он нес для алтаря, и ломают на куски. Толпа  все
громче ропщет, раздаются требования изгнать "попа-идолопоклонника", и даже
предать его смерти, все явственнее слышны проклятия  "сатанинской  мессе",
еще минута - и дворцовая часовня будет разнесена в щепы. К  счастью,  лорд
Меррей, хоть  он  и  приверженец  "кирки",  бросается  навстречу  толпе  и
задерживает ее у входа. По окончании службы, прошедшей в  великом  страхе,
он уводит  испуганного  священника  в  его  комнату  целым  и  невредимым:
несчастье предотвращено, авторитет королевы  кое-как  удалось  спасти.  Но
веселые празднества в честь ее возвращения, "Joyousities", как  иронически
называет  их  Джон  Нокс,  сразу  же,  к  величайшему  его   удовольствию,
обриваются:  впервые  чувствует   романтическая   королева   сопротивление
действительности в своей стране.
   Мария Стюарт не на шутку разгневана, слезами и яростными выкриками дает
она волю своему возмущению. И тут на ее все  еще  неясный  характер  снова
проливается более яркий  свет.  Такая  юная,  с  ранних  лет  избалованная
счастьем, она,  в  сущности,  нежная  и  ласковая  натура,  покладистая  и
обходительная;  окружающие,  от  первых  вельмож  двора  до  камеристок  и
служанок,  не  могут  нахвалиться  ее  простотой  и  сердечностью.   Своей
доступной манерой обращения, без  тени  надменности,  она  покоряет  всех,
каждого заставляя забыть о своем высоком Сане. Однако за этой сердечностью
и приветливостью скрыто горделивое сознание  собственного  избранничества,
незаметное до тех пор, пока никто ее не задевает, но прорывающееся со всей
страстностью,  едва  кто-либо  осмелится  оскорбить  ее   ослушанием   или
прекословием. Эта необычайная женщина порой умела забывать  личные  обиды,
но никогда не прощала она ни малейшего посягательства на свои  королевские
права.
   Ни минуты не станет она терпеть это первое оскорбление. Такую  дерзость
должно  пресечь  сразу  же,  подавить  в  корне.  И  она  знает,  к   кому
адресоваться, знает, что бородач из церкви еретиков натравливает народ  на
ее веру, это он подослал шайку богохульников к ней в дом. Отчитать его как
следует - и сию же минуту! Ибо  Мария  Стюарт,  вскормленная  французскими
традициями неограниченного абсолютизма, с детства привыкшая к безусловному
повиновению, выросшая в понятиях неотъемлемой  божественной  благодати,  и
представить себе не может ослушания со стороны одного из своих  подданных,
какого-то простого горожанина. Она чего угодно ждет, но  только  не  того,
что кто-либо осмелится открыто, а тем более грубо  ей  перечить.  А  Джону
Ноксу только этого и нужно, он рвется в бой! "Мне ли  убояться  смазливого
личика высокородной аристократки, мне, который и  перед  многими  гневными
мужами не опускал глаз и постыдно не робел!" С воодушевлением спешит он во
дворец, ибо спорить - во имя божие, как он считает, - самое милое дело для
фанатика. Если господь дает королям корону, то своим пастырям и  посланцам
он дарует слово огненное. Для Джона Нокса священнослужитель  "кирки"  выше
короля, ибо он заступник прав господних. Его дело - защищать царство божие
на земле; без колебаний избивает он непокорных  увесистой  дубинкой  гнева
своего,  как  во  времена  оны  Самуил  и  судьи  библейские  (*26).   Так
разыгрывается сцена совсем в духе Ветхого завета, сцена,  где  королевская
гордыня и поповское высокомерие сшибаются лбами; не женщина борется  здесь
с мужчиной  за  верховенство,  нет,  две  древние  идеи  уже  который  раз
встречаются в яростном поединке. Мария Стюарт приступает к беседе со  всей
мягкостью. Она ищет взаимопонимания и подавляет в  себе  раздражение,  так
как хочет мира в своей стране; учтиво начинает она переговоры. Однако Джон
Нокс заранее настроился на неучтивость, желая доказать  этой  "idolatress"
[язычнице (англ.)], что он не клонит головы перед сильными мира. Угрюмо  и
молчаливо, не как обвиняемый, но как обвинитель, выслушивает он  королеву,
которая обращается к нему с упреком по поводу его книги "The  first  blast
of trumpet against the monstrous regiment of women" [первый трубный глас в
осуждение чудовищного правления женщин (англ.)], отрицающей право  женщины
на престол. Но тот же самый Нокс, который по поводу  той  же  самой  книги
будет вымаливать прощение у протестантки  Елизаветы,  здесь,  перед  своей
государыней  "паписткой",  упрямо   стоит   на   своем,   приводя   весьма
двусмысленные  доводы.  Разгорается  перепалка.  Мария   Стюарт   в   упор
спрашивает Нокса: обязаны подданные  повиноваться  своему  властелину  или
нет? Но вместо того чтобы сказать: да,  обязаны,  на  что  и  рассчитывает
Мария Стюарт, сей искусный тактик ограничивает  необходимость  повиновения
некоей притчей: когда отец, утратив разум, хочет  убить  своих  детей,  то
дети вправе, связав ему руки, вырвать у него меч. Когда князья  преследуют
детей божиих, те вправе воспротивиться гонению. Королева сразу же чует  за
этой оговоркой восстание теократа против ее державных прав.
