ру.
   Ни один врач не знает такого живительного снадобья для  усталого  тела,
для поникшей души, как надежда. С тех пор как  Мария  Стюарт,  по-прежнему
увлекающаяся, по-прежнему легковерная, мнит себя  на  пороге  победы,  она
совершенно  преобразилась.  Какая-то  новая  бодрость,   какая-то   вторая
молодость вдруг вселилась в  нее,  и  та,  что  последние  годы  постоянно
изнывала от слабости,  жаловалась  на  колотье  в  боку,  на  утомление  и
ревматические боли, снова с легкостью  вскакивает  в  седло.  Сама  дивясь
этому неожиданному обновлению, она пишет  Моргану  (в  то  время  как  над
заговором уже занесена коса): "Благодарение Богу, он еще не  слишком  меня
обездолил, я и сейчас достаточно владею арбалетом, чтобы сразить оленя,  и
поспеваю на коне за гончими".
   Поэтому как радостную неожиданность воспринимает она приглашение всегда
такого  неприветливого  Эмиаса  Паулета  -  этот  олух  пуританин   и   не
подозревает, думает она,  как  близок  конец  его  палаческой  карьеры,  -
отправиться восьмого августа на охоту в соседний замок, Тиксолл.  Выезжает
целой кавалькадой: ее гофмаршал, оба секретаря, ее  врач  -  все  сели  на
коней, а тут и Эмиас Паулет с несколькими офицерами стражи (сегодня он  не
в пример обычному доступен и общителен) присоединяются к веселой компании.
Утро чудесное, теплое и сияющее, поля зеленеют ранними  сочными  всходами.
Мария Стюарт шпорит коня, эта скачка и свист ветра в ушах  рождают  у  нее
благодатное ощущение жизни и свободы. Уже много недель, много  месяцев  не
была она так молода, ни разу за все угрюмые годы не чувствовала себя такой
веселой и бодрой, как в это чудесное утро. Все  кажется  ей  прекрасным  и
легким; блажен тот, чье сердце окрылено надеждой.
   Перед  воротами  Тиксоллского  парка  бешеный  аллюр  меняется,  лошади
переходят на размеренную рысь. И вдруг  у  Марии  Стюарт  горячо  забилось
сердце. Перед калиткой замка ждет большая группа всадников.  Неужели  -  о
благодатное утро! - это и в самом  деле  Бабингтон  с  товарищами?  Неужто
тайные обетования письма сбудутся до срока? Но  странно:  только  один  из
ожидающих всадников  отделяется  от  остальных,  медленно  и  с  необычной
торжественностью подъезжает он,  снимает  шляпу  и  кланяется:  сэр  Томас
Джордж. И в следующую секунду Мария Стюарт чувствует, как  сердце,  только
что бившееся у самого горла, проваливается  куда-то  в  пустоту.  Ибо  сэр
Томас Джордж сообщает ей в немногих словах, что заговор Бабингтона  открыт
и ему поручено арестовать обоих ее секретарей.
   Мария Стюарт не в силах ничего ответить. Любое "да", любое "нет", любой
вопрос, любая жалоба могут ее выдать. Она еще, пожалуй, не угадывает  всей
опасности, но страшное подозрение охватывает  ее,  когда  она  видит,  что
Эмиас Паулет отнюдь не собирается везти ее обратно в Чартли. Только теперь
понимает она, что означало это приглашение на охоту: ее решили выманить из
дому, чтобы беспрепятственно произвести у нее обыск.  Конечно  же,  у  нее
перерыли и  пересмотрели  все  бумаги,  конфисковали  всю  дипломатическую
канцелярию,  которой  она  руководила  так  открыто,  с   таким   чувством
суверенной безопасности, как если бы она все еще была  властительницей,  а
не  узницей  в  чужой  стране.  А  впрочем,  у   нее   будет   достаточно,
сверхдостаточно времени продумать все  свои  ошибки  и  упущения,  ибо  на
семнадцать дней ее задерживают в Тиксолле, где она не может  ни  написать,
ни получить ни единой строчки. Все ее тайны, она это  знает,  выданы,  все
надежды растоптаны. Опять она спустилась на ступеньку ниже - она уже не  в
плену, а на скамье подсудимых.


   Мария Стюарт неузнаваема, когда семнадцать дней спустя  возвращается  в
Чартли. Это уже не та женщина, которая с дротиком в руке  во  главе  своих
верных мчалась во весь опор на  взмыленном  коне;  медленно,  в  молчании,
окруженная суровой  стражей  и  врагами,  въезжает  она  в  ворота  замка,
усталая,   обескураженная,   постаревшая,    отринув    всякую    надежду.
