ели" и  того,  каких  бед  она  натворит
своим легкомыслием, не только сбылись, но даже превзошли все ожидания, он,
облаченный в ризы  пророка,  возвращается  в  Эдинбург.  И  вот  с  амвона
громогласно и отчетливо зазвучали призывы возбудить  дело  против  грешной
папистки;     библический      проповедник      требует      суда      над
королевой-прелюбодейкой. От воскресенья  к  воскресенью  тон  реформатских
проповедников становится все наглее. Королеве  так  же  мало  простительно
нарушение супружеской верности и убийство, кричат они ликующим толпам, как
и последней простолюдинке; Ясно  и  недвусмысленно  добиваются  они  казни
Марии Стюарт, и это неустанное науськивание делает свое  дело.  Ненависть,
брызжущая с церковных  кафедр,  вскоре  изливается  на  улицу.  Увлекаемое
надеждой увидеть, как женщину, на которую оно взирало с робостью,  волокут
в покаянной одежде на эшафот, то самое простонародье, которое никогда  еще
в Шотландии не получало ни слова, ни голоса, требует гласного процесса,  и
особенно беснуются женщины,  распаленные  яростью  против  королевы.  "The
women were most furious and impudent against her, yet  the  men  were  bad
enough" [особенно ярились и бесчинствовали женщины, но и мужчины от них не
отставали (англ.)]. Каждая нищенка в Шотландии знает, что позорный столб и
костер были бы ее  уделом,  если  бы  она  так  же  безбоязненно  отдалась
преступной похоти, - так неужто позволить этой  женщине,  потому  что  она
королева, безнаказанно блудить и убивать и уйти от  огненной  смерти!  Все
неистовее звучит в стране клич: "На костер шлюху!" - "Burn the whore!"  И,
порядком струсив, докладывает английский посланник в Лондон: "Как  бы  эта
трагедия не кончилась для королевы тем, чем  началась  она  для  итальянца
Давида и для супруга королевы".


   А лордам только того и нужно. Тяжелое орудие  подкатили,  и  оно  стоит
наготове, чтобы вдребезги разнести всякое дальнейшее  сопротивление  Марии
Стюарт "добровольному отречению". По  требованию  Джона  Нокса  уже  готов
обвинительный акт для публичного процесса: Марии Стюарт вменяется  в  вину
"нарушение законов", а, также - и тут с осторожностью  подбирают  слова  -
"предосудительное поведение в отношении Босуэла и  других"  ("incontinence
with Bothwell and  others").  Если  королева  и  сейчас  не  отречется  от
престола, можно будет огласить на суде найденные  в  ларце  письма,  прямо
говорящие о сокрытии убийства,  и  тем  довершить  ее  позор.  Это  вполне
оправдало бы смуту перед всем миром. Изобличенную своей собственной  рукой
соучастницу убийства и распутницу не поддержит  ни  Елизавета,  ни  другие
монархи.
   Вооружась угрозой гласного трибунала, Мелвил и  Линдсей  едут  двадцать
пятого июля в Лохливен. Они везут с собой три изготовленных на  пергаменте
акта, кои Марии Стюарт надлежит подписать, если она хочет избежать  позора
публичного обвинения. Первый акт гласит, что, наскучив властью, она "рада"
избавиться от тягот правления и что у нее нет ни  склонности,  ни  сил  их
больше нести. Во втором она изъявляет  согласие  на  коронование  сына;  в
третьем не  возражает  против  того,  чтобы  возложить  регентство  на  ее
сводного брата Меррея или другое достойное лицо.
   Переговоры  ведет  Мелвил,  из  всех  лордов  по-человечески  самый  ей
близкий. Он уже дважды  приезжал  в  надежде  уговорить  ее  расстаться  с
Босуэлом, кончить свару  миром,  но  она  отказалась  внять  ему  под  тем
предлогом, что дитя, которое она носит под сердцем, не должно родиться  на
свет бастардом. Однако сейчас, когда найдены письма,  борьба  идет  не  на
жизнь, а на смерть. Сначала королева горячо  противится.  Она  разражается
слезами, она клянется, что с жизнью простится скорее,  чем  с  короной,  и
этой своей клятве она пребудет  верна  до  последнего  вздоха.  Но  Мелвил
беспощаден; в самых черных красках живописует он  то,  что  ей  предстоит:
оглашение писем, очная ставка с изловленными слугами Босуэла  и,  наконец,
гласный суд - допрос и приговор. С содроганием видит Мария Стюарт, в какую
трясину позора завела  ее  собственная  опрометчивость.  Постепенно  страх
перед публичным унижением лишает  ее  мужества.  После  долгих  колебаний,
после неистовых взрывов гнева и отчаяния она сдается и подписывает все три
документа.