   - Стало быть, мои подданные, - допытывается она, - должны  повиноваться
вам, а не мне? Стало быть, я подвластна вам, а не вы мне?
   Собственно, именно таково мнение Джона  Нокса.  Но  он  остерегается  в
присутствии Меррея высказать его ясно.
   - Нет, - отвечает он уклончиво,  -  и  князь  и  его  подданные  должны
повиноваться  господу.  Королям  надлежит  быть  кормильцами   церкви,   а
королевам - ее мамками.
   - Но я не вашу церковь хочу кормить, - возражает королева,  возмущенная
двусмысленностью его ответа. - Я хочу лелеять римско-католическую церковь,
для меня она единственная церковь божия.
   Итак, противники схватились грудь с грудью. Спор зашел в тупик, ибо  не
может быть понимания между верующей католичкой и фанатичным  протестантом.
Нокс идет в своей неучтивости еще дальше, он называет  римско-католическую
церковь блудницей, недостойной быть невестой  божией.  Когда  же  королева
запрещает ему подобные выражения, как оскорбительные для  ее  совести,  он
отвечает с вызовом: "Совести потребно  познание",  -  он  же  боится,  что
королеве как раз не хватает познания. Так  вместо  примирения  эта  первая
беседа только обострила взаимную вражду. Нокс знает  теперь,  что  "сатана
силен" и что юная властительница  никогда  ему  не  покорится.  "При  этом
объяснении я натолкнулся на решимость, какой еще не встречал  в  возрасте,
столь незрелом. С того дня у меня со двором все покончено, равно как  и  у
них со мной", - пишет он в  раздражении.  Но  и  молодая  женщина  впервые
ощутила предел своей королевской власти. С гордо поднятой головой покидает
Нокс дворец, довольный, что оказал сопротивление королеве; в растерянности
смотрит ему вслед Мария Стюарт  и,  чувствуя  свое  бессилие,  разражается
горькими слезами. И это не последние слезы. Вскоре она узнает, что  власть
не наследуют с кровью, а непрестанно завоевывают вновь и вновь в борьбе  и
унижениях.



