то  условия
и, позволив выманить у себя согласие, хватается за руку, сталкивающую ее в
бездну. "Нет ничего такого, - пишет она двадцать восьмого июня, - чего  бы
я не сделала по одному слову Вашему, так твердо уповаю я на Вашу  честь  и
Вашу королевскую справедливость".
   Но кто отдался на милость противника, тому не помогут  ни  просьбы,  ни
уговоры. У победителя свои права, и всегда  они  оборачиваются  бесправием
для побежденного. Vae victis [горе побежденным (лат.)].



18. ПЕТЛЯ ЗАТЯГИВАЕТСЯ (июль 1568 - январь 1569)

   Как только Мария Стюарт неосмотрительно дала исторгнуть у себя согласие
на "нелицеприятное дознание", английское правительство пустило в  ход  все
имеющиеся у него средства власти,  чтобы  сделать  дознание  лицеприятным.
Если  лордам  разрешено  явиться  лично,   во   всеоружии   обвинительного
материала,  то  Марии  Стюарт  дозволено  прислать  лишь  двух  доверенных
представителей;  только  на  расстоянии  и  через  посредников  может  она
предъявить свои обвинения мятежным лордам, тогда как тем  не  возбраняется
вопить во всеуслышание и втихомолку сговариваться - этим подвохом ее сразу
же вынуждают от нападения перейти к обороне. Все обещания одно  за  другим
летят  под  стол.  Та  самая  Елизавета,  которой  совесть  не   дозволяла
встретиться с Марией Стюарт до окончания процесса, без колебаний принимает
у себя мятежника Меррея. Никто и не думает о о том, чтобы  щадить  "честь"
шотландской королевы. Правда, намерение посадить ее на  скамью  подсудимых
пока  хранится  в  тайне  -  что  скажут  за  границей!  -  и   официально
поддерживается версия, будто  лордам  надлежит  "оправдаться"  в  поднятой
смуте. Но, лицемерно призывая к  ответу  лордов,  английская  королева,  в
сущности, ждет от них одного объяснения: почему они подняли оружие  против
своей, королевы? А это значит, что им придется  переворошить  всю  историю
убийства и тем самым обратить острие процесса против  Марии  Стюарт.  Если
обвинения будут веские, в Лондоне не замедлят  подвести  под  арест  Марии
Стюарт юридическую базу, и необоснованное лишение свободы предстанет перед
миром как обоснованное.
   Однако псевдоразбирательство, именуемое конференцией - только с  риском
оскорбить правосудие можно назвать это судом,  -  превращается  в  комедию
совсем иного сорта, чем желали бы  Сесил  и  Елизавета.  Хотя  противников
посадили за круглый стол, чтобы они предъявили друг другу свои  обвинения,
ни та, ни другая сторона не обнаруживает большого  желания  побивать  друг
друга актами и фактами, и  это,  конечно,  неспроста.  Ибо,  обвинители  и
обвиняемые здесь - такова курьезная особенность этого процесса, - по  сути
дела, соучастники одного преступления: и тем и  другим  было  бы  приятнее
молчаливо обойти неприглядные обстоятельства убийства Дарнлея,  в  котором
равно замешана и та и другая сторона. Если Мортон, Мэйтленд и Меррей могут
предъявить ларец с письмами и с полным  правом  обвинить  Марию  Стюарт  в
пособничестве или по меньшей мере в  укрывательстве,  то  и  Мария  Стюарт
может с таким же правом изобличить лордов: ведь они были во все  посвящены
и своим молчанием потакали убийству. Буде лорды вздумают положить на  стол
неблаговидные письма, как бы это не заставило  Марию  Стюарт,  конечно  же
знающую от Босуэла, кто из лордов обменялся с ним "бондом", а может  быть,
имеющую в руках и самый "бонд", сорвать маску с этих  запоздалых  воителей
за своего короля. Отсюда естественное  опасение  наступить  противнику  на
горло, отсюда и  общий  интерес  -  покончить  грязное  дело  миром  и  не
тревожить прах бедняги Дарнлея в его  гробу.  "Requiescat  in  pace!"  [да
почиет в мире (лат.)] - благочестивый клич обеих сторон.