   Итак, полная договоренность. Но, как и  всегда  бывало  с  шотландскими
"бондами", ни одна из сторон не считает себя  связанной  данным  словом  и
присягой. Невзирая на обещание, лорды не преминут  огласить  в  парламенте
письма Марии Стюарт и растрезвонят о  ее  причастности  к  убийству  всему
миру, чтобы отрезать ей возможность отступления. Со своей стороны, и Мария
Стюарт отнюдь не считает  себя  низложенной  каким-то  росчерком  пера  на
клочке мертвого пергамента. Все, что придает нашему существованию смысл  и
цену - честь, верность, долг, - никогда не шло для нее в счет по сравнению
с ее державными правами, неотъемлемыми для  нее,  как  жизнь,  как  кровь,
горячо струящаяся в ее жилах.


   Несколькими днями позже совершается коронация малолетнего короля; народ
вынужден довольствоваться более скромным зрелищем, чем оживленное аутодафе
на городской площади. Церемония происходит в Стирлинге,  лорд  Этол  несет
корону, Мортон - скипетр, Гленкерн - меч, а за ними выступает  Мар,  держа
на  руках  младенца,  который  отныне   будет   именоваться   Иаковом   VI
Шотландским.  И   то,   что   обряд   помазания   совершает   Джон   Нокс,
свидетельствует перед всем миром, что  это  дитя,  этот  внове  коронуемый
король навсегда избавлен от тенет римского лжеучения.  За  воротами  замка
ликует народ, празднично звонят колокола, по всей стране зажигают  костры.
На какое-то мгновение - увы! всегда лишь на мгновение - в Шотландии  вновь
воцаряется радость и мир.


   А теперь, когда с трудной и  неприятной  работой  покончено,  ничто  не
мешает  Меррею,  этому  актеру  на  выигрышные   роли,   вернуться   домой
триумфатором. Снова блестяще оправдала  себя  его  коварная  тактика  -  в
минуту опасных поворотов отступать в тень. Он  отсутствовал  при  убийстве
Риччо, отсутствовал при убийстве Дарнлея, не замешан он и в мятеже  против
сестры; его верность не запятнана, на его руках нет крови. Все  для  мудро
исчезнувшего со сцены сделало время. Он сумел расчетливо выждать,  поэтому
теперь ему с почетом и без малейшего труда само падает в руки то, чего  он
втайне алкал. Единогласно предлагают ему, как самому разумному из  лордов,
взять на себя регентство.
   Но Меррей, рожденный властвовать, поскольку он умеет властвовать собой,
отнюдь не хватается за предложенную честь. Он слишком умен, чтобы  принять
ее как милость от людей, которыми ему должно  повелевать.  К  тому  же  да
никто не подумает, будто он, любящий и покорный брат, притязает на  право,
насильственно отнятое у его сестры. Нет, пусть она сама  -  психологически
мастерский штрих - навяжет ему регентство: он жаждет полномочий  и  просьб
от обеих сторон - как от восставших лордов, так и от низложенной королевы.
   Сцена его приезда в Лохливен достойна  пера  великого  драматурга.  При
виде  сводного  брата  страдалица  неудержимо  бросается  в  его  объятия.
Наконец-то  она  обретет  утешение,  поддержку,  дружбу,   а   главное   -
недостающий ей добрый совет. Но Меррей с нарочитым равнодушием взирает  на
ее волнение. Он уводит ее в спальню и сурово пробирает  за  все,  что  она
натворила,  ни  единым  словом  не  подавая   надежды   на   снисхождение.
Ошеломленная его холодностью, королева разражается слезами, оправдывается,
защищается. Но прокурор Меррей  молчит,  молчит  и  молчит  с  насупленным
челом. Чтобы поддержать в отчаявшейся женщине страх, он делает вид,  будто
в его молчании скрыта еще неведомая угроза.
