у него всю пачку. И вот, к вящему торжеству  Елизаветы,
письма на столе, их зачитывают вслух: сперва один раз, а  назавтра,  перед
расширенной комиссией, в другой. Лорды, правда,  в  свое  время  клятвенно
засвидетельствовали  их  подлинность,  но  Елизавете  этого  мало.  Словно
предвидя возражения  защитников  Марии  Стюарт,  которые  спустя  столетия
провозгласят, что письма подложные, она  приказывает  в  присутствии  всей
комиссии сравнить их самым тщательным образом с теми, которые  шотландская
королева писала ей своей рукой. Во время этого расследования представители
Марии Стюарт покидают зал - еще один важный аргумент в пользу  подлинности
писем,  -  вполне  резонно  заявляя,  что  Елизавета  не  сдержала  своего
обещания, что не будет допущено ничего порочащего Марию Стюарт -  "against
her honour".
   Но какая может быть речь о  законности  в  этом  самом  беззаконном  из
судебных разбирательств, на котором не позволено быть главной  обвиняемой,
тогда как обвинителям, таким, как Ленокс,  никто  не  завязывает  рта.  Не
успели  представители  Марии  Стюарт  хлопнуть   дверью,   как   комиссары
единогласно выносят "предварительное постановление" о том,  что  Елизавете
не подобает допускать к себе Марию Стюарт, пока та не  очистится  от  всех
обвинений. Елизавета  добилась  своего.  Наконец-то  сфабрикован  предлог,
который был ей до смерти нужен,  чтобы  с  полным  правом  отвернуться  от
беглянки; теперь уже нетрудно измыслить основание, которое позволило бы  и
впредь содержать  узницу  "in  honourable  custody"  [в  почетном  затворе
(англ.)] - более  благоприличный,  иносказательный  оборот  для  одиозного
слова "заточение". С  торжеством  воскликнет  один  из  верных  Елизаветы,
архиепископ Паркер: "Наконец-то наша добрая королева держит волка за уши!"


   "Предварительное" ошельмование сделало  свое  дело:  опозоренной  Марии
Стюарт остается только, склонив голову и  заголив  шею,  ждать  приговора,
словно удара топором. Можно уже официально заклеймить ее именем  убийцы  и
выдать Шотландии, а там Джон Нокс-не знает пощады. Но в этот миг Елизавета
подъемлет руку, предупреждая  смертельный  удар.  Неизменно,  когда  нужно
принять последнее решение, доброе  или  злое,  этой  непостижимой  женщине
изменяет мужество. Великодушный ли то порыв  человечности,  отнюдь  ей  не
чуждой,  или  же  запоздалое  раскаяние  в  том,  что  она  нарушила  свое
королевское обещание  пощадить  честь  Марии  Стюарт?  Дипломатический  ли
расчет, или - нередкое у таких загадочных  натур  -  хаотическое  смешение
самых противоречивых чувств - трудно сказать, но Елизавета снова отступает
перед возможностью окончательно расправиться с  противницей.  Вместо  того
чтобы дать суду  вынести  суровый  приговор,  она  откладывает  решение  и
вступает с Марией Стюарт в переговоры. В душе Елизавета  жаждет  одного  -
чтобы эта упрямая, строптивая, неугомонная женщина оставила  ее  в  покое,
она хочет только принизить ее и усмирить; поэтому она подает Марии  Стюарт
мысль  -  еще  до   произнесения   приговора   опротестовать   подлинность
документов; кроме того, подсудимой  через  третьих  лиц  сообщают,  что  в
случае ее добровольного отречения ей будет вынесен оправдательный приговор
и дозволено свободно проживать в Англии, где ей  назначат  государственный
пенсион. В то же самое время ее стращают публичной  казнью  -  все  те  же
методы кнута и пряника, - и Ноллис, доверенный английского двора, доносит,
что сделал все от него зависящее, дабы до смерти  запугать  узницу.  Итак,
опять угрозы и приманки - излюбленный метод Елизаветы.
