инстерской Звездной палате (*73),
только у одного из них - лорда Зуча - хватает мужества  заявить,  что  его
отнюдь не убедили в том, что  Мария  Стюарт  злоумышляла  против  королевы
Английской. Этим он лишает приговор его лучшего украшения - единодушия, но
зато все остальные покорно признают вину подсудимой. И тогда садится писец
и старательной вязью выводит на клочке пергамента,  что  "названная  Мария
Стюарт, притязающая на корону сего, английского государства,  неоднократно
измышляла сама и одобрила измышленные другими планы, ставящие  себе  целью
извести или убить священную особу нашей владычицы,  королевы  Английской".
Карой же за такое преступление - парламент заранее позаботился об  этом  -
является смерть.


   Отправить правосудие и вынести приговор было делом собравшихся  дворян.
Они признали вину обвиняемой и потребовали ее смерти.  Но  Елизавете,  как
королеве, присвоено еще  и  другое  право,  возвышающееся  над  земным,  -
высокое и священное, человечное и великодушное право помилования, невзирая
на признанную вину. Единственно  от  ее  воли  зависит  отменить  смертный
приговор; итак, ненавистное решение снова возвращается к ней, к ней одной.
От него не скроешься, не убежишь. Снова Елизавета противостоит  Елизавете.
И подобно тому, как в античной  трагедии  справа  и  слева  от  терзаемого
совестью человека хоры сменяют друг друга в строфе  и  антистрофе,  так  в
ушах ее звучат голоса, доносящиеся извне и  изнутри,  призывая  одни  -  к
жестокости, другие - к милосердию. Над ними же стоит  судья  наших  земных
деяний -  история,  неизменно  хранящая  молчание  о  живых  и  только  по
завершении их земного пути взвешивающая перед потомками дела умерших.
   Голоса справа, безжалостные и явственные,  неизменно  твердят:  смерть,
смерть, смерть. Государственный канцлер, коронный совет,  близкие  друзья,
лорды и горожане, весь народ видят одну только возможность добиться мира в
стране и спокойствия для королевы - обезглавить  Марию  Стюарт.  Парламент
подает торжественную петицию: "Во имя религии, нами исповедуемой,  во  имя
безопасности священной особы королевы и блага  государства  всеподданнейше
просим скорейшего распоряжения Вашего Величества  о  том,  чтобы  огласили
приговор, вынесенный королеве Шотландской, а также  требуем,  поелику  это
единственное  известное  нам  средство  обеспечить   безопасность   Вашего
Величества, справедливой неотложной казни названной королевы".
   Елизавете только на руку эти домогательства. Ведь она  рвется  доказать
миру,  что  не  она  преследует  Марию  Стюарт,  а  что  английский  народ
настаивает на приведении в исполнение смертного приговора. И  чем  громче,
чем слышнее на расстоянии, чем очевиднее поднявшийся гомон,  тем  для  нее
лучше.  Ей  представляется  возможность  исполнить  "на  подмостках  мира"
выигрышную арию добра и человечности, и, как опытная и умелая актриса, она
использует эту возможность сполна. С волнением выслушала она красноречивое
увещание  парламента;  смиренно  благодарит  она  бога,  ниспославшего  ей
спасение; после чего она возвышает голос и,  словно  обращаясь  куда-то  в
пространство, ко всему миру и к истории, снимает  с  себя  всякую  вину  в
участи, постигшей Марию Стюарт. "Хоть жизнь  моя  и  подверглась  жестокой
опасности, больше всего, признаюсь, меня огорчило, что особа  моего  пола,
равная мне по сану и рождению, к тому же близкая мне родственница, виновна
в столь тяжких преступлениях. И так далека была от меня всякая злоба,  что
я сразу же, как  раскрылись  преступные  против  меня  замыслы,  тайно  ей
написала, что, если она доверится мне в письме и  принесет  чистосердечную
повинную, все будет улажено келейно, без шума. Я писала это  отнюдь  не  с
тем, чтобы заманить ее в ловушку, - в то время мне было уже известно  все,
в чем она могла бы предо мной повиниться. Но даже  и  теперь,  когда  дело
зашло так далеко, я охотно простила бы ее,  если  б  она  принесла  полную
повинность и никто бы от ее  имени  не  стал  больше  предъявлять  ко  мне
никаких претензий; от этого зависит не только моя жизнь, но и безопасность
и благополучие моего государства. Ибо только ради вас и ради моего  народа
дорожу я еще жизнью". Открыто признается она, что немало колебаний вселяет
в нее страх перед судом истории. "Ведь  мы,  государи,  стоим  как  бы  на
подмостках, не защищенные от взглядов и любопытства всего  мира.  Малейшее
пятнышко на нашем одеянии бросается в глаза, малейший изъян в наших  делах
сразу же заметен, и нам должно особенно пристально следить за  тем,  чтобы
наши поступки всегда  были  честны  и  справедливы".  Поэтому  она  просит
парламент запастись терпением, если она еще помедлит с ответом, "ибо таков
уж мой нрав - долго обдумывать дела, даже куда менее  важные,  прежде  чем
прийти наконец к окончательному решению".