   Так  становится  возможным  нечто  странное  и  весьма  для   Елизаветы
неожиданное: при открытии  судебного  разбирательства  Меррей  ограничился
обвинением Босуэла - он знает: опасный человек где-то за тридевять  земель
и не выдаст своих сообщников; но  с  редким  тактом  щадит  он  сестру.  У
шотландских баронов точно выскочило из памяти, что всего  лишь  год  назад
сами они на открытой парламентской  сессии  обвинили  ее  в  пособничестве
убийству. В общем, благородные рыцари не выезжают на  арену  с  тем  лихим
молодечеством, на какое рассчитывал Сесил, не швыряют  на  судейский  стол
предосудительные письма, и - вторая,  но  не  последняя  особенность  этой
изобретательной комедии - английские комиссары тоже на редкость  молчаливы
и предпочитают меньше  спрашивать.  Лорду  Нортумберленду,  как  католику,
Мария Стюарт, пожалуй, ближе, чем его королева, Елизавета; что же касается
лорда Норфолка, то по личным мотивам, о которых мы еще  услышим,  он  тоже
клонит к мировой. Вырисовываются уже  и  контуры  намечаемого  соглашения:
Марии Стюарт будут  возвращены  титул  и  свобода,  зато  Меррей  сохранит
единственно для него важное - подлинную  власть.  Итак,  вместо  громов  и
молний, должных по расчетам Елизаветы морально уничтожить Марию Стюарт,  -
сплошное благорастворение воздухов. Идет задушевный разговор при  закрытых
дверях. Там, где предполагалось бурное обсуждение всяких актов  и  фактов,
царит  теплое,  дружественное  согласие.  Проходит  несколько  дней,  и  -
поистине странное разбирательство! - обвинители и обвиняемые, комиссары  и
судьи, забыв о полученных предписаниях  и  неожиданно  найдя  общий  язык,
готовы уже похоронить по первому разряду процесс, задуманный Елизаветой  в
качестве важнейшей государственной акции против Марии Стюарт.


   Незаменимым посредником, идеальной свахой, которая, ног  под  собой  не
чуя, носится взад-вперед и улаживает дело, служит все тот  же  шотландский
статс-секретарь Мэйтленд Летингтонский. В темной заварухе  с  Дарнлеем  он
выполнял  самую  темную  роль,  притом,  как  и   подобает   прирожденному
дипломату, роль двуличную. Когда в  Крэгмиллере  к  Марии  Стюарт  явились
лорды и  стали  предлагать,  чтобы  она  развелась  с  Дарнлеем  либо  еще
как-нибудь развязалась с ним, от общего их имени выступил Мэйтленд, и  это
он уронил туманное замечание о том, что Меррей "не станет придираться".  С
другой стороны, это он налаживал  ее  брачный  союз  с  Босуэлом,  это  он
"случайно" оказался свидетелем пресловутого похищения и только в последнюю
минуту перебежал к лордам. Если  бы  дошло  до  перестрелки  между  Марией
Стюарт и лордами, не миновать бы ему очутиться в самом пекле. Потому-то он
и готов идти напролом и  не  остановится  и  перед  самыми  недозволенными
средствами, лишь бы добиться полюбовного соглашения.
   Для  начала  он  стращает  Марию  Стюарт,  внушая  ей,  что,  если  она
заартачится, лорды на все пойдут для своей защиты, а тогда  не  избыть  ей
сраму. И чтобы доказать  ей,  каким  убийственным  для  ее  чести  орудием
располагают лорды, он потихоньку поручает своей жене  Мэри  Флеминг  снять
копию с главной улики обвинения - с любовных писем и сонетов из ларца -  и
передать эту копию Марии Стюарт.
