ричинил,  ей  от
души хотелось бы спасти его. В порыве возмущения она всю вину возлагает на
Босуэла: "Никогда бы я не пошла на это, чтобы отомстить за  себя".  Только
во имя любви, и ничего  другого,  совершит  она  столь  мерзостный  обман,
употребив во зло детское доверие. Великолепно  звучит  ворвавшийся  у  нее
вопль протеста: "Ты вынуждаешь меня к  притворству,  которое  внушает  мне
ужас и отвращение, ты навязываешь мне роль предательницы. Но  помни,  если
бы не то, что я хочу-слушаться тебя  во  всем,  я  предпочла  бы  умереть.
Сердце у меня обливается кровью".
   Однако раб не может бороться. Он может только стонать,  когда  свирепый
бич гонит его вперед. С покорной жалобой клонит  она  голову  перед  своим
господином: "Горе мне! Никогда и никого я не обманывала, а теперь во  всем
покорна твоей воле. Намекни хоть словом, чего ты от меня хочешь, и, что бы
со мной ни стряслось, я покорюсь. Подумай также, не надежнее  ли  было  бы
прибегнуть  к  какому-нибудь  снадобью,  он  собирается  в  Крэгмиллер  на
тамошние  воды  и  купания".  Очевидно,  ей  хотелось  бы  измыслить   для
несчастного более легкую кончину, избежать грубого, грязного насилия; если
бы она хоть в какой-то мере принадлежала себе и не  была  всецело  предана
Босуэлу, останься в ней хоть капля  душевных  сил,  хоть  искра  моральной
самостоятельности, она бы непременно - это чувствуется -  спасла  Дарнлея.
Но она не отваживается на ослушание, так как страшится потерять Босуэла  и
вместе с тем - гениальный психологический штрих, какого  не  придумать  ни
одному писателю, - страшится, как бы Босуэл не стал ее  презирать  за  то,
что она согласилась на такую  низость.  С  мольбой  простирает  она  руки,
умоляя, чтобы он за это "не стал меньше  уважать  ее,  так  как  он  всему
причина". На коленях взывает она: пусть вознаградит  любовью  ее  нынешние
муки. "Всем жертвую я - честью, совестью, счастьем и  величием,  помни  же
это и не поддавайся на уговоры своего  лживого  шурина,  ополчающего  тебя
против самой верной возлюбленной, какая у тебя когда-либо была или  будет.
И не гляди, что она (жена Босуэла) обливается лживыми слезами, а воззри на
меня и на то деяние, на которое я  иду  против  воли,  единственно,  чтобы
заслужить ее место, ради которого я готова попрать собственную природу.  И
да простит мне бог, и  да  ниспошлет  он  тебе,  бесценный  друг,  всякого
счастья и без счета милостей, каких тебе  желает  твоя  всеподданнейшая  и
преданнейшая возлюбленная, та, что надеется вскоре стать для  тебя  чем-то
большим в награду за свои муки". Тот, кто непредвзятой душой слышит в этих
словах голос измученного, исстрадавшегося сердца,  не  назовет  несчастную
убийцей, хотя все, что она делает в эти ночи и дни, ведет к убийству.  Ибо
чувствуется: в тысячу раз сильней ее  воли  ее  неволя,  ее  отвращение  и
протест. Быть может, в иные часы эта женщина ближе к самоубийству,  чем  к
убийству. Но такова судьба того, кто отдал себя в кабалу: раз  отказавшись
от своей воли, он уже не волен  сам  избрать  свой  путь.  Он  может  лишь
служить и повиноваться. И  так,  спотыкаясь,  оступаясь,  бредет  она  все
вперед, невольница своей страсти, бессознательная и в то же время до ужаса
сознательная сомнамбула своего чувства, увлекаемая в бездну злодеяния.
   Уже на следующий день Мария Стюарт выполнила целиком и  полностью  все,
что ей надлежало сделать; наиболее деликатная, наиболее рискованная  часть
задачи ей счастливо удалась. Королева усыпила подозрения Дарнлея - бедного
недалекого малого не узнать, он заметно повеселел,  приободрился,  у  него
уверенный и даже  счастливый  вид.  Еще  не  оправившийся,  ослабевший,  с
изрытым оспинами лицом, он даже пытается с ней нежничать.  Ему  бы  только
обниматься и целоваться, и Марии Стюарт стоит величайших  усилий,  поборов
гадливость, сдерживать его нетерпение. Послушный ее желаниям - так же  как
она послушна желаниям Босуэла, - невольник невольницы, он  объявляет,  что
согласен вернуться с ней в Эдинбург.