   Честное это заявление или нет?  И  то  и  другое  вместе;  в  Елизавете
борются два желания: она и рада бы избавиться от своей противницы и  в  то
же  время  хотела  бы  предстать  перед  миром  в  ореоле  великодушия   и
всепрощения. Спустя двенадцать дней она снова обращается к  лорду-канцлеру
с запросом, нет ли возможности сохранить жизнь Марии Стюарт и вместе с тем
гарантировать  ее,  Елизаветы,  личную  безопасность.  И  снова   заверяет
коронный совет, заверяет парламент,  что  иного  выхода  нет,  по-прежнему
стоят они на своем. И тогда слово опять берет  Елизавета.  Какая-то  нотка
правдивости и внутренней убежденности звучит на этот раз в ее  признаниях.
Чем-то настоящим, проникновенным веет от ее слов:  "Я  сегодня  в  большем
затруднении, чем когда-либо,  так  как  не  знаю,  говорить  или  молчать.
Говорить и жаловаться было бы с моей стороны лицемерием, молчать - значило
бы  не  отдать  должного  вашему  рвению.  Вас,  разумеется,  удивит   мое
недовольство, но, признаться, я лелеяла надежду, что будет найден какой-то
иной  выход  для  того,  чтобы  обеспечить   вашу   безопасность   и   мое
благополучие... Поскольку же  установлено,  что  мою  безопасность  нельзя
обеспечить иначе, как ценой ее  жизни,  мне  бесконечно  грустно,  ибо  я,
оказавшая милость стольким мятежникам, молчаливо прошедшая  мимо  стольких
предательств,  должна  выказать  жестокость  в  отношении  столь   великой
государыни..." Чувствуется, что она уже склонна дать себя уговорить,  если
на нее будут наседать и дальше. Но с присущими ей умом и  двусмысленностью
она не связывает себя никакими "да"  или  "нет",  а  заключает  свою  речь
следующими словами; "Прошу вас, удовольствуйтесь на сей раз  этим  ответом
без ответа. Я не оспариваю вашего  мнения,  мне  понятны  ваши  доводы,  я
только прошу вас: примите  мою  благодарность,  простите  мне  мои  тайные
сомнения и не обижайтесь на этот мой ответ без ответа".


   Голоса справа прозвучали. Грозно и явственно  произнесли  они:  смерть,
смерть, смерть. Но и голоса слева,  голоса  с  той  стороны,  где  сердце,
становятся все красноречивее. Французский король шлет за море чрезвычайное
посольство с  увещанием  помнить  об  общих  интересах  всех  королей.  Он
напоминает Елизавете, что, оберегая неприкосновенность Марии  Стюарт,  она
ограждает  и  свою  неприкосновенность,  что  высший   завет   мудрого   и
благополучного правления в том, чтобы не проливать крови. Он напоминает  о
священном для каждого народа долге гостеприимства - пусть же Елизавета  не
погрешит против господа,  подняв  руку  на  его  помазанницу.  И  так  как
Елизавета с обычным лукавством  отделывается  полуобещаниями  и  туманными
отговорками, тон иноземных послов становится все  резче.  То,  что  раньше
было просьбой, перерастает во властное предостережение, в открытую угрозу.
Но, умудренная знанием света, понаторевшая за двадцать пять лет  правления
во всех уловках политики, Елизавета обладает безошибочным слухом. Во  всей
этой патетической словесности она  старается  уловить  одно:  принесли  ли
послы в складках своей тоги полномочия прервать дипломатические  отношения
и  объявить  войну?  И  очень  скоро  убеждается,  что  за  громогласными,
крикливыми речами не слышно звона железа и что ни Генрих III, ни Филипп II
серьезно не намерены обнажить меч, если топор палача снесет  голову  Марии
Стюарт.