   Тайная  выдача  Марии  Стюарт  еще   неизвестного   ей   обвинительного
материала, - конечно же, шахматный ход Мэйтленда  против  его  коллег,  не
говоря уже о  грубом  нарушении  процессуального  права.  Но  и  лорды  не
остаются в долгу и так же  противно  всем  правилам  передают  "письма  из
ларца", так сказать, под судейским столом, Норфолку  и  другим  английским
комиссарам. Для Марии Стюарт это тяжелый афронт, ведь  судьи,  только  что
склонявшиеся к примирению сторон, теперь будут против нее восстановлены. В
особенности Норфолк сражен удушливой вонью, которой неожиданно понесло  из
этого ящика Пандоры (*61). Тотчас же сообщает он в Лондон -  опять-таки  в
нарушение правил, но в этой удивительной тяжбе все идет шиворот-навыворот,
- что "необузданная и грязная страсть, привязывавшая королеву  к  Босуэлу,
ее отвращение к убитому супругу и участие в заговоре против его жизни  так
очевидны, что всякий порядочный и благонравный  человек  содрогнется  и  с
отвращением отпрянет от этого ужаса".
   Недобрая  весть  для  Марии  Стюарт,  зато  чрезвычайно  радостная  для
Елизаветы. Теперь она знает, какой убийственный  для  чести  ее  соперницы
обвинительный материал может в любую минуту быть положен  на  стол,  и  не
успокоится до тех пор, пока он не будет предан огласке. Чем  больше  Мария
Стюарт склоняется к мировой, тем решительнее Елизавета требует  публичного
шельмования.  Враждебная  позиция   Норфолка,   непритворное   возмущение,
вызванное в нем письмами из пресловутого ларца, по-видимому, обрекают игру
Марии Стюарт на полную безнадежность.


   Но как за  игорным  столом,  так  и  в  политике  партия  не  считается
безнадежной, покуда на руках у противников сохранилась хоть одна карта.  В
критическую минуту Мэйтленд выкидывает совсем уже головоломный  номер.  Он
направляется к Норфолку, продолжительно беседует с ним один на один и -  о
диво! - вы  ошеломлены,  вы  глазам  своим  не  верите,  читая  источники:
свершилось чудо, Савл обратился в  Павла  (*62),  возмущенный,  негодующий
Норфолк, судья, заранее восстановленный против подсудимой, стал ревностным
ее защитником и доброжелателем. В ущерб своей повелительнице, добивающейся
открытого разбирательства, он хлопочет об интересах шотландской  королевы:
он уговаривает ее не Отказываться ни  от  своей  короны,  ни  от  прав  на
английский престол, он крепит ее волю, поднимает в ней дух; В то же  время
он отговаривает Меррея предъявлять письма, и - о диво! -  у  Меррея  после
укромной беседы с Норфолком тоже меняется настроение.  Он  стал  кроток  и
покладист, в полном единодушии с Норфолком готов он валить все на  Босуэла
и всячески выгораживать Марию Стюарт; похоже,  что  за  одну  ночь  погода
изменилась,  подул   живительный   теплый   ветер,   лед   тронулся:   еще
денек-другой, и над этим странным судилищем воссияют весна и дружба.
   Естественно, возникает вопрос: что же заставило Норфолка  повернуть  на
сто восемьдесят градусов, что вынудило судью Елизаветы презреть ее волю  и
из противника  Марии  Стюарт  сделаться  ей  лучшим  другом?  Первое,  что
приходит в  голову,  -  это  что  Мэйтленд  подкупил  Норфолка.  Но  стоит
вглядеться поближе, и это предположение отпадает. Норфолк - самый  богатый
вельможа Англии, его род лишь немногим уступает Тюдорам. Денег,  потребных
на его подкуп, нет не только у Мэйтленда, их не наскрести  во  всей  нищей
Шотландии.  И  все  же,  как  обычно,  первое  чувство  самое  правильное,
Мэйтленду действительно удалось подкупить Норфолка.  Он  посулил  молодому
вдовцу то, чем можно  прельстить  и  самого  могущественного  человека,  а
именно - еще большее могущество. Мэйтленд предложил герцогу руку  королевы
и, стало быть, наследственные права на английскую корону. От  королевского
же венца по-прежнему исходит магическая сила, которая и  в  труса  вливает
мужество   и   самого   равнодушного   делает   честолюбцем,   а    самого
рассудительного - глупцом. Теперь понятно, почему  Норфолк,  только  вчера
убеждавший Марию Стюарт отречься от своих королевских  прав,  сегодня  так
настойчиво советует ей их отстаивать. Он не прочь жениться на Марии Стюарт
- единственно, ради притязания, которое сразу  ставит  его  на  место  тех
самых Тюдоров, что приговорили к казни его  отца  и  деда,  обвинив  их  в
предательстве. И  можно  ли  вменить  в  вину  сыну  и  внуку  его  измену
королевской фамилий,  которая  расправилась  с  его  собственной  фамилией
топором палача!