   Но ни угрозы, ни приманки уже не действуют на Марию Стюарт. Как всегда,
обжигающее дыхание опасности только пришпоривает ее мужество, а  вместе  с
ним растет и ее самообладание. Она не хочет требовать пересмотра вопроса о
подлинности документов. Пусть с запозданием, она поняла, в какую  попалась
ловушку, и, возвращаясь  к  своей  исходной  позиции,  отказывается  вести
переговоры со своими подданными на равной ноге. Довольно  ее  королевского
слова,  оно  еще  должно  перевесить  все   показания   и   документальные
свидетельства врагов. Наотрез отказывается Мария  Стюарт  от  предложенной
сделки - ценой отречения купить себе милость судей, чьих правомочий она не
признает. И, полная решимости, бросает  она  посредникам  слова,  верность
которых докажет потом всей своей жизнью и смертью: "Ни слова о том,  чтобы
мне отказаться от своей короны! Чем согласиться, я предпочитаю умереть, но
и последние слова мои будут словами королевы Шотландской".


   Итак,  запугать  ее  не  удалось:   половинчатым   решениям   Елизаветы
противопоставила Мария Стюарт свое непреклонное решение.  Опять  Елизавета
колеблется,  и,  невзирая  на  позицию,   занятую   подсудимой,   суд   не
отваживается на гласный приговор. Елизавета, как всегда и как  мы  не  раз
еще увидим, отступает перед  последствиями  своих  желаний.  В  результате
приговор звучит не так сокрушительно, как предполагалось  вначале,  но  со
всей предательской двусмысленностью и низостью,  свойственной  процессу  в
целом. Десятого  января  торжественно  выносится  хромающее  на  обе  ноги
определение, гласящее,  что  в  действиях  Меррея  и  его  сторонников  не
усмотрено ничего противного чести и долгу. Это - полное оправдание мятежа,
поднятого лордами. Куда двусмысленнее звучит  реабилитация  Марии  Стюарт:
лордам якобы не  удалось  привести  достаточно  убедительных  улик,  чтобы
изменить доброе мнение королевы о ее сестре. На первый  взгляд  это  можно
принять   за   реабилитацию   подсудимой   и   за   признание    обвинения
несостоятельным. Но отравленный наконечник стрелы  засел  в  словах  "bene
sufficiently".  Этим  как  бы  намекается,  что  улики   были   тяжкие   и
многообразные, но им не хватало той "полноты", какая единственно могла  бы
убедить столь добросердечную королеву, как Елизавета. А больше Сесилу  для
его планов  ничего  и  не  нужно:  над  Марией  Стюарт  по-прежнему  висит
подозрение, найден достаточный предлог, чтобы держать беззащитную  женщину
под замком. На данное время победила Елизавета.
   Но это пиррова победа.  Ибо,  пока  Елизавета  держит  Марию  Стюарт  в
заточении, в Англии существуют как бы  две  королевы,  и  доколе  одна  не
умрет, в стране не будет мира. Беззаконие всегда родит беспокойство, и нет
проку в том, что добыто хитростью. В тот день, когда  Елизавета  отняла  у
Марии Стюарт свободу, она и себя лишила свободы. Обращаясь  с  ней  как  с
врагом, она и ей  открывает  дорогу  для  враждебных  действий,  преступив
клятву, и  ее  благословляет  на  любое  клятвопреступление,  своей  ложью
оправдывает ее ложь. Годами будет  Елизавета  расплачиваться  за  то,  что
ослушалась первого, естественного своего побуждения. Слишком поздно придет
к ней признание, что великодушие  в  этом  случае  было  бы  и  мудростью.
Незаметно заглохла бы в песках жизнь Марии Стюарт, если бы Елизавета после
дешевой церемонии прохладного приема отпустила ее из Англии! В самом деле,
куда девалась бы та, что с презрением отпущена на все четыре  стороны?  Ни
один судья, ни один поэт никогда бы уж за нее  не  заступился;  с  печатью
зачумленной на лбу после  всех  происшедших  с  ней  скандалов,  униженная
великодушием Елизаветы, она бесцельно кочевала бы от двора к двору; путь в
Шотландию  ей  преграждал  Меррей,  во  Франции  и  Испании   не   слишком
обрадовались бы приезду беспокойной гостьи. Быть может, по пылкости  нрава
она запуталась бы в новых любовных приключениях, быть  может,  последовала
бы за Босуэлом в Данию. Имя ее затерялось бы в веках или в  лучшем  случае
называлось бы без большого уважения, как имя королевы, сочетавшейся браком
с убийцею своего мужа. И от этой-то  безвестной,  жалкой  доли  спасла  ее
историческая несправедливость Елизаветы. Это Елизавета позаботилась о том,
чтобы звезда Марии  Стюарт  воссияла  в  прежней  славе,  и,  стараясь  ее
унизить, лишь возвысила, украсила  низвергнутую  мученическим  венцом.  Ни
одно из ее собственных дел не превратило Марию Стюарт в такую  легендарную
фигуру, как причиненная ей несправедливость, и ничто не  умалило  в  такой
мере моральный престиж английской королевы, как то, что в решающий миг она
упустила возможность проявить истинное великодушие.