Действительно ли она встревожилась, увидев, что все  ее  сундуки  и  шкафы
вскрыты, а бумаги и письма исчезли без следа? Удивлена ли, что  поредевшая
кучка слуг встречает ее слезами отчаяния? Нет, она  знает:  все  миновало,
все прошло. И вдруг маленький  эпизод  окрашивает  ей  первые  часы  тупой
безнадежности. Внизу, в людской,  стонет  женщина  в  родовых  муках:  это
супруга Керля, ее преданного секретаря, которого уволокли в Лондон,  чтобы
он свидетельствовал против своей госпожи на ее  погибель.  Бедная  женщина
лежит одна, без  помощи  врача  и  священника.  И  королева  из  братского
сочувствия женщине и несчастной спешит вниз, чтобы оказать помощь  лежащей
в муках, и, за отсутствием священника, сама совершает над  ребенком  обряд
крещения, даруя ему первое христианское напутствие при вступлении в мир.
   Еще несколько дней проводит Мария Стюарт в ненавистном ей замке, а  там
приходит распоряжение перевести  ее  в  другой,  где  ее  ждет  еще  более
надежное, еще более глухое затворничество. Фотерингей зовется  тот  замок.
Из многих замков, где Мария Стюарт побывала как гостья  и  как  узница,  в
королевском величии и рабском унижении, этот замок  последний.  Странствие
ее приходит к концу, скоро беспокойная узнает покой.


   А между тем  эта  безысходная  трагедия  кажется  нам  лишь  благостным
страданием по сравнению с жестокими муками, на которые обречены в  те  дни
злосчастные молодые дворяне, положившие жизнь за Марию Стюарт. Но  так  уж
повелось, что мировая история пишется  с  не  справедливых,  а  социальных
позиций, ибо почти всегда она показывает горести властителей, торжество  и
падение сильных мира. Равнодушно проходит она мимо тех, кто  прозябает  во
мраке, как будто пытки и истязания не так же терзают одно живое тело,  как
и другое. Бабингтон и его девять товарищей -  кто  вспомнит,  кто  назовет
сегодня их имена, меж тем как судьба королевы Шотландской  увековечена  на
бесчисленных подмостках, в книгах и картинах! - испытывают в течение  трех
часов  страшной  пытки  больше  физических  страданий,  чем  Мария  Стюарт
изведала за все двадцать  лет  своих  несчастий.  По  закону  им,  правда,
полагалась лишь смерть на виселице,  но  зачинщики  заговора  считают  это
недостаточным для тех, кто поддался их науськиваниям. Вкупе  с  Сесилом  и
Уолсингемом сама Елизавета решает - еще одно темное пятно на ее совести, -
что казнь Бабингтона и его товарищей должна с помощью особенно  изощренной
пытки превратиться в тысячекратную смерть. Шестерых из этих юных,  глубоко
верующих энтузиастов - и среди них двух подростков, виноватых лишь в  том,
что они вынесли своему другу Бабингтону два-три  ломтя  хлеба,  когда  он,
находясь в бегах, постучался точно нищий, у их ворот, - сперва  для  вящей
законности вешают на минутку и тут же еще живыми вынимают из петли,  чтобы
вся дьявольская жестокость этого варварского века  могла  излиться  на  их
трепетную,  несказанно  страждущую  плоть.  С   чудовищной   методичностью
приступают палачи к  своей  омерзительной  работе.  И  так  неспешно,  так
жестоко кромсают эти мясники  тела  своих  трепетных  жертв,  что  даже  у
подонков лондонской черни сдают нервы, и власти на другой  день  вынуждены
сократить программу мучительств. Еще раз волны ужаса и крови  захлестывают
эшафот - а все ради этой женщины, которой дана  была  магическая,  роковая
власть, погибая, вовлекать в свою погибель все новые  молодые  жизни.  Еще
раз - но уже в последний! Великая пляска смерти,  начавшаяся  с  Шателяра,
приходит к концу. Никто больше не явится, чтобы положить жизнь за ее мечту
о власти и величии. Она сама теперь падет жертвой.