   На всю ночь оставляет Меррей сестру в этом чистилище  страха;  пагубный
яд неуверенности, который он по капле влил в нее,  должен  сперва  глубоко
просочиться ей в душу. Беременная женщина, оторванная от мира -  иноземным
послам доступ к ней закрыт, - не знает, что ее ждет: гласное обвинение или
суд, позор или смерть. Всю ночь не смыкает она глаз,  и  к  утру  силы  ее
сломлены.  И  тут  Меррей  начинает  понемногу   применять   снисхождение.
Осторожно намекает он, что, если она откажется  от  попыток  к  бегству  и
всяких сношений с иностранными дворами, а главное  -  порвет  с  Босуэлом,
быть может, еще удастся - он говорит это  неуверенным  тоном  -  спасти  в
глазах  мира  ее  честь.  Даже  это  мерцание  надежды  вливает  жизнь   в
несчастную, отчаявшуюся женщину. Она бросается в  объятия  брата,  просит,
молит, пусть он возьмет на себя тяготы регентства. Тогда ее  сын  будет  в
полной сохранности, государство - в руках мудрого правителя, а сама она  -
в безопасности. Она молит и молит, и Меррей заставляет себя долго  просить
при свидетелях, пока великодушно не соглашается принять из ее рук  то,  за
чем он, собственно, явился.  Он  уходит  довольный,  оставляя  успокоенную
Марию Стюарт; теперь, когда она знает, что власть в руках  ее  брата,  она
тешит себя надеждой, что пресловутые письма останутся тайной и  что  честь
ее спасена.
   Но нет милости для бессильного. Как только Меррей берет бразды  в  свои
жесткие  руки,  он  прежде  всего  старается  сделать  возвращение  сестры
невозможным:  как  регент,  он   хочет   морально   прикончить   неудобную
конкурентку. Уже и речи нет о ее освобождении, напротив, все делается  для
того, чтобы задержать пленницу в ее узилище. Несмотря  на  данное  Мерреем
Елизавете, а также сестре обещание защитить  ее  честь,  с  его  ведома  и
попущения пятнадцатого декабря в шотландском  парламенте  позорящие  Марию
Стюарт письма и сонеты  извлекаются  из  серебряного  ларца,  зачитываются
вслух, сравниваются с другими документами и признаются подлинными.  Четыре
епископа, четырнадцать аббатов, двадцать графов, пятнадцать лордов и более
тридцати мелкопоместных дворян, среди них немало близких друзей  королевы,
удостоверяют честью и присягой подлинность писем  и  сонетов,  и  ни  один
голос, даже из лагеря  друзей  -  немаловажный  факт,  -  не  выражает  ни
малейшего сомнения. Так парламентское заседание превращается  в  трибунал,
незримо  стоит  королева  перед  судом  своих  подданных.  Все  беззакония
последних месяцев  -  смута,  заточение,  -  едва  лишь  письма  прочтены,
узакониваются, и со всей ясностью заявляется, что королева заслужила  свою
кару, так как убийство ее супруга произошло с ее ведома и соизволения (art
and part), "что доказано письмами, писанными ее рукой как до, так и  после
убийства и обращенными к Босуэлу, главному зачинщику и коноводу,  а  также
позорным браком, в который она вступила вскоре после  убийства".  А  чтобы
весь мир узнал вину Марии Стюарт и дабы всем стало  ведомо,  что  честные,
добропорядочные лорды лишь из чисто моральных побуждений  восстали  против
нее, иностранным дворам рассылаются копии писем; так  Марию  Стюарт  перед
всем миром объявляют отверженной и выжигают у нее на лбу клеймо позора.  С
алым знаком поношения на челе она уже не осмелится - так полагают Меррей и
лорды - требовать себе корону.
   Но Мария Стюарт столь прочно замурована в сознание своего  королевского
величия, что ни поношение, ни поругание не в силах ее смирить. Нет клейма,
чувствует она, которое изуродовало бы лоб, носивший  царственный  обруч  и
помазанный елеем избранничества. Ни пред чьим приговором или  приказом  не
склонит она головы, и чем  больше  заталкивают  ее  под  ярмо  бесславного
прозябания,  тем  решительнее  она  противится.  Такую  волю  не  удержишь
взаперти; она  взрывает  самые  крепкие  стены,  сносит  плотины.  А  если
заковать ее в цепи, она будет потрясать ими так, что содрогнутся  камни  и
сердца.



