ею, а для нее!  Все  неудержимее  гнетет  ее  страх
перед ответственностью, неустанно взвешивает  она  плюсы  и  минусы  столь
неслыханного деяния и, к огорчению своих министров, откладывает решение со
дня на день, прячась за двусмысленными, злобными, раздраженными и неясными
отговорками, отодвигая его куда-то в неопределенность. "With weariness  to
talk, her Majesty left off all till a time I  know  not  when"  [устав  от
этого разговора, ее величество отложила  вопрос  на  неопределенное  время
(англ.)], - жалуется Сесил, чей холодный, расчетливый ум не в силах понять
эту потрясенную душу. Ибо хоть  Елизавета  и  приставила  к  Марии  Стюарт
жестокого тюремщика, сама она день и ночь во власти еще более неподкупного
и жестокого стража - своей совести.


   Три месяца, четыре месяца, пять месяцев, чуть  ли  не  полгода  тянется
негласный спор Елизаветы с Елизаветой  о  том,  чего  слушаться  -  голоса
разума  или  голоса  человечности.   При   таком   перенапряжении   нервов
естественно, что разрядка приходит внезапно, с неожиданностью взрыва.
   В среду 1 февраля 1587 года второго государственного секретаря Девисона
(Уолсингем то ли заболел, то ли сказался больным) отыскивает в Гринвичском
парке адмирал Хоуард и приказывает ему не медля идти к  королеве,  отнести
ей  на  подпись  смертный   приговор   Марии   Стюарт.   Девисон   достает
собственноручно заготовленную Сесилом бумагу и вместе с  другими  бумагами
несет на подпись королеве. Но странно, великой актрисе Елизавете,  видимо,
уже опять не  к  спеху.  Она  притворяется  безразличной,  она  болтает  с
Девисоном  о  посторонних  предметах,  она  выглядывает  в  окно,  Любуясь
ослепительным зимним пейзажем. И только потом, будто невзначай, спрашивает
Девисона - неужто она уже не помнит, для чего велела ему явиться? - с  чем
он, собственно, к ней пришел.  Девисон  говорит,  что  принес  на  подпись
бумаги, между прочим и ту, про которую ему особо  наказывал  лорд  Хоуард.
Елизавета берет бумаги, но, боже  упаси,  в  них  не  заглядывает.  Быстро
подписывает она одну за другой -  разумеется,  и  приговор  Марии  Стюарт.
Должно быть, она  намеревалась  сделать  вид,  будто  среди  прочих  бумаг
невзначай  подмахнула  и  ту,  смертоносную.  Но  тут  настроение  у  этой
непостоянной, как погода, женщины  меняется,  и  уже  в  следующую  минуту
видно, что все предыдущее было чистейшим  кривлянием,  игрой:  без  всяких
околичностей  признается  она  Девисону,  что  лишь  для  того  так  долго
оттягивала решение, чтобы все видели, с каким трудом оно ей дается. Ну,  а
теперь пусть снесет подписанный приговор канцлеру и  там  скрепит  большой
государственной печатью - но только ни с кем ни  слова  лишнего,  -  после
чего пусть вручит приказ лицу, назначенному для его исполнения.  Поручение
настолько ясное, что у Девисона нет ни малейшего  основания  усомниться  в
твердых намерениях его королевы.  Видно,  что  Елизавета  уже  свыклась  с
неприятной мыслью, так обстоятельно  и  хладнокровно  входит  она  во  все
детали. Казнь лучше назначить в большом  зале  Фотерингейского  замка.  Ни
парадный двор, ни внутренний дворик для этого не  подойдут.  Она  снова  и
снова напоминает Девисону, что приказ-надо держать в секрете. Когда  после
долгих колебаний человек наконец  принимает  решение,  у  него  становится
легче на душе. Так и у Елизаветы обретенная уверенность заметно  поднимает
настроение. Она явно повеселела и даже изволит шутить, говоря, что боится,
как бы эта грустная весть не прикончила беднягу Уолсингема.