   Еще больной, закрыв лицо тонким суконным  покрывалом,  чтобы  никто  не
видел, как оно обезображено, он  доверчиво  разрешает  перенести  себя  из
надежного родительского замка в ожидающую его телегу. И вот наконец жертва
на пути к мяснику. Грубой, кровавой частью работы займется  Босуэл,  этому
отъявленному - цинику она дастся неизмеримо легче, чем далось Марии Стюарт
ее предательство.
   Медленно катится телега под эскортом верховых по зимней морозной дороге
- во вновь обретенном согласии после долгих  месяцев  непримиримой  вражды
возвращается в Эдинбург королевская чета. В Эдинбург, но куда  же  именно?
Разумеется, в Холирудский замок, скажете вы, в королевскую  резиденцию,  в
уютные княжеские палаты. Но нет, Босуэл, всемогущий,  распорядился  иначе.
Король не вернется к себе в замок  -  якобы  потому,  что  не  прошла  еще
опасность заразы. Ну тогда, значит, в Стирлинг или в  Эдинбургский  замок,
эту гордую, неприступную крепость? В крайнем случае он заедет погостить  в
какой-нибудь другой княжеский дом, хотя бы во дворец епископа.  Опять-таки
нет! В силу каких-то сугубо подозрительных обстоятельств выбор  падает  на
весьма невзрачный, одиноко стоящий дом, о котором до  сей  поры  не  могло
быть и речи, - отнюдь не господские хоромы, к тому же  и  расположенный  в
подозрительной местности, за городскими стенами, среди садов и пустырей, -
дом, полуразрушенный и годами пустовавший, дом, который трудно охранять  и
защищать, - странный  и  знаменательный  выбор!  Поневоле  спросишь,  кому
взбрело в голову отвести для короля это подозрительно уединенное  жилье  в
Керк о'Филде, по соседству с пользующейся дурной славой Воровской слободой
(Thieves Row). И опять-таки здесь замешан Босуэл, ведь он нынче все и  вся
в Шотландии (all in all). Повсюду и везде  натыкаемся  мы  в  таинственном
лабиринте на все ту  же  красную  нить.  Повсюду  и  везде  -  в  письмах,
документах, дознаниях - неизменно к нему ведет кровавый след.
   Этот невзрачный, недостойный короля, затерянный среди пустырей домик, к
которому  прилегает  только  одна  усадьба,   принадлежащая   кому-то   из
приспешников Босуэла, состоит всего лишь из  прихожей  и  четырех  комнат.
Внизу помещается импровизированная спальня королевы, которой вдруг  пришла
охота ходить за больным супругом, хотя совсем недавно она и слышать о  нем
не хотела; вторая комната отведена ее женской прислуге.  Комната  побольше
наверху предназначена королю, а рядом помещение для  его  челядинцев.  Для
этих приземистых комнатушек в подозрительном доме не желают убранства,  из
Холируда  доставлены  ковры  и  богатые  шпалеры,  специально  для  короля
переправляется одна из великолепных кроватей, вывезенных Марией де Гиз  из
Франции, вторая ставится внизу для  королевы.  А  уж  Мария  Стюарт  прямо
разрывается от усердия: всемерно подчеркивает она  свою  нежную  заботу  о
Дарнлее. По нескольку раз на дню навещает она его со всей свитой, не давая
скучать, это она-то, которая - не мешает лишений раз напомнить - уже много
месяцев как бежит его, точно зачумленного. Три  ночи  -  с  четвертого  по
седьмое февраля  -  она,  покинув  свой  удобный  дворец,  ночует  в  этом
уединенном доме. Пусть каждый в Эдинбурге убедится, что король и  королева
снова живут душа  в  душу.  Нарочито  и  даже,  можно  сказать,  навязчиво
афишируется это благоденствие, это задушевное согласие перед всем городом.
Легко себе представить, как неожиданный поворот  в  расположении  королевы
был воспринят всеми, а особенно  лордами,  с  которыми  Мария  Стюарт  еще
недавно обсуждала, как бы ей  вернее  отделаться  от  мужа.  И  вдруг  эта
внезапная, бурная и чересчур уж подчеркиваемая супружеская  любовь!  Самый
догадливый из лордов, Меррей, по-видимому, делает свои выводы  -  об  этом
явствует его дальнейшее поведение, он ни на секунду не сомневается, что  в
этом на диво уединенном домике ведется сомнительная  игра,  и,  как  истый
дипломат, принимает меры.