   Разумеется, нам, людям с современными  чувствами,  кажется  чудовищным,
что тот самый человек, который только  вчера  приходил  в  ужас  от  Марии
Стюарт, убийцы  и  прелюбодейки,  и  возмущался  ее  "грязными"  любовными
похождениями, вдруг  вознамерился  взять  ее  в  супруги.  И  конечно  же,
апологеты Марии Стюарт сюда-то и толкаются со  своей  гипотезой:  Мэйтленд
будто бы в том разговоре с глазу на глаз убедил  Норфолка  в  невиновности
королевы, доказав ему, что письма  подложные.  Однако  источники  об  этом
умалчивают,  да  и  Норфолк,  спустя  несколько  недель,  защищаясь  перед
Елизаветой,  опять  назовет  Марию  Стюарт  убийцей.  Было  бы   заведомым
анахронизмом  переносить   наши   моральные   взгляды   назад,   в   эпоху
четырехсотлетней давности: ведь стоимость человеческой жизни на протяжении
различных времен и широт - понятие далеко  не  безусловное;  каждая  эпоха
оценивает ее по-разному;  мораль  всегда  относительна.  Наш  век  гораздо
терпимее к политическому убийству, чем девятнадцатый,  но  и  шестнадцатый
был не  слишком  щепетилен  в  этом  вопросе.  Моральная  разборчивость  и
вообще-то была чужда эпохе, которая черпала свои нравственные устои  не  в
Священном писании, а в учении Макиавелли: тот, кто в те времена  рвался  к
трону, не слишком затруднял себя сентиментальными оглядками и не  старался
рассмотреть сквозь лупу, обагрены ли  ступени  трона  пролитой  кровью.  В
конце концов, сцена  в  "Ричарде  III",  где  королева  отдает  свою  руку
заведомому убийце ее мужа, написана современником, и зрители  не  находили
ее маловероятной. Чтобы стать королем, убивали отца, изводили ядом  брата,
тысячи безвинных жертв ввергали в войну, людей, не задумываясь, устраняли,
убирали с дороги; в Европе того времени вряд  ли  нашелся  бы  царствующий
дом, который не знал бы за собой подобных преступлений. Ради, королевского
венца четырнадцатилетние мальчики женились на пятидесятилетних матронах, а
незрелые отроковицы  выходили  за  дряхлых  дедушек;  никто  не  спрашивал
добродетели, красоты, достоинства и благонравия - женились на  слабоумных,
увечных и параличных, на сифилитиках, калеках и преступниках, -  зачем  же
ждать какой-то особой щепетильности от  тщеславного  честолюбца  Норфолка,
когда молодая, красивая, пылкая государыня  не  прочь  назвать  его  своим
супругом? Ослепленный честолюбием, Норфолк  не  оглядывается  на  то,  что
сделала Мария Стюарт в прошлом, он больше занят тем,  что  она  может  для
него сделать в будущем; этот болезненный недалекий  человек  мысленно  уже
видит себя в Вестминстере, на месте Елизаветы. Итак, дело внезапно приняло
новый оборот: ловкие руки Мэйтленда ослабили петлю, в  которой  запуталась
Мария Стюарт, и вместо ожидаемого сурового судьи она вдруг находит  жениха
и помощника.