   Равнодушным пожатием плеч отвечает она на дипломатические громы Франции
и Испании. Куда больше искусства, разумеется, нужно, чтобы отвести  другие
упреки - упреки Шотландии. Кто-кто, а Иаков VI должен бы воспрепятствовать
казни королевы Шотландской в чужой стране, это его священная  обязанность:
ведь кровь, которая прольется, - его собственная кровь, а женщина, которая
будет предана смерти,  -  мать,  даровавшая  ему  жизнь.  Однако  сыновняя
привязанность занимает не слишком много места в сердце Иакова  VI.  С  тех
пор как он стал нахлебником и союзником Елизаветы, мать, отказавшая ему  в
королевском титуле, торжественно от  него  отрекшаяся  и  даже  пытавшаяся
передать его наследные права чужеземным королям, - эта мать только стоит у
него на дороге. Едва услыхав о раскрытии Бабингтонова заговора, он  спешит
поздравить Елизавету,  а  французскому  послу,  который  докучает  ему  на
любимой охоте требованиями пустить в ход все свое влияние в пользу матери,
говорит с досадою: "Заварила кашу, пусть сама теперь расхлебывает"  (qu'il
fallait qu'elle but la boisson, qu'elle avoit brasse).  Со  всей  прямотой
заявляет он, что ему совершенно безразлично, "куда  б  ее  ни  засадили  и
сколько бы ни перевешали ее подлых слуг",  ей-де  "давно  пора  на  покой,
замаливать грехи". Нет, все это нисколько его не касается; поначалу чуждый
сантиментов сынок отказывается  даже  отправить  посольство  в  Англию.  И
только  по  вынесении   приговора,   оскорбившего   национальные   чувства
шотландцев, когда по всей стране прокатилась волна возмущения, оттого  что
чужеземка  осмелилась  посягнуть  на  жизнь  шотландской  королевы,  Иаков
спохватывается, что роль, которую он играет, слишком уж неблаговидна,  что
дальше отмалчиваться  неприлично  и  надо  хотя  бы  для  проформы  что-то
предпринять. Разумеется, он не заходит  так  далеко,  как  его  парламент,
требующий в случае казни немедленного денонсирования договора  о  союзе  и
даже объявления войны. Но  все  же  садится  за  конторку,  пишет  резкие,
возмущенные  и  угрожающие  письма  Уолсингему  и   снаряжает   в   Лондон
посольство.
   Елизавета, конечно, предвидела этот взрыв. Но она и тут  прислушивается
больше к полутонам. Депутация  Иакова  VI  делится  на  две  части.  Одна,
официальная, громко и  внятно  требует  отмены  смертного  приговора.  Она
угрожает расторжением союза, она бряцает  оружием,  и  шотландской  знати,
произносящей  эти  суровые  речи  в  Лондоне,  нельзя  отказать  в  пафосе
искренней убежденности. Но им и невдомек, что, пока они  громко  и  грозно
разговаривают в приемном зале, другой агент, личный  представитель  Иакова
VI, прокравшись в приватные апартаменты Елизаветы с черного  хода,  ставит
там втихомолку другое требование, куда более близкое  сердцу  шотландского
короля,  нежели  жизнь  его  матери,  а  именно  требование  признать  его
преемственные   права   на   английский   престол.   По   словам    хорошо
информированного  французского  посланника,  тайному  посреднику  поручено
заверить Елизавету, что если Иаков VI так неистово  ей  угрожает,  то  это
делается лишь для поддержания его чести, а также приличия ради  ("for  his
honour and reputation"), и он просит ее не принимать  эту  демонстрацию  в
обиду ("in ill part"), не рассматривать  как  недружественную  акцию.  Для
Елизаветы это лишь подтверждение  того,  что  она,  разумеется,  и  раньше
знала, а именно, что Иаков VI готов молча проглотить ("to  digest")  казнь
своей матери за одно лишь обещание - или полуобещание - английской короны.