16. ПРОЩАНИЕ СО СВОБОДОЙ (лето 1567 - лето 1568)

   Если сумрачные сцены  трагедии  о  Босуэле  потребовали  бы  для  своей
поэтической   разработки   гениальности   Шекспира,   то   более   мягкие,
романтически взволнованные сцены эпилога, разыгравшегося в замке Лохливен,
выпало воссоздать писателю куда  менее  значительному  -  Вальтеру  Скотту
(*59). И все же душе того, кто прочел эту книгу в детстве, мальчиком,  она
говорит несравненно больше, нежели любая историческая  правда,  -  ведь  в
иных редких, избранных случаях  прекрасная  легенда  одерживает  верх  над
действительностью. Как все мы юными, пылкими подростками любили эти сцены,
как живо они запали нам в душу, как  трогали  наши  сердца!  Уже  в  самом
материале заложены все элементы волнующей романтики: тут и суровые стражи,
стерегущие невинную принцессу, и подлые клеветники, ее бесчестящие, и сама
она, юная, сердечная, прекрасная, чудесно обращающая  суровость  врагов  в
добрые чувства, вдохновляющая мужские сердца на рыцарское служение. Но  не
только сюжет, романтично и сценическое оформление - угрюмый замок  посреди
живописного озера.
   Принцесса может затуманенным взором любоваться с башни своей прекрасной
Шотландией, нежным очарованием этого чудесного края с его лесами и горами,
а где-то там, вдали, бушует Северное море. Все поэтические силы, скрытые в
сердцах шотландцев, как бы кристаллизовались вокруг романтического эпизода
из жизни их возлюбленной королевы, а когда такая легенда  находит  себе  и
совершенное воплощение,  она  глубоко  и  неотъемлемо  проникает  в  кровь
народа. В каждом поколении ее  вновь  пересказывают  и  вновь  утверждают;
точно неувядающее дерево, дает она, что ни год, все новые ростки; рядом  с
этой высокой  истиной  лежит  в  небрежении  бумажная  труха  исторических
факторов, ибо  то,  что  однажды  нашло  прекрасное  воплощение,  живет  и
сохраняется в веках по праву всего прекрасного. И когда  с  годами  к  нам
вместе с зрелостью  приходит  недоверие  и  мы  пытаемся  за  трогательной
легендой нащупать истину, она представляется нам кощунственно трезвой, как
стихотворение, пересказанное холодной, черствой прозой.
   Но опасность легенды в том, что об истинно трагическом она умалчивает в
угоду трогательному. Так и романтическая баллада о лохливенском  заточении
Марии Стюарт замалчивает истинное, сокровенное, подлинно  человеческое  ее
горе. Вальтер Скотт упорно  забывает  рассказать,  что  его  романтическая
принцесса была в ту пору в тягости от убийцы своего мужа, а ведь в этом, в
сущности, и заключалась величайшая ее душевная драма в те страшные  месяцы
унижения. Ведь если ребенок, которого она носит во чреве,  как  и  следует
ожидать, родится до срока, любой хулитель сможет безжалостно вычислить  по
непреложному календарю природы, когда  она  стала  физически  принадлежать
Босуэлу.  Пусть  день  и  час  нам  неизвестны,   но   произошло   это   в
непозволительное с точки зрения права и морали время,  когда  любовь  была
равносильна супружеской измене или распутству - быть может, в  дни  траура
по умершему супругу, - в Сетоне или во время ее прихотливых  кочеваний  из
замка в замок, а может быть, и даже вернее, еще до этого, при жизни  мужа,
- и то и другое равно зазорно. Мы лишь в том  случае  до  конца  постигнем
душевные терзания отчаявшейся женщины, когда вспомним, что предстоящее  ей
рождение ребенка  открыло  бы  миру  с  календарной  точностью  начало  ее
преступной страсти.