   И может быть, только один человек во всем городе, во всей стране  свято
верит в изменившееся расположение королевы: Дарнлей, незадачливый  супруг.
Его тщеславию льстит ее забота; гордостью видит он, что лорды, еще недавно
с презрением от него отворачивавшиеся, спешат к его постели с поклонами, с
участливыми минами. Исполненный признательности, докладывает  он  седьмого
февраля отцу в письме, как поправилось его здоровье благодаря  тщательному
уходу королевы, которая выказала себя на этот раз истинно  любящей  женой.
Врачи предвещают ему скорое выздоровление, лицо его почти очистилось,  ему
разрешено переехать во дворец - на понедельник утром заказаны лошади.  Еще
один день, и он вернется в Холируд, где снова будет делить с королевой bed
and board [постель и стол (англ.)], и наконец-то опять воцарится  в  своем
государстве и в ее сердце.


   Но понедельнику - десятому февраля - предшествует воскресенье - девятое
февраля, -  на  вечер  которого  в  Холирудском  замке  назначено  веселое
празднество. Двое самых верных слуг Марии  Стюарт  справляют  свадьбу:  по
этому случаю состоится пышный банкет и бал, на котором обещала  быть  сама
королева. Но в программе дня не только это общеизвестное событие - есть  и
другое, все значение  которого  выяснится  только  впоследствии.  Девятого
утром  Меррей  внезапно  испрашивает   у   сестры   дозволения   ненадолго
отлучиться, он уезжает денька на два,  на  три  в  один  из  своих  замков
навестить заболевшую жену. А это недобрый знак. Ибо, когда Меррей исчезает
с политической арены, у него имеются на то  серьезные  основания.  Что  бы
здесь ни случилось - переворот или какое-либо трагическое происшествие,  -
он всегда может потом  сказать,  что  его  при  этом  не  было.  Тот,  кто
чувствителен к приближению грозы, должен был  бы  забеспокоиться,  увидев,
как этот расчетливый, дальновидный человек спешит  ретироваться,  пока  не
ударил гром. И года не прошло, как он с таким же невинным видом  въехал  в
Эдинбург наутро после убийства Риччо; и вот он уже снова уезжает как ни  в
чем не бывало - в утро  того  самого  дня,  когда  должно  свершиться  еще
большее злодеяние, предоставляя другим расхлебывать кашу, а  всю  честь  и
корысть приберегая для себя.
   И еще один симптом, наводящий на размышление. По-видимому, королева уже
сейчас приказывает переправить из Керк о'Филда в Холируд свое пышное  ложе
с меховыми  одеялами.  Само  по  Себе  это  распоряжение  вполне  уместно:
ближайшую ночь, ночь долгожданного бала, она все равно проведет в замке, а
не в Керк о'Филде, а там - и конец разлуке. Но  это  нетерпеливое  желание
скорее переправить  на  место  драгоценное  ложе  в  дальнейшем,  по  ходу
разбирательства, послужит пищей для всяких толков и кривотолков. Правда, и
после обеда и вечером  ничто  не  предвещает  трагических  событий,  да  и
поведение Марии Стюарт ни капли не отличается  от  обычного.  Днем  она  в
обществе друзей посещает  выздоравливающего  супруга,  вечером,  вместе  с
Босуэлом, Хантлеем и Аргайлом, весело пирует на свадьбе своих  челядинцев.
А главное, ну до чего трогательно: опять  -  в  самом  деле,  до  чего  же
трогательно! - опять спешит она, хоть Дарнлей вот-вот вернется в  Холируд,
спешит морозной зимней ночью туда, в уединенный домик Керк  о'Филда.  Безо
всякого  прерывает  оживленную  застольную  беседу,  чтобы  еще  полчасика
посидеть у изголовья мужа и поболтать с ним. До одиннадцати  вечера  -  не
мешает поточнее заметить время - засиживается Мария Стюарт в Керк  о'Филде
и только тогда возвращается к  себе  в  Холируд;  в  темноте  ночи  далеко
заметна сверкающая шумливая кавалькада, полыхают факелы, мелькают  фонари,
доносятся взрывы веселого  смеха.  Раскрываются  ворота  -  весь  Эдинбург
сможет потом засвидетельствовать, что королева, как нежная  жена,  наведав
больного мужа, вернулась в  Холируд,  где  под  пение  скрипок  и  наигрыш
волынок вихрем кружатся  танцующие  пары.  Еще  раз  смешивается  веселая,
словоохотливая королева с толпою свадебных  гостей  и  только  за  полночь
удаляется в свои покои, чтобы отойти ко сну.