И вот  за  кулисами  начинается  гнусный  торг.  Сын  Марии  Стюарт  и  ее
противница, подсев друг к  другу,  доверительно  шепчутся,  впервые  найдя
общий язык, объединенные общими  темными  интересами:  в  душе  оба  хотят
одного итого же, и оба прячут это от света. У обоих Мария Стюарт стоит  на
дороге,  но  обоим  приходится  делать  вид,  будто  самая  важная,  самая
священная, кровная их задача - спасти и оградить бедную узницу.  Елизавета
отнюдь не борется за жизнь данной ей роком сестры, а Иаков VI  не  борется
за жизнь родившей его; обоим важно только лишь соблюсти  благопристойность
"на подмостках мира". De facto [фактически  (лат.)]  Иаков  VI  давно  уже
прозрачно намекнул,  что  даже  в  самом  прискорбном  случае  он  никаких
претензий предъявлять не станет, и этим заранее отпустил  Елизавете  казнь
своей матери. Еще до того,  как  чужеземка-противница  послала  узницу  на
смерть, сын узницы отдал ее на заклание.


   Итак, ни Франция, ни Испания, ни Шотландия - Елизавета  окончательно  в
этом уверилась - не станут вмешиваться, когда она решит подвести черту.  И
только один человек мог бы, пожалуй, еще спасти Марию Стюарт:  сама  Мария
Стюарт.  Попроси  она  о  помиловании,  Елизавета,   возможно,   этим   бы
удовлетворилась. В душе  она  только  и  ждет  такого  обращения,  которое
избавило бы ее от укоров совести. Все меры принимаются в эти дни для того,
чтобы  сломить  гордость  шотландской  королевы.  Едва  приговор  вынесен,
Елизавета посылает узнице полный его текст, а черствый,  рассудительный  и
особенно внушающий  омерзение  своей  въедливой  добропорядочностью  Эмиас
Паулет пользуется этим для того, чтобы оскорбить осужденную на смерть: для
него она уже "бесславный труп" - "une femme  morte  sans  nulle  dignite".
Впервые в ее присутствии забывает он  снять  шляпу  -  низкая,  подленькая
выходка лакея, в котором зрелище чужого несчастья рождает заносчивость,  а
не смирение; он велит ее челядинцам вынести тронный балдахин с шотландским
гербом.  Но  верные  слуги  не  повинуются  тюремщику,  а   когда   Паулет
приказывает  своим  подчиненным  сорвать  балдахин,  Мария  Стюарт  вешает
распятие на том месте, где был укреплен шотландский герб, чтобы  показать,
что ее охраняет сила более могущественная,  нежели  Шотландия.  На  каждое
мелкое оскорбление  врагов  у  нее  находится  величественный  жест.  "Они
угрозами хотят вырвать у меня мольбу о пощаде, - пишет она друзьям, - но я
говорю им, что уж если она обрекла меня смерти, пусть  будет  верна  своей
неправде до конца". Если Елизавета убьет ее, тем хуже для Елизаветы! Лучше
смертью своей унизить противницу перед судом  истории,  чем  позволить  ей
надеть маску кротости, увенчаться лаврами великодушия. Вместо  того  чтобы
протестовать против приговора или просить о помиловании,  Мария  Стюарт  с
христианской кротостью благодарит творца за его  попечение,  Елизавете  же
отвечает с надменностью королевы:

   "Madame, я от всего сердца благодарю Создателя за то, что он с  помощью
Ваших  происков  соблаговолил  избавить   меня   от   тягот   томительного
странствия, каким стала для меня жизнь. А потому я и не молю Вас  продлить
ее, достаточно я вкусила ее горечь. Я только прошу (Вас, а не кого  иного,
так как знаю, что от Ваших  министров,  людей,  занимающих  самые  высокие
посты в Англии, мне нечего ждать милости) исполнить следующие мои просьбы:
прежде всего я прошу, чтобы это тело, когда враги  вдосталь  упьются  моей
невинной кровью, было доставлено преданными слугами куда-нибудь на  клочок
освященной земли и там погребено - лучше всего во  Францию,  где  покоятся
останки возлюбленной моей матери, королевы; там это бедное тело, нигде  не
знавшее  покоя,  доколе  нерасторжимые  узы   связывали   его   с   душой,
освободившись, найдет наконец успокоение. Далее, я прошу  Ваше  величество
ввиду опасений, какие внушает мне неистовство тех, на чей произвол Вы меня
отдали, назначить казнь не где-нибудь в укромном месте,  но  на  глазах  у
моих слуг и других очевидцев, дабы они могли потом свидетельствовать,  что
я осталась  верна  истинной  церкви,  и  тем  защитить  мою  кончину,  мой
последний вздох от лживых  наветов,  какие  стали  бы  распространять  мои
недруги. И наконец, прошу, чтобы слугам, верой  и  правдой  служившим  мне
среди стольких испытаний и  невзгод,  было  дозволено  удалиться  куда  им
вздумается и там беспрепятственно существовать на те крохи, какими  сможет
вознаградить их моя бедность.