5. КАМЕНЬ ПОКАТИЛСЯ (1561-1563)

   Первые три года в Шотландии, проведенные  Марией  Стюарт  на  положении
вдовствующей королевы,  проходят  при  полном  штиле,  без  сколько-нибудь
заметных  потрясений;  такова  уж   особенность   этой   судьбы   (недаром
привлекающей драматургов), что все великие ее события как бы  сжимаются  в
короткие эпизоды стихийной силой. В эту пору правят Меррей и  Мейтленд,  а
Мария Стюарт только представительствует - удачное  разделение  власти  для
всего государства. Ибо  как  Меррей,  так  и  Мейтленд  правят  разумно  и
осмотрительно, а Мария Стюарт отлично справляется со своими  обязанностями
по части репрезентации. От природы красивая и обаятельная,  искушенная  во
всех рыцарских забавах, мастерски играющая  в  мяч,  не  по-женски  смелая
наездница, страстная охотница, она уже внешними своими данными завоевывает
сердца: с гордостью глядят эдинбуржцы, как эта  дочь  Стюартов  поутру,  с
соколом  на  высоко  поднятом  кулачке,  выезжает  во   главе   празднично
пестреющей  кавалькады,  с  ласковой   готовностью   отвечая   на   каждое
приветствие. Что-то светлое и радостное, что-то трогательное и романтичное
озарило суровую, темную страну с появлением этой королевы,  словно  солнце
юности и красоты, а ведь красота и  юность  правителя  всегда  таинственно
пленяют сердца подданных. Лордам, в  свою  очередь,  внушает  уважение  ее
мужественная отвага. Целыми днями способна эта молодая женщина  в  бешеной
скачке мчаться без устали впереди своей свиты. Как душа  ее  под  чарующей
приветливостью таит еще не раскрывшуюся железную гордость, так  и  гибкое,
словно лоза, нежное, легкое женственно-округлое тело скрывает  необычайную
силу. Никакие трудности не страшны ее жаркой отваге; однажды,  наслаждаясь
быстрой скачкой, она сказала своему спутнику, что хотела б быть  мужчиной,
изведать, каково это - всю ночь провести в  поле  на  коне.  Когда  регент
Меррей выезжает в поход против мятежного  клана  Хантлей,  она  бесстрашно
скачет с ним рядом с мечом на боку,  с  пистолетами  за  поясом:  отважные
приключения неотразимо манят ее неведомым  очарованием  чего-то  дикого  и
опасного, ибо отдаваться чему-либо  всеми  силами  своего  существа,  всем
пылом своей любви,  всей  своей  необузданной  страстью  -  сокровеннейшее
призвание этой энергичной натуры. Но, неприхотливая  и  выносливая,  точно
воин, точно охотник, во всех этих скачках и похождениях,  она  умеет  быть
совсем другой в своем  замке,  повелительница  во  всеоружии  искусства  и
культуры, самая веселая, самая очаровательная женщина  в  своем  маленьком
мирке; поистине в этой короткой юности воплотился идеал века - мужество  и
нежность, сила и смирение, явленные нам рыцарской  романтикой.  Последним,
предзакатным сиянием куртуазной chevalerie, воспетой трубадурами, светится
это прекрасное видение в тумане холодного северного края, уже  омраченного
тенями Реформации.
   Но  никогда   романтический   образ   этой   женщины-отроковицы,   этой
девочки-вдовы, не сверкал так лучезарно, как на двадцатом, двадцать первом
ее году, - и здесь торжество приходит к ней  слишком  рано,  непонятное  и
ненужное. Ибо все еще не  пробудилась  вполне  ее  внутренняя  жизнь,  еще
женщина в ней не знает велений крови, еще не развилась,  не  сложилась  ее
личность. Только в минуты  волнений  и  опасностей  раскрывается  истинная
Мария  Стюарт,  а  эти  первые  годы  в  Шотландии  для  нее  лишь   время
безразличного ожидания, и она коротает его  в  праздных  забавах,  как  бы
пребывая в постоянной готовности еще неизвестно к чему  и  для  чего.  Это
словно вдох перед решающим усилием, бесцветный,  мертвый  интервал.  Марию
Стюарт, уже полуребенком владевшую всей Францией, не удовлетворяет  убогое
владычество в Шотландии. Не для того, чтобы править этой  бедной,  тесной,
заштатной страной, возвратилась она на родину; с первых же  шагов  смотрит
она на эту корону лишь  как  на  ставку  во  всемирной  игре,  рассчитывая
выиграть более блестящую. Сильно заблуждается, кто думает или  утверждает,
будто Мария Стюарт не желала ничего лучшего, как тихо  и  мирно  управлять
наследием своего отца в качестве примерной девочки, преемницы  шотландской
короны. Тот,  кто  приписывает  ей  столь  утлое  честолюбие,  умаляет  ее
величие, ибо в этой женщине живет неукротимая, неудержимая воля к  большой
власти; никогда та, что пятнадцати лет венчалась в Нотр-Дам с  французским
наследным принцем, та, кого в Лувре чествовали с величайшей пышностью, как
повелительницу миллионов, никогда она не  удовлетворится  участью  госпожи
над двумя десятками непокорных мужланов, именуемых графами и  баронами,  -
королевы  каких-то  двухсот  тысяч  пастухов  и  рыбарей.   Искусственная,
фальшивая   натяжка    -    приписывать    ей    задним    числом    некое
национально-патриотическое  чувство,  открытое  веками  позднее.   Князьям
пятнадцатого,  шестнадцатого  веков  -  всем,  не  исключая   ее   великой
антагонистки Елизаветы, - дела нет до их народов, а лишь до  своей  личной
власти. Империи перекраиваются, как платья, государства создаются  войнами
и браками, а не пробуждением национального самосознания. Не надо впадать в
сентиментальную ошибку; Мария Стюарт той поры готова  променять  Шотландию
на испанский, французский, английский, да, в  сущности,  на  любой  другой
престол; вероятно, ни слезинки не проронила б она, расставаясь  с  лесами,
озерами и романтическими замками  своей  отчизны;  ее  неумное  честолюбие
рассматривает это маленькое государство всего лишь как трамплин для  более
высокой цели. Она знает, что по своему рождению призвана к власти,  знает,
что красота и блестящее воспитание делают ее достойной  любой  европейской
короны, и с той  беспредметной  мечтательностью,  с  какой  ее  сверстницы
грезят о безграничной любви, грезит  ее  честолюбие  лишь  о  безграничной
власти.