19. ГОДЫ В ТЕНИ (1569-1584)

   Безнадежное занятие - рисовать пустоту, безуспешный труд  -  живописать
однообразие. Заточение Марии Стюарт - это именно такое прозябание, унылая,
беззвездная ночь. После того как ей вынесли приговор, горячий, размашистый
ритм ее жизни надломился. Год за годом уходят, как в море волна за волной.
То они всплещут чуть оживленнее, то снова ползут медлительно  и  вяло,  но
никогда уже не вскипит заветная глубина - ни полное счастье, ни  страдание
не даны одинокой. Лишенная событий и потому вдвойне бессмысленная, дремлет
в полузабытьи эта когда-то  столь  жаркая  судьба,  мертвенным,  медленным
шагом проходят, уходят двадцать восьмой, двадцать девятый,  тридцатый  год
этой жадной до жизни женщины. А там потянулся и новый  десяток,  такой  же
унылый и  пустой.  Тридцать  первый,  тридцать  второй,  тридцать  третий,
тридцать четвертый, тридцать пятый,  тридцать  шестой,  тридцать  седьмой,
тридцать восьмой, тридцать девятый год -  устаешь  выписывать  эти  числа.
Между тем их должно  называть  год  за  годом,  чтобы  восчувствовать  всю
томительность, всю изнуряющую,  разъедающую  томительность  этой  душевной
агонии, ибо каждый год - сотни дней, а  каждый  день  -  энное  количество
часов, и ни один не оживлен подлинным волнением и  радостью.  А  потом  ей
минуло сорок, и та, для которой  наступил  этот  поворотный  год,  уже  не
молодая, а усталая и больная  женщина;  медленно  крадутся  сорок  первый,
сорок второй и сорок третий, и наконец, если не люди, то сжалилась  смерть
и увела усталую душу из плена. Кое-что меняется за эти годы,  но  лишь  по
мелочам, по пустякам. То  Мария  Стюарт  здорова,  то  больна,  иногда  ее
посетит надежда - одна на сотню разочарований, то с ней  обращаются  хуже,
то лучше, от Елизаветы приходят то гневные, то ласковые письма, но в целом
это все то же томительное корректное однообразие, все те же стертые  четки
бесцветных часов, попусту скользящие меж пальцев. Внешне меняются  тюрьмы,
королеву содержат под стражей то в Болтоне, то в  Четсуорте,  в  Шеффилде,
Татбери, Уингфилде и Фотерингсе, однако разнятся лишь  названия,  разнятся
камни и стены, все эти замки для нее как один, ибо все они скрывают от нее
свободу. Со злобным постоянством вращаются вокруг этого тесного кружка  по
обширным, причудливым своим орбитам звезды, солнце и луна; ночь  сменяется
днем, тянутся месяцы и годы; рушатся империи и восстают из  праха,  короли
приходят и уходят, женщины созревают, родят детей и отцветают, за  морями,
за горами беспрерывно меняется мир. И только эта жизнь безнадежно  глохнет
в тени; отрезанная  от  корней  и  стебля,  она  больше  не  цветет  и  не
плодоносит. Медленно иссушаемая ядом бессильной тоски,  увядает  молодость
Марии Стюарт, проходит жизнь.


   Однако, как ни странно это звучит,  самым  тяжелым  в  ее  нескончаемом
плену было то, что никогда он внешне не был особенно  тяжел.  Ибо  грубому
насилию противостоит гордый разум, из унижения  он  высекает  ожесточение,
душа растет в яростном протесте. И только перед  пустотой  она  отступает,
перед ее обескровливающим, разрушительным действием. Резиновую  камеру,  в
стены которой нельзя барабанить кулаками, труднее  вынести,  чем  каменное
подземелье. Никакой бич, никакая брань так не жгут благородное сердце, как
попрание свободы под низкие поклоны  и  подобострастное  титулование.  Нет
насмешки, которая жалила бы сильнее, чем насмешка  официальной  учтивости.