   Однако покров так и не был сорван с этой тайны. Мы не знаем, как далеко
зашла беременность Марии Стюарт к моменту ее  появления  в  Лохливене,  не
знаем, когда она избавилась от снедавших  ее  страхов,  ни  того,  родился
ребенок живым или мертвым, ни  сколько  недель  или  месяцев  было  детищу
недозволенной любви, когда его у нее забрали. Здесь все темно и зыбко, все
свидетельства противоречат друг другу, ясно лишь, что у Марии Стюарт  были
достаточно веские основания скрывать даты своего материнства. Ни  в  одном
письме, ни единым словом - уже это  подозрительно  -  не  обмолвилась  она
никому о ребенке Босуэла.  По  официальному  сообщению,  составленному  ее
секретарем Нау при ее личном участии, она преждевременно произвела на свет
нежизнеспособных близнецов - преждевременно: остается  лишь  предположить,
что в этой преждевременности не было ничего случайного, недаром она  взяла
с собой в заточение своего аптекаря. По другой, столь же мало  достоверной
версии, ребенок - девочка - родилась живой, была тайно увезена во  Францию
и там  скончалась  в  женском  монастыре,  не  зная  о  своем  королевском
происхождении.  Но  всякие  догадки  и  предположения  бессильны  в   этой
недоступной исследованию области, действительные события  на  веки  вечные
сокрыты непроницаемой тьмой. Ключ к последней тайне Марии Стюарт  заброшен
на дно Лохливенского озера.


   Уже то обстоятельство,  что  стражи  Марии  Стюарт  помогли  ей  скрыть
опасную тайну рождения - или преждевременных родов - незаконного  ребенка,
доказывает, что они отнюдь не были теми извергами, какими их -  черным  по
черному - рисует романтическая легенда. Госпожа  Лохливена,  леди  Дуглас,
которой лорды доверили надзор за Марией Стюарт, тридцать  лет  назад  была
возлюбленной ее отца; шестерых детей родила она Иакову  V  -  старшим  был
граф Меррей, - прежде чем вышла замуж за Дугласа  Лохливенского,  которому
также родила семерых. Женщина, тринадцать раз познавшая муки  деторождения
и сама терзавшаяся тем, что  первые  ее  дети  рождены  бастардами,  могла
больше чем кто-либо понять тревогу Марии Стюарт. Жестокость, в которой  ее
упрекают, по-видимому, ложь и напраслина; узницу, надо думать,  приняли  в
Лохливене как почетную гостью.  В  ее  распоряжении  была  целая  анфилада
комнат, привезенные из Холируда повар и аптекарь, а также четыре или  пять
приближенных женщин. Она пользовалась полной свободой в замке и как  будто
выезжала даже на охоту. Если смотреть на вещи здраво,  без  романтического
пристрастия, обращение с ней надо прямо назвать снисходительным.  В  самом
деле - романтика заставляет нас забывать об этом,  -  женщина,  решившаяся
выйти замуж за убийцу  своего  мужа  спустя  три  месяца  после  убийства,
виновата по меньшей мере в преступном легкомыслии, и даже в наши  дни  суд
помиловал бы соучастницу, разве лишь приняв во внимание  такие  смягчающие
вину обстоятельства, как временное душевное  расстройство  или  подчинение
чужой воле. Словом, если королеву, своим скандальным поведением нарушившую
мир в стране и восстановившую против себя всю Европу, на  некоторое  время
принудили уйти на покой, то это было благом не только для страны, но и для
самой королевы.  В  эти  недели  затворничества  она  наконец-то  получает
возможность  успокоить  взбудораженные,  взвинченные  нервы,  восстановить
нарушенное равновесие, укрепить подорванную  Босуэлом  волю;  лохливенское
заточение, в сущности, хотя бы на несколько месяцев избавило  безрассудную
женщину от самой большой опасности - от снедающей ее тревоги и нетерпения.


   Поистине снисходительной карой за  столько  содеянных  безумств  должно
назвать это романтическое заточение по сравнению с тем, что выпало на долю
ее соучастника и возлюбленного. Не так мягко обошлась судьба  с  Босуэлом!
На море и на суше, невзирая на обещания, преследует изгнанника разъяренная
свора, голова его оценена в тысячу шотландских крон, и Босуэл знает: самый
надежный друг в Шотландии выдаст и продаст  его  за  эту  награду.  Но  не
так-то легко захватить удальца:  он  пытается  собрать  своих  верных  для
последнего сопротивления, а  потом  бежит  на  Оркнейские  острова,  чтобы
оттуда развязать войну с лордами. Меррей с флотилией из  четырех  кораблей
высаживается на островах, и лишь с  трудом  ускользает  гонимый  от  своих
преследователей, отважившись в утлой скорлупке выйти в открытое  море.  Он
попадает  в  шторм.  С  изодранными  парусами   держит   курс   суденышко,
предназначенное для каботажного плавания,  к  берегам  Норвегии,  где  его
захватывает  датский  военный  корабль.  Опасаясь  выдачи,  Босуэл   хочет
остаться