22. ЕЛИЗАВЕТА ПРОТИВ ЕЛИЗАВЕТЫ (август 1586 - февраль 1587)

   Итак, цель  достигнута:  Марию  Стюарт  загнали  в  ловушку,  она  дала
"согласие", она преступила закон. Елизавете, в сущности, не о  чем  больше
хлопотать:  за  нее  решает,  за   нее   действует   правосудие.   Борьба,
растянувшаяся на четверть столетия, пришла к  концу.  Елизавета  победила,
она могла бы торжествовать вместе с народом, который с радостными  кликами
валит по  улицам,  празднуя  избавление  своей  монархини  от  смертельной
опасности  и  победу  протестантизма.  Но  неизменно  к   чаше   ликования
примешивается таинственная горечь. Именно теперь, когда Елизавете остается
довершить начатое, у нее дрожит рука. В тысячу раз легче  было  заманивать
неосторожную  жертву  в  западню,  чем  убить  ее,  вконец   запутавшуюся,
беспомощную.  Пожелай  Елизавета  насильственно  избавиться  от  неудобной
пленницы, ей сотни раз представлялся случай сделать  это  незаметно.  Тому
уже пятнадцать лет, как парламент потребовал, чтобы Марии  Стюарт  топором
было сделано последнее внушение, а Джон Нокс  на  смертном  одре  заклинал
Елизавету: "Если не срубите дерево под  самый  корень,  оно  опять  пустит
ростки,  и  притом  скорее,  чем  можно  предположить".  И  неизменно  она
отвечала, что "не может убить птицу, прилетевшую к ней  искать  защиты  от
коршуна". Но теперь у нее нет  иного  выбора,  как  между  помилованием  и
смертью; постоянно отодвигаемое, но неизбежное решение  подступило  к  ней
вплотную.  Елизавете  страшно,  она  знает,  какими   неизмеримо   важными
последствиями чреват произнесенный  ею  смертный  приговор.  Нам  сегодня,
пожалуй,  невозможно  представить  себе  революционную  значимость   этого
решения, которое должно было потрясти до основания по-прежнему  незыблемую
в то время иерархию мира. Отправить на эшафот  помазанницу  божию  значило
показать все еще покорствующим народам Европы, что и монарх подлежит  суду
и казни, развеять миф о неприкосновенности его особы. От решения Елизаветы
зависела не столько судьба смертного, сколько судьба идеи.  На  сотни  лет
вперед создан здесь прецедент - остережение всем земным царям о  том,  что
венчанная на царство голова уже однажды скатилась с плеч на эшафоте. Казнь
Карла I,  правнука  Стюартов,  была  бы  невозможна  без  ссылки  на  этот
прецедент, как невозможна была бы участь Людовика XVI  и  Марии-Антуанетты
(*70) без казни Карла I. Своим ясным  взглядом,  своим  глубоким  чувством
ответственности   в   делах   человеческих   Елизавета    угадывает    всю
бесповоротность  своего  решения,  она  колеблется,  она   трепещет,   она
уклоняется, она медлит и откладывает со  дня  на  день.  Снова  -  и  куда
Ожесточеннее, чем раньше, - спорят в ней разум и чувство. Елизавета спорит
с Елизаветой. А зрелище человека, борющегося  со  своей  совестью,  всегда
особенно нас потрясает.


   Угнетенная этой дилеммой, в  разладе  с  собой,  Елизавета  пытается  в
последний раз уклониться от неизбежного. Она уже  не  раз  отталкивала  от
себя решение, а оно все  вновь  возвращалось  к  ней  в  руки.  И  в  этот
последний час она опять пытается снять с себя ответственность, взвалить ее
на плечи противницы. Она пишет узнице письмо (до  нас  не  дошедшее),  где
предлагает ей принести чистосердечную повинную,  как  королев-а  королеве,
открыто сознаться в своем участии в заговоре, отдаться на ее личную  волю,
а не на приговор гласного суда.
   Предложение Елизаветы - и в самом деле  единственный  возможный  выход.
Только оно могло бы еще избавить Марию Стюарт от унизительного  публичного
допроса, от судебного приговора и казни. Для Елизаветы  же  это  вернейшая
гарантия, какую она могла бы пожелать; заполучив  в  свои  руки  признание
противницы,  написанное  ею  самой,  она  могла   бы   держать   неудобную
претендентку в своего рода моральном плену.  Марии  Стюарт  оставалось  бы
только мирно  доживать  где-нибудь  в  безвестности,  обезоруженной  своим
признанием, меж тем как Елизавета пребывала бы в зените и сиянии нерушимой
славы. Роли были бы тем самым окончательно распределены, Елизавета и Мария
Стюарт стояли бы в истории не рядом,  и  не  одна  против  другой  -  нет,
виновная лежала бы во прахе перед своей милостивицей, спасенная от  смерти
- перед своей избавительницей.