   Девисон считает - да и всякий счел  бы  на  его  месте,  -  что  вопрос
исчерпан. Он откланивается и ретируется к двери. Но Елизавета ни на что не
способна решиться и ничего не может довести до конца. Только Девисон дошел
до порога, как она зовет  его  обратно;  от  ее  веселого  настроения,  от
настоящей или наигранной решимости не осталось и следа.  Беспокойно  мерит
она шагами комнату. Нет ли все же какого-нибудь другого выхода? Ведь члены
Ассоциации (members of the Association) поклялись предать смерти  всякого,
кто так или иначе примет участие в готовящемся на нее покушении. О чем  же
думает в Фотерингее этот болван Эмиас Паулет и его помощник, ведь они тоже
члены Ассоциации, разве не прямая их обязанность - взять все на себя и тем
избавить ее, королеву, от марающей ее публичной казни? Пусть Уолсингем  на
всякий случай напишет этой паре и вразумит ее.
   Бедняге Девисону становится не по себе. Безошибочное чутье подсказывает
ему, что королева, едва сделав дело, спешит от него отмежеваться. Он  уже,
конечно, сожалеет, что такой важный разговор происходит без свидетелей. Но
поделать ничего не может. Ему дано  ясное  поручение.  Поэтому  он  прежде
всего  идет  в  государственную  канцелярию  и  просит  скрепить  приговор
печатью, а затем направляется к Уолсингему, который тут же  составляет  на
имя  Эмиаса  Паулета  письмо  в  духе  высказанных  Елизаветой  пожеланий.
Королева, пишет  Уолсингем,  к  сожалению,  усматривает  в  службе  своего
испытанного слуги  прискорбный  недостаток  рвения:  ввиду  угрожающей  ее
величеству опасности со  стороны  Марии  Стюарт  ему  следовало  бы  давно
подумать, как бы "самому и без нарочитых  приказаний",  своими  средствами
устранить узницу. Он может с чистой совестью взять это на  себя,  ведь  он
дал клятву Ассоциации, а этим он снимет с  королевы  тяжелое  бремя,  ведь
всем известно, как ей неприятно проливать кровь.


   Письмо вряд ли успело добраться по назначению и, уж  конечно,  на  него
еще не поступило ответа,  как  в  Гринвиче  снова  переменился  ветер.  На
следующее утро, в четверг, посланец королевы  приносит  Девисону  записку:
если он еще не передал приговор канцлеру  для  скрепления  печатью,  пусть
покамест воздержится до личной с ней беседы. Девисон со всех ног бросается
к королеве и поясняет, что вчера  тут  же  выполнил  ее  поручение  и  что
смертный приговор скреплен печатью. Елизавета, по-видимому, недовольна. Но
она молчит и не упрекает Девисона. А  главное,  двоедушная  ни  словом  не
заикается о том, что хотела бы вернуть злосчастный документ с печатью. Она
только жалуется Девисону, что это бремя снова и снова валится ей на плечи.
Беспокойно шагает она из угла  в  угол.  Девисон  ждет  и  ждет  какого-то
решения,  приказа,  ясного  и  недвусмысленного  пожелания.  Но  Елизавета
внезапно покидает комнату, так ни о чем и не распорядившись.
   И снова перед нами  сцена  шекспировского  звучания,  только  Елизавета
разыгрывает ее на глазах у одного-единственного зрителя; снова  вспоминаем
мы Ричарда III, как он жалуется Букингему, что противник еще жив, и вместе
с тем  воздерживается  от  членораздельного  приказа  убить  его.  Тот  же
обиженный взгляд, что и у Ричарда III, недовольного тем, что его вассал  и
понимает и не хочет его понять, испепеляет злосчастного  Девисона.  Бедный
писец чувствует, что почва под ним колеблется, и  судорожно  хватается  за
других: только бы одному не отвечать  в  этом  деле  всемирно-исторической
важности. Он бросается к Хэтону, фавориту  королевы,  и  рисует  ему  свое
отчаянное положение: Елизавета повелела дать приговору  законный  ход,  но
видно по всему, что она потом отречется от своего  двусмысленно  отданного
распоряжения. Хэтон слишком хорошо знает Елизавету, чтобы не разгадать  ее
двойную игру, но и он не склонен ответить Девисону ясным "да"  или  "нет".