   Потому-то  она  вначале  и  бросает   на   Меррея   и   Мэйтленда   все
государственные дела - без малейшей ревности, без участия и  интереса;  ни
капли не завидуя - что ей, так рано венчанной, так  избалованной  властью,
эта бедная, тесная страна! - позволяет она им править и владеть по-своему.
Никогда  управление,  приумножение   своего   достояния   -   это   высшее
политическое искусство - не было сильной стороной Марии Стюарт. Она  может
только защищать, но не сохранять. Лишь когда ущемляется  ее  право,  когда
задета ее гордость, когда  чужая  воля  угрожает  ее  притязаниям,  в  ней
пробуждается дикая, порывистая энергия;  только  в  решительные  мгновения
становится эта женщина великой и деятельной; обыкновенные времена  находят
ее обыкновенной и безучастной.


   В эту пору затишья стихают и козни ее великой противницы;  ибо  всегда,
когда пылкое сердце Марии Стюарт осеняют  мир  и  покой,  успокаивается  и
Елизавета.  Одним  из  величайших  политических  достоинств  этой  великой
реалистки было умение считаться с фактами, умение не восставать своевольно
против неизбежного. Всеми средствами  пыталась  она  помешать  возвращению
Марии Стюарт  в  Шотландию,  а  потом  делала  все  возможное,  чтобы  его
отодвинуть; но теперь,  когда  оно  стало  непреложным  фактом,  Елизавета
больше не борется, наоборот, она не  жалеет  стараний,  чтобы  завязать  с
соперницей,  которую   устранить   бессильна,   дружественные   отношения.
Елизавета  -  и  это  одна  из   самых   положительных   особенностей   ее
причудливого, своевольного нрава, - как и всякая умная женщина,  не  любит
войны, всегда, чуть дело доходит до ответственных насильственных мер,  она
теряется и робеет; расчетливая натура, она предпочитает искать преимуществ
в переговорах и договорах, добиваясь победы в искусном поединке умов. Едва
лишь достоверно  выяснилось,  что  Мария  Стюарт  приезжает,  лорд  Меррей
обратился к Елизавете с  проникновенными  словами  увещания,  призывая  ее
заключить  с  шотландской  королевой  честную  дружбу:  "Обе  вы  молодые,
преславные королевы, и уже ваш пол возбраняет вам  умножать  ваше  величие
войной и кровопролитием. Каждая из вас знает, что  послужило  поводом  для
возникшей меж вами распри. Видит бог, больше всего я желал бы,  чтобы  моя
державная госпожа никогда не заявляла претензий как на государство  Вашего
Величества, так и на титул.  И  все  же  вам  должно  пребыть  и  остаться
друзьями. Однако, поскольку с ее стороны было изъявлено такое  притязание,
боюсь, как бы это недоразумение не стало меж вами, доколе причина  его  не
устранена. Ваше Величество не может пойти на уступки в этом вопросе, но  и
ей трудно стерпеть, что на нее, столь близкую  Англии  по  крови,  смотрят
там, как на чужую. Нет ли здесь какого-то среднего пути?" Елизавета готова
внять совету; в качестве всего  лишь  королевы  Шотландской,  да  еще  под
контролем английского прихлебателя Меррея,  Мария  Стюарт  не  так  уж  ей
страшна - прошли те времена, когда она носила  двойную  корону,  монархини
Французской и Шотландской. Так почему бы не выказать приязнь,  хотя  бы  и
чуждую ее сердцу? Вскоре между Елизаветой  и  Марией  Стюарт  завязывается
переписка,  обе   dear   sisters   [милые   сестрицы   (англ.)]   доверяют
многотерпеливой бумаге  свои  нежнейшие  чувства.  Мария  Стюарт  посылает
Елизавете в знак любви бриллиантовое кольцо, а та шлет ей взамен  перстень
еще более драгоценный; обе успешно  разыгрывают  перед  публикой  и  собой