   В два часа ночи от грома содрогнулась  земля.  Страшный  взрыв,  "будто
выпалили из двадцати пяти пушек", сотряс воздух. И сразу же  стало  видно,
как со стороны Керк о'Филда побежали сломя голову какие-то  подозрительные
фигуры: что-то ужасное, должно  быть,  стряслось  в  уединенном  домике  у
короля. Весь город, объятый страхом и волнением, проснулся и уже на ногах.
Распахиваются городские ворота, и в Холируд устремляются гонцы  с  ужасной
вестью, что одинокий домик в Керк о'Филде с королем и его челядью  взлетел
на воздух. Босуэла, пировавшего на свадьбе -  очевидно,  чтобы  обеспечить
себе алиби, меж тем как его молодцы готовили взрыв, - сонного поднимают  с
постели, вернее, он делает вид, будто крепко спал. Он второпях одевается и
вместе с вооруженной стражей спешит на место преступления. Трупы Дарнлея и
слуги, спавшего в его комнате, находят  в  саду,  в  одних  рубашках.  Дом
полностью разрушен пороховым  взрывом.  Установлением  этого,  весьма  для
него,  по-видимому,   неожиданного   и   прискорбного   факта   Босуэл   и
ограничивается. Так как существо дела известно ему лучше,  чем  кому-либо,
он не дает себе труда расследовать, что здесь  произошло.  Он  приказывает
подобрать трупы и уже через каких-нибудь полчаса возвращается в  замок.  И
здесь он может доложить ничего не подозревающей королеве, так  же,  как  и
он, разбуженной среди крепкого сна, один только  голый  факт:  ее  супруг,
Генрих, король Шотландский, убит неведомыми злодеями, скрывшимися неведомо
куда.



13. QUOS DEUS PERDERE VULT... (*52) (февраль - апрель 1567)

   Страсть способна на многое. Она может пробудить в  человеке  небывалую,
сверхчеловеческую энергию. Она может  своим  неослабным  давлением  выжать
даже из уравновешенной души поистине титанические силы и, ломая все  нормы
и формы узаконенной нравственности, отважиться и на преступление.  Но  так
же неотъемлемо для нее другое: после стихийного взрыва пароксизм  страсти,
как бы истощив себя, никнет, спадает.  И  этим,  по  существу,  отличается
преступник по страсти, действующий в  состоянии  аффекта,  от  подлинного,
прирожденного,  закоренелого  преступника.   У   случайного   преступника,
преступника по страсти, обычно хватает сил лишь на самое деяние,  и  очень
редко  на  его  последствия.  Действуя  по   первому   побуждению,   слепо
устремленный  на  задуманное,   он   все   свои   душевные   силы   отдает
одной-единственной цели; но едва она достигнута,  едва  деяние  совершено,
как вся его энергия словно отливает,  уходит  решимость,  изменяет  разум,
отказывает мудрость, и это в то  самое  время,  как  трезвый,  расчетливый
преступник вступает со следователями и судьями в изворотливый поединок. Не
для  самого  деяния,  как  мы  видим  у  преступника  по  страсти,  а  для
последующей самозащиты приберегает он максимум своих душевных сил.
   Марии Стюарт - и это не умаляет, а возвышает ее в глазах потомства - не
хватило мужества для той  преступной  ситуации,  в  которую  поставила  ее
зависимость от Босуэла, ибо если она и сделалась преступницей, то лишь  по
безрассудству страсти, не своей,  а  чужой  волею.  В  свое  время  у  нее
недостало сил предотвратить катастрофу, а теперь, когда дело сделано,  она
и вовсе растерялась. Ей остается одно из двух: или решительно, с  чувством
омерзения порвать с Босуэлом, который, в сущности, зашел дальше,  чем  она
внутренне допускала, отмежеваться от его деяния, или же, наоборот,  помочь
ему замести следы, а следовательно, лицемерить, надеть  личину  страдания,
чтобы отвести подозрение от него и от себя. Но вместо этого  Мария  Стюарт
делает самое безрассудное, самое нелепое, что только можно  сделать  в  ее
положении, - то есть ровно ничего. Она остается нема и  недвижима  и  этой
полной  растерянностью  выдает  себя  с  головой.  Как  заводная  игрушка,
автоматически выполняющая несколько предписанных движений, она в  каком-то
трансе покорности подчинилась всем приказаниям Босуэла: поехала в  Глазго,
успокоила Дарнлея и завлекла его  обратно  домой.  Но  завод  кончился,  и
механизм бездействует. Именно сейчас, когда ей надо  разыграть  безутешную
скорбь и потрясти патетической игрой  весь  мир,  чтобы  он  безоговорочно
поверил в ее невиновность, именно сейчас она устало роняет маску; какое-то
окаменение  чувств,  жестокий  душевный  столбняк,  какое-то  необъяснимое
равнодушие находит на нее; безвольная, она и не пытается защищаться, когда
над ней дамокловым мечом нависает подозрение.