Но именно такое лживое уважение, не к страждущему человеку, а к его  сану,
становится мучительным уделом Марии  Стюарт,  именно  эта  подобострастная
опека, прикрытый надзор, почетная стража (honourable custody), которая  со
шляпой в руке и раболепно опущенным взором следует за нею  по  пятам.  Все
эти годы тюремщики ни на минуту не забывают, что Мария Стюарт -  королева,
ей предоставляется всевозможный комфорт, всевозможные  маленькие  свободы,
только не одно, священное, наиболее важное жизненное  право  -  Свобода  с
большой  буквы.  Елизавета,  ревниво  оберегающая  свой  престиж  гуманной
властительницы, достаточно умна, чтобы  не  вымещать  на  сопернице  былые
обиды. О, она заботится о милой сестрице! Стоит Марии Стюарт заболеть, как
из Лондона беспрестанно осведомляются о ее здоровье. Елизавета  предлагает
своего врача, она требует, чтобы пищу готовил кто-нибудь из личного  штата
Марии Стюарт: пусть хулители  не  ропщут  под  сурдинку,  будто  Елизавета
пытается извести соперницу  ядом,  пусть  не  скулят,  что  она  держит  в
заточении  помазанницу  божию:  она  только  настойчиво  -  с  неотразимой
настойчивостью  -  упросила  шотландскую  сестрицу  погостить  подольше  в
чудесных английских поместьях! Разумеется, и проще и вернее  было  бы  для
Елизаветы запереть  упрямицу  в  Тауэр,  чем  устраивать  ей  роскошную  и
расточительную жизнь по замкам. Но более искушенная в тонкой политике, чем
ее министры, которые  снова  и  снова  рекомендуют  ей  эту  грубую  меру,
Елизавета боится снискать одиозную славу ненавистницы. Она  настаивает  на
своем: надо содержать Марию Стюарт как  королеву,  но  опутав  ее  шлейфом
почтительности,  сковав  золотыми  цепями.   Скрепя   сердце   фанатически
скаредная Елизавета готова в  этом  единственном  случае  на  расходы:  со
вздохом и скрежетом зубовным выбрасывает она пятьдесят два фунта в  неделю
на свое непрошеное гостеприимство - и  так  все  долгие  двадцать  лет.  А
поскольку Мария Стюарт вдобавок получает из  Франции  изрядный  пенсион  в
тысячу двести фунтов ежегодно, то ей поистине голодать не приходится.  Она
может  жить  в  английских  замках  вполне  на  княжескую  ногу.   Ей   не
возбраняется водрузить  в  своем  приемном  зале  балдахин  с  королевской
короной;  каждый  посетитель  видите  первого  взгляда,  что  здесь  живет
королева, пусть и пленная. Ест она только на серебре, во всех покоях горят
дорогие восковые свечи в серебряных канделябрах,  полы  устланы  турецкими
коврами - драгоценность по тому времени. У нее такая богатая  утварь,  что
каждый раз, чтобы перевезти ее добро из одного замка в  другой,  требуются
десятки возов четверней. Для личных услуг к Марии Стюарт приставлен  целый
рой статс-дам, горничных и камеристок: в лучшие  времена  ее  окружает  не
менее пятидесяти человек, целый придворный штат в миниатюре - гофмейстеры,
священники, врачи,  секретари,  казначеи,  камердинеры,  гардеробмейстеры,
портные, обойщики, повара -  штат,  который  скаредная  хозяйка  страны  с
отчаянной настойчивостью стремится сократить  и  за  который  ее  пленница
держится зубами.
   Что  никто  не  собирался  гноить  свергнутую  монархиню   в   сумрачно
романтическом подземелье, доказывает уже выбор  человека,  который  должен
был стать ее постоянным стражем. Джордж  Толбот,  граф  Шрусбери,  мог  по
праву называться дворянином и джентльменом. А до  июня  1569  года,  когда
Елизавета  остановила  на  нем  свой  выбор,  его  можно  было  считать  и
благополучным человеком. У него обширные владения  в  северных  и  средних
графствах и девять собственных замков; как удельный князек, пребывает он в
своих поместьях, вдали от шума истории, вдали от чинов и  отличий.  Чуждый
политическому честолюбию, богатый вельможа, он  живет  своими  интересами,
довольный миром и собой. Борода его тронута серебром, он уже считает,  что
пора и на покой, как вдруг  Елизавета  взваливает  на  него  пренеприятное
поручение: охранять ее  честолюбивую  и  ожесточенную  многими  неправдами
соперницу. Его предшественник Ноллис вздохнул с  облегчением,  узнав,  что
Шрусбери должен сменить его на этом незавидном посту: "Как бог свят, лучше
любое наказание, чем возиться  с  таким  каверзным  делом".  Ибо  почетное
заточение,   пресловутая   "honourable   custody"   представляет    крайне
неблагодарную задачу с весьма неясно, обозначенными границами  и  правами;
неизбежная двойственность такого  поручения  обязывает  к  исключительному
такту. С одной стороны, Мария Стюарт как будто королева, с другой стороны,
как будто и нет; формально она гостья, а по сути узница. А отсюда следует,
что Шрусбери, как внимательный и учтивый хозяин дома, должен  всячески  ей
угождать и в то же время, в качестве доверенного лица Елизаветы,  во  всем
ее ограничивать. Он поставлен над королевой, но разговаривать с ней может,
лишь преклонив колено; он должен быть суров, но  под  личиной  покорности,
должен ублажать свою гостью  и  в  то  же  время  неусыпно  ее  сторожить.