   Но Марии  Стюарт  уже  не  нужно  спасение.  Гордость  всегда  была  ее
вернейшей опорой, скорее она преклонит  колени  перед  плахой,  чем  перед
благодетельницей, лучше будет лгать, чем повинится,  лучше  погибнет,  чем
унизится. И Мария Стюарт гордо молчит на это предложение, которым ее хотят
одновременно спасти и унизить.  Она  знает,  что  как  повелительница  она
проиграла; только одно на земле еще в ее власти - доказать неправоту своей
противницы Елизаветы. И так как при жизни она уже бессильна ей  чем-нибудь
досадить,  то  она  хватается  за  последнюю  возможность  -   представить
Елизавету перед всем миром жестокосердной  тиранкой,  посрамить  ее  своей
славной кончиной.
   Мария Стюарт оттолкнула протянутую руку; Елизавета, на которую наседают
Сесил и Уолсингем, вынуждена  стать  на  путь,  который,  в  сущности,  ей
ненавистен. Чтобы придать предстоящему суду видимость законности,  сначала
созываются юристы короны, а юристы короны почти  всегда  выносят  решение,
угодное предержащему венценосцу. Усердно ищут они в истории прецедентов  -
бывали  ля  когда  случаи,  чтобы  королей  судили  обычным  судом,   дабы
обвинительный акт не слишком явно противоречил  традиции,  не  представлял
собой некоего новшества.  С  трудом  удается  наскрести  несколько  жалких
примеров: тут и Кайетан, незначительный тетрарх  (*71)  времен  Цезаря,  и
столь же мало кому известный  Лициний,  деверь  Константина,  и,  наконец,
Конрадин фон Гогенштауфен, а также Иоанна Неаполитанская  (*72)  -  вот  и
весь перечень князей,  которых,  по  сохранившимся  сведениям,  когда-либо
казнили по приговору суда. В своем низкопоклонническом усердии юристы идут
еще дальше: не к чему, говорят они, беспокоить  для  Марии  Стюарт  высший
дворянский суд; поскольку "преступление" шотландской королевы совершено  в
Стаффордшире, по их авторитетному суждению, достаточно,  чтобы  подсудимая
предстала   перед   обычным,   гражданским   судом   жюри   графства.   Но
судопроизводство на столь  демократической  основе  отнюдь  не  устраивает
Елизавету, Ей важна проформа, она  хочет,  чтобы  внучка  Тюдоров  и  дочь
Стюартов была казнена, как подобает особе  королевского  ранга,  со  всеми
регалиями  и  почестями,  с  надлежащею  пышностью  и  помпой,   со   всем
благолепием и благоговением, положенным  государыне,  а  не  по  приговору
каких-то мужланов и лавочников. В гневе напускается она на перестаравшихся
судейских: "Поистине хорош был бы суд для принцессы!  Нет,  чтобы  пресечь
подобные нелепые разговоры (как вынесение  вердикта  королеве  двенадцатью
горожанами), я считаю нужным передать столь важное  дело  на  рассмотрение
достаточного числа знатнейших дворян и судей нашего королевства.  Ибо  мы,
государыни, подвизаемся на подмостках мира, на виду  у  всего  мира".  Она
требует  для  Марии  Стюарт  королевского  суда,   королевской   казни   и
королевского погребения и сзывает высокий суд  из  самых  прославленных  и
знатных мужей нации.
   Но Мария Стюарт не выказывает ни малейшей склонности явиться на  допрос
или на суд подданных своей сестры-королевы, хотя бы в их жилах текла самая
голубая кровь  Англии.  "Что  такое?  -  набрасывается  она  на  эмиссара,
которого допустила в свою комнату, не  сделав,  однако,  ни  шага  к  нему
навстречу. - Или ваша госпожа не знает, что я  рождена  королевой?  Неужто
она думает, что я посрамлю свой сан, свое  государство,  славный  род,  от
коего происхожу, сына, который мне наследует,  всех  королей  и  иноземных
властителей, чьи права будут унижены в моем лице,  согласившись  на  такое
предложение? Нет! Никогда! Пусть горе согнуло меня  -  сердце  у  меня  не
гнется, оно не потерпит унижения".