утешительное зрелище родственной привязанности. Мария Стюарт заверяет, что
"самое заветное ее желание в этом мире - повидать свою  добрую  сестрицу",
она готова разорвать  союз  с  Францией,  так  как  ценит  благосклонность
Елизаветы "more than all uncles of the world"  [превыше  всех  дядюшек  на
свете (англ.)], тогда как Елизавета затейливым крупным почерком,  к  коему
она обращается лишь в самых  торжественных  случаях,  выводит  велеречивые
изъяснения в преданности и дружбе. Но едва  лишь  дело  доходит  до  того,
чтобы договориться о личной  встрече,  как  обе  осторожно  увиливают.  Их
старые переговоры так и завязли на мертвой точке:  Мария  Стюарт  согласна
подписать Эдинбургский договор о признании Елизаветы лишь при условии, что
та подтвердит ее права преемства; для  Елизаветы  же  это  все  равно  что
подписать собственный смертный приговор. Ни одна из сторон ни на  йоту  не
отступает от своих притязаний,  цветистые  фразы  в  конечном  счете  лишь
прикрывают непроходимую пропасть. Завоеватель мира Чингисхан  сказал:  "Не
бывать двум солнцам в небе и двум ханам на  земле".  Одна  из  них  должна
уступить - Елизавета или Мария Стюарт. Обе в глубине  души  знают  это,  и
каждая ждет своего часа. Но пока решительный  час  не  настал,  почему  не
воспользоваться короткой передышкой? Там, где недоверие неистребимо  живет
в душе, всегда отыщется повод раздуть подспудный  огонь  во  всепожирающее
пламя.


   Нередко в эти годы юную королеву  удручают  мелочные  заботы,  утомляют
докучные государственные дела, все чаще и чаще чувствует  она  себя  чужой
среди забияк дворян, ей не по себе от брани и лая воинствующих попов и  от
их тайных козней - в такие минуты  бежит  она  во  Францию,  свою  отчизну
сердца. Разумеется, Шотландии ей не покинуть, но в своем Холирудском замке
она создала себе  маленькую  Францию,  крошечный  мирок,  где  свободно  и
невозбранно отдается самым заветным своим влечениям, - собственный Трианон
(*27). В круглой  Холирудской  башне  держит  она  романтический  двор  во
французском вкусе; она привезла  из  Парижа  гобелены  и  турецкие  ковры,
затейливые кровати, дорогую мебель и картины,  а  также  любимые  книги  в
роскошных переплетах, своего Эразма и  Рабле,  своего  Ариосто  и  Ронсара
(*28). Здесь говорят и  живут  по-французски,  здесь  в  трепетном  сиянии
свечей вечерами музицируют, затевают светские  игры,  читают  стихи,  поют
мадригалы. При этом миниатюрном  дворе  впервые  по  сю  сторону  Ла-Манша
разыгрываются  "маски",  маленькие   классические   пьесы   "на   случай",
впоследствии, уже на английских подмостках, увидевшие свой пышный расцвет.
До глубокой ночи танцуют переодетые дамы и кавалеры, и во время одного  из
таких  танцев  в  масках,  "The  purpose"  ["Тайное  намерение"  (англ.)],
королева появляется даже в мужском костюме, в черных  облегающих  шелковых
панталонах, а ее партнер, поэт Шателяр (*29), переодет  дамой  -  зрелище,
которое повергло бы Джона Нокса в неописуемый ужас.
   Но пуритане, фарисеи и им подобные ворчуны на выстрел не подпускаются к
этим увеселениям, и тщетно кипятится Джон  Нокс,  изобличая  премерзостные
"souparis" и "dansaris" и мечет громы с высоты амвона в Сент-Джайлсе,  так
что борода его мотается, что твой  маятник.  "Князьям  сподручнее  слушать
музыку и ублажать мамону, чем внимать священному слову  божию  или  читать
его. Музыканты и льстецы, погубители младости,  угодней  им,  чем  зрелые,
умудренные мужи, - кого же имеет в виду сей самонадеянный муж? -  те,  что
целительными увещаниями тщатся хоть отчас