Трудность этой задачи еще усугубляется его женой, которая свела  в  могилу
трех мужей и теперь досаждает четвертому вечными сплетнями и наговорами  -
ибо она интригует то за, то против  Елизаветы,  то  за,  то  против  Марии
Стюарт.  Нелегко  этому   славному   человеку   лавировать   между   тремя
разъяренными фуриями, из которых одной  он  подвластен,  с  другой  связан
узами брака, а к третьей прикован незримыми, но нерасторжимыми  цепями:  в
сущности, бедняга Шрусбери все эти  пятнадцать  лет  не  столько  тюремщик
Марии Стюарт, сколько собрат по несчастью, такой же узник,  как  она;  над
ним также тяготеет таинственное проклятие, заключающееся в  том,  что  эта
женщина приносит зло каждому, кого встречает на своем тернистом пути.


   Как же проводит Мария Стюарт эти пустые, бессмысленные годы? Очень тихо
и беззаботно на первый взгляд. Со стороны глядя, круг ее  дневных  занятий
ничем не отличается от  обихода  других  знатных  дам,  годами  безвыездно
проживающих в  своих  феодальных  поместьях.  Будучи  здорова,  она  часто
выезжает на свою любимую охоту, разумеется, в  сопровождении  все  той  же
зловещей  "почетной  стражи",  или  старается  игрою  в  мяч   и   другими
физическими упражнениями  восстановить  бодрость  и  свежесть  своего  уже
несколько утомленного тела. У нее нет недостатка в  обществе,  то  и  дело
наезжают соседи из окрестных  замков  почтить  интересную  узницу,  ибо  -
нельзя ни на минуту упускать это из виду - эта женщина,  хоть  и  лишенная
власти, все же по праву ближайшая наследница престола и, буде с Елизаветой
- все мы в руце божьей - завтра что-нибудь случится, ее  преемницей  может
оказаться Мария Стюарт. А потому все,  кто  поумней  и  подальновидней,  и
прежде всего ее  постоянный  страж  Шрусбери,  всячески  стараются  с  ней
ладить.  Даже  сердечные  дружки  Елизаветы,  фавориты  Хэтон  и   Лестер,
предпочитают не сжигать кораблей и за спиной у своей покровительницы  шлют
письма и приветы ее ярой ненавистнице и сопернице: кто знает, не  придется
ли уже завтра, преклонив колена, выпрашивать у нее  королевских  милостей.
Хоть и запертая в своем сельском захолустье, Мария Стюарт знает  все,  что
происходит как при дворе, так и во всем большом мире. А уж  леди  Шрусбери
рассказывает ей и то, о чем бы  ей  лучше  не  знать,  о  многих  интимных
сторонах жизни Елизаветы. И отовсюду подземными путями приходят  к  узнице
слова участия и одобрения. Словом, не как тесную, темную  тюремную  камеру
надо себе представлять заточение Марии Стюарт, не как полное одиночество и
оторванность от мира. Зимними вечерами в замке  музицируют;  правда,  юные
поэты не слагают ей больше нежных мадригалов,  как  во  времена  Шателяра,
забыты и галантные "маски", которыми когда-то увлекались в  Холируде;  это
нетерпеливое сердце уже не вмещает  любви  и  страсти:  вместе  с  юностью
отходит пора увлечений. Из  всех  экзальтированных  друзей  она  сохранила
только маленького пажа Уильяма Дугласа, своего лохливенского спасителя, из
всех приближенных мужчин - увы, среди них нет больше Босуэлов  и  Риччо  -
она ча