   Но таков закон: ни в счастье, ни в несчастье  не  меняется  существенно
характер человека. Мария Стюарт, как  всегда,  верна  своим  достоинствам,
верна и своим  ошибкам.  Неизменно  в  критические  минуты  она  проявляет
душевное величие, но  слишком  беспечна,  чтобы  сохранить  первоначальную
твердость и не поддаться упорному нажиму. Как и в Йоркском процессе, она в
конце концов под давлением отступает от позиций державного суверенитета  и
выпускает из рук единственное оружие, которого  страшится  ее  противница.
После долгой, упорной борьбы она  соглашается  дать  объяснения  посланцам
Елизаветы.
   Четырнадцатого  августа  парадный  зал  в   замке   Фотерингей   являет
торжественное зрелище. В глубине зала  возвышается  тронный  балдахин  над
пышным креслом, которое в  течение  всех  этих  трагических  часов  должно
оставаться пустым. Пустое кресло, немой свидетель, как  бы  символизирует,
что здесь, на этом суде, невидимо председательствует  Елизавета,  королева
Английская, и что приговор будет вынесен сообразно ее воле и от ее  имени.
Направо и налево от возвышения расселись соответственно своему  рангу  все
многочисленные члены суда; посреди помещения стоит стол  для  генерального
прокурора, следственного судьи, судейских чиновников и писцов.
   В зал, опираясь на руку гофмейстера, входит Мария Стюарт, как и  всегда
в эти годы, одетая во все черное. Войдя, она окидывает взглядом собрание и
бросает презрительно: "Столько сведущих законников, и ни одного для меня!"
После чего направляется к указанному ей креслу, стоящему шагах в  пяти  от
балдахина, на несколько ступенек ниже  пустого  кресла.  Этой  тактической
деталью намеренно  подчеркнуто  так  называемое  overlordship,  сюзеренное
престолонаследие Англии, неизменно оспариваемое Шотландией. Но и  на  краю
могилы протестует Мария Стюарт против подобного умаления  своих  прав.  "Я
королева, - заявляет она так, чтобы все слышали и восчувствовали, - я была
супругой французского короля, и мне надлежит сидеть выше".
   Начинается суд. Так же, как в Йорке и  Вестминстере,  это  инсценировка
процесса, на которой попираются  самые  элементарные  понятия  законности.
Снова главных свидетелей - тогда это были слуги Босуэла, теперь  Бабингтон
с товарищами - с более чем странной поспешностью казнят еще до процесса, и
только их письменные показания, исторгнутые  пыткой,  лежат  на  судейском
столе.  И  опять-таки,  в  нарушение  процессуального   права,   даже   те
документальные улики, которые должны послужить основанием  для  обвинения,
почему-то представлены не в оригиналах,  а  в  списках.  С  полным  правом
набрасывается Мария Стюарт на Уолсингема: "Как могу я  быть  уверена,  что
мои письма не подделаны для того,  чтобы  было  основание  меня  казнить?"
Юридически здесь слабое место обвинения, и будь у Марии  Стюарт  защитник,
ему ничего бы не стоило опротестовать столь явное  попрание  ее  прав.  Но
Мария Стюарт борется в одиночку и, не зная английских законов,  незнакомая
с материалами обвинения, она  роковым  образом  совершает  ту  же  ошибку,
которую  в  свое  время  совершила  в  Йорке  и   Вестминстере.   Она   не
довольствуется  тем,  что  оспаривает  отдельные  и  вправду  сомнительные
пункты, нет, она отрицает все en bloc, оспаривает даже  самое  бесспорное.
Сначала она заявляет, будто и не слыхала ни о каком Бабингтоне, но уже  на
следующий день под  тяжестью  улик  вынуждена  признать  то,  что  раньше,
оспаривала. Этим она подрывает свой моральный престиж, и когда в последнюю
минуту она возвращается к своему исходному  положению,  заявляя,  что  как
королева вправе требовать, чтобы верили ее  королевскому  слову,  это  уже
никого не убеждает.  Напрасно  она  взывает:  "Я  прибыла  в  эту  страну,
доверившись дружбе и слову королевы Английской, и вот, милорды, -  сняв  с
руки перстень, она показывает  его  судьям,  -  вот  знак  благоволения  и
защиты, полученный  мной  от  вашей  королевы".  Однако  судьи  не  тщатся
отстаивать вечное и безусловное право, а  лишь  свою  повелительницу;  они
хотят мира в своей стране. Приговор  давно  предрешен,  и  когда  двадцать
восьмого октября судьи собираются в вестм