   Заклинаю Вас, Madame, памятью Генриха  VII,  нашего  общего  предка,  а
также королевским титулом, который я сохраню и в смерти, не оставить втуне
эти справедливые пожелания и поручиться мне в  том  Вашим  собственноручно
написанным словом.
   Ваша неизменно расположенная к Вам сестра
   и пленница Мария, королева".


   Мы  видим:  сколь  это  ни  странно  и  невероятно,  в  последние   дни
затянувшейся на десятилетия борьбы роли переменились: с тех пор как  Марии
Стюарт вручен смертный приговор, в ней  чувствуется  новая  уверенность  и
сила. Сердце ее не так трепещет, когда она читает свой смертный  приговор,
как  трепещет  рука  у  Елизаветы,  когда  ей  предлагают  этот   приговор
подписать. Мария Стюарт не так страшится умереть, как Елизавета убить ее.
   Быть может, она уверена в душе, что  у  Елизаветы  не  хватит  мужества
приказать палачу поднять руку на венчанную королеву,  а  быть  может,  это
спокойствие - лишь маска; но даже такой пронырливый наблюдатель, как Эмиас
Паулет, не улавливает в ней ни тени тревоги. Она ни о чем  не  спрашивает,
ни на что не жалуется, не  просит  у  стражей  ни  малейших  поблажек.  Не
пытается она и вступить в  тайные  сношения  с  чужеземными  друзьями;  ее
сопротивление, ее  самозащита  и  самоутверждение  кончились;  сознательно
препоручает она свою волю судьбе, творцу: пусть он решает.
   Теперь она занята серьезными приготовлениями. Она составляет духовную и
все свое земное состояние заранее раздает слугам; пишет королям и  князьям
мира, но уже не с тем, чтобы, подвигнуть их на посылку армий и  снаряжение
войн, а дабы уверить, что она готова неколебимо принять смерть, умереть  в
католической вере за католическую  веру.  Наконец-то  на  это  беспокойное
сердце сошел великий покой: страх и надежда, эти, по словам Гете, "злейшие
враги рода человеческого", уже не властны над окрепшей душой. Так  же  как
ее сестра по несчастью Мария-Антуанетта, лишь перед лицом смерти  осознает
она свою истинную задачу. Понимание своей ответственности  перед  историей
блистательно  перевешивает  в  ней  обычную  беспечность;   не   мысль   о
помиловании поддерживает ее, а некое окрыляющее стремление,  надежда,  что
последняя минута станет ее торжеством. Она  знает,  что  только  драматизм
геройской кончины может искупить в глазах мира ее трагическую вину и что в
этой жизни у нее осталась одна только возможная победа - достойная смерть.
   И как антитеза уверенному, возвышенному спокойствию  осужденной  узницы
замка  Фотерингей  -  неуверенность,   бешеная   нервозность   и   гневная
растерянность Елизаветы в Лондоне. Мария Стюарт уже решилась, а  Елизавета
только берется за решение. Никогда еще соперница  не  причиняла  ей  таких
страданий, как теперь, когда она всецело у  нее  в  руках.  В  эти  недели
Елизавета  теряет  сон,  целыми  днями  хранит   она   угрюмое   молчание;
чувствуется, что ее гвоздит неотступная, ненавистная мысль:  подписать  ли
смертный приговор, приказать ли,  чтобы  его  привели  в  исполнение?  Она
бьется над этим вопросом, как Сизиф (*74) над своим  камнем,  а  он  снова
всей тяжестью скатывается ей на грудь. Напрасно уговаривают ее министры  -
голос совести сильнее. Она отвергает все их предложения и  требует  новых.
Сесил находит, что  она  "изменчива,  как  погода":  то  хочет  казни,  то
помилования,  постоянно  добивается  от  своих  советников  "какого-нибудь
другого выхода", хоть и знает, что другого нет и быть не может.  Ах,  если
бы все было совершено помимо нее, само собой,  без  ее  ведома,  без  ясно
отданного приказа - не