   Но  недаром  у  Елизаветы  чуткие  наушники  и  неусыпный,  склонный  к
подозрительности ум. "Les princes ont des oreilles grandes, qui oyent loin
et pres" [у государей большие уши, они слышат все и вблизи и вдали (фр.)],
- похвалилась она как-то французскому послу. По сотне незаметных признаков
чует она, что в Йорке варятся какие-то подозрительные снадобья - не  будет
ей от них проку. Первым делом призывает она к себе Норфолка и спрашивает с
усмешкой, уж не затеял ли он жениться. Норфолк никакой не герой. Громко  и
отчетливо пропел евангельский петух: растерявшись, как уличенный в шалости
мальчишка, новоявленный Петр (*63) - Норфолк тут же  отрекается  от  Марии
Стюарт, чьей руки он лишь вчера домогался. Все это ложь и клевета, никогда
бы он не женился на распутнице и убийце. "Ложась спать,  -  говорит  он  с
наигранным пафосом, - я хочу быть уверен, что под подушкой  меня  не  ждет
отравленный кинжал".
   Елизавета себе на уме - что она знает, то знает: с гордостью скажет она
потом: "Il m'ont cru si sotte, que je n'en sentirais rien" [они меня дурой
считали, думали, я ни о чем не догадываюсь (фр.)].  Когда  эта  женщина  в
неудержимом гневе хватает за шиворот кого-либо из  своих  лизоблюдов,  тот
сразу же вытряхивает из рукава все свои секреты. Теперь она  сама  наведет
порядок. По ее приказу сессия двадцать пятого ноября переносится из  Йорка
в Вестминстер, в Camera Depicta [картинная галерея (лат.)]. Здесь, в  двух
шагах  от  ее  двери,  под  ее  сверлящим  взглядом,   Мэйтленду   труднее
извернуться, чем в Йоркшире, в двух днях езды  от  Лондона,  вдали  от  ее
стражи и шпионов. К  тому  же  Елизавета  в  подкрепление  комиссарам,  не
оправдавшим ее надежд, назначает других, более надежных  людей,  в  первую
очередь своего любимца Лестера. Теперь, когда вожжи прибраны к ее  крепким
рукам, процесс идет в быстром темпе,  не  отклоняясь  от  указанной  цели.
Старому  ее  нахлебнику  Меррею  дан   ясный   и   недвусмысленный   наказ
"защищаться"  и  к  этому  опасное  напутствие  -  не  отступать  и  перед
"extremity of odious accusation" [самыми щекотливыми обвинениями (англ.)],
иначе говоря, не стесняясь, предъявить "письма из ларца" в  доказательство
того,  что  Мария  Стюарт  находилась  с  Босуэлом  в   прелюбодейственных
отношениях. О торжественной клятве своей милой кузине, что на процессе  не
будет произнесено ничего "against her honour", Елизавета и думать  забыла.
Лордам, однако, все еще не по себе. Они  медлят,  и  колеблются  и  вместо
того, чтобы прямо предъявить письма, ограничиваются общими намеками. И так
как открыто приказать  им  Елизавета  не  может,  не  рискуя  выдать  свою
пристрастность, она пускается на еще большее лицемерие. Притворяясь, будто
она  свято  уверена  в  невиновности  Марии  Стюарт  и  видит  одну   лишь
возможность  восстановить  ее  честь  -  выяснить  все  до  конца,  она  с
нетерпением любящей сестры требует, чтобы ей были предъявлены  все  улики,
дающие основание для "клеветы". Она домогается, чтобы  письма  и  любовные
сонеты были положены на судейский стол.
   Под таким давлением лорды наконец  уступают.  Меррей  еще  в  последнюю
минуту разыгрывает комедию: симулируя  сопротивление,  он  не  сам  кладет
письма на стол, а, помахав ими, поспешно  прячет,  предоставляя  секретарю
"насильно" вырвать