   Этот странный душевный столбняк, поражающий человека в минуты опасности
и словно замораживающий его, обрекая на полное бездействие и безучастие  в
минуты, когда ему особенно необходимы притворство, самозащита и внутренняя
собранность, сам по  себе  не  представляет  ничего  необычного.  Подобное
окаменение души - лишь  естественная  реакция  на  чрезмерное  напряжение,
коварная месть природы тому, кто нарушает ее границы. У Наполеона в  канун
Ватерлоо исчезает вея его дьявольская сила воли; молча, как истукан, сидит
он и не отдает распоряжений, хотя именно сейчас, в минуту катастрофы,  они
особенно необходимы; куда-то внезапно утекли его силы, как утекает вино из
продырявленной бочки. Подобное же оцепенение  находит  на  Оскара  Уайльда
перед арестом; друзья вовремя предупредили его, у него довольно времени  и
денег, он может сесть в поезд и бежать через Ла-Манш. Но и на  него  нашел
столбняк, он сидит у себя в номере и ждет - ждет неизвестно чего -  то  ли
чуда, то ли гибели. Только подобные аналогии - а история знает их тысячи -
помогают нам уяснить поведение Марии Стюарт,  ее  нелепое,  бессмысленное,
предательски  пассивное  поведение  тех  недель,  которое,  собственно,  и
навлекло на нее подозрение. До самой катастрофы ничто не указывало  на  ее
договоренность с Босуэлом, ее поездка к Дарнлею могла и  вправду  означать
попытку примирения. Но после смерти Дарнлея его вдова сразу же оказывается
в фокусе общего внимания, и теперь либо ее  невиновность  должна  со  всей
очевидностью  открыться  миру,  либо  притворство  должно  поистине  стать
гениальным. Но судорожное отвращение к притворству и лжи, видимо,  владеет
несчастной. Вместо того чтобы рассеять  законное  подозрение,  она  полным
безучастием еще усугубляет свою вину в глазах  мира,  представляясь  более
виновной, чем даже, возможно, была.  Подобно  самоубийце,  бросающемуся  в
бездну,  закрывает  она  глаза,  чтобы  ничего  не   видеть,   ничего   не
чувствовать, она словно  жаждет  погрузиться  в  небытие,  где  нет  места
мучительному раздумью и сомнению, а только конец, гибель. Вряд ли  история
криминалистики  когда-либо  являла   миру   другой   такой   патологически
законченный  образец  преступника  по  страсти,  который  в  своем  деянии
истощает все силы и гибнет. Quos Deus perdere vult... Кого боги  замыслили
погубить, у того они отнимают разум.


   Ибо как повела бы себя невинная, честная, любящая жена-королева,  когда
бы посланный принес ей среди ночи ужасную весть, что супруг ее только  что
убит неведомыми злодеями? Она вскочила бы, точно  ужаленная,  как  если  б
крыша пылала у нее над головой. Она кричала бы, бесновалась, требовала бы,
чтобы виновных тотчас схватили. Она бросила бы в тюрьму всякого,  на  кого
пала хоть тень подозрения.  Она  воззвала  бы  к  сочувствию  народа,  она
просила бы чужеземных государей задерживать на своих рубежах  всех  беглых
из ее страны. Так же как после кончины Франциска II, заперлась  бы  она  в
своей опочивальне и, не выходя ни днем, ни ночью,  изгнала  бы  на  долгие
недели и месяцы всякое  помышление  о  мирских  радостях,  развлечениях  и
веселье в кругу друзей, а главное, не знала бы ни отдыха, ни  покоя,  пока
не был бы схвачен и казнен каждый соучастник злодеяния, каждый виновный  в