Все они, словно перебрасывая друг другу  мяч,  стараются  свалить  с  себя
ответственность: Елизавета - на Девисона, Девисон - на  Хэтона,  Хэтон,  в
свою очередь, спешит информировать государственного канцлера Сесила. Но  и
тот не хочет взять все на себя и созывает на следующий  день  нечто  вроде
тайного государственного совета.  Приглашены  только  ближайшие  друзья  и
доверенные советники королевы - Лестер,  Хэтон  и  семеро  других  дворян;
каждый из них по личному опыту знает, что на Елизавету нельзя  положиться.
Впервые вопрос здесь ставится с полной ясностью: все они согласны  в  том,
что Елизавета, спасая свой моральный престиж, намерена остаться в стороне,
чтобы обеспечить себе "алиби";  она  хочет  представить  дело  так,  будто
сообщение о свершившейся казни "застигло ее врасплох". И  стало  быть,  на
обязанности ее верных - подыгрывать ей в этой комедии и словно  бы  против
ее воли привести в исполнение то, чего она, в сущности,  добивается.  Само
собой разумеется, такое кажущееся,  а  втайне  призываемое  ею  превышение
власти  чревато  величайшей  ответственностью,  а   потому   вся   тяжесть
подлинного или притворного гнева Елизаветы не должна пасть на  кого-нибудь
одного. Сесил и предлагает, чтобы все они сообща распорядились о  казни  и
взяли на себя сообща всю ответственность. Лорду  Кенту  и  лорду  Шрусбери
поручается  проследить  за  исполнением  приговора,   а   секретарь   Бийл
откомандировывается в Фотерингей с  соответствующими  полномочиями.  Таким
образом, мнимая вина раскладывается на десятерых  членов  государственного
совета,  который  своим  мнимым  "превышением  власти"  наконец-то  снимет
"бремя" с плеч королевы.


   Обычно Елизавета до крайности любопытна, это едва  ли  не  основная  ее
черта. Вечно ей нужно знать - и притом немедленно - все, что происходит  в
орбите ее замка, да и во всем королевстве. Но не странно ли: на сей раз ни
у Девисона, ни у Сесила и ни у кого другого не спрашивает она, как обстоит
дело с подписанным ею смертным приговором. В течение трех дней она ни разу
не вспомнила об этом немаловажном обстоятельстве, оно как  бы  улетучилось
из ее памяти, хотя уже многие месяцы она  только  им  и  занята.  Кажется,
будто она испила вод Леты, так бесследно выпало это дело из ее  памяти.  И
даже на другое утро, в воскресенье, когда ей передают ответ Эмиаса Паулета
на письмо Уолсингема, она не вспоминает о подписанном приговоре.
   Ответ Эмиаса Паулета не слишком радует королеву. Верный страж сразу  же
раскусил, что за неблагодарную роль ему готовят. Он почуял, какая  награда
его ждет, если он возьмется  устранить  Марию  Стюарт:  королева  публично
объявит его убийцей и предаст суду. Нет, Эмиас  Паулет  не  полагается  на
благодарность дома Тюдоров и  не  хочет  быть  козлом  отпущения.  Но,  не
осмеливаясь прямо ослушаться своей королевы, умный пуританин  предпочитает
спрятаться за более высокую инстанцию - за бога. Свой отказ он облекает  в
тогу напыщенной морали. "Сердце мое преисполнено горечи, - отвечает  он  с
пафосом, - ибо, к великому моему сокрушению, я увидел день, когда мне,  по
желанию моей доброй повелительницы, предлагают свершить деяние,  противное
богу и закону. Все мое земное достояние, моя служба и  жизнь  в  руках  Ее
Величества, и я готов завтра же от них отказаться, если  на  то  будет  ее
воля, так как обязан всем только ее доброте  и  снисхождению.  Но  сохрани
меня бог пасть так  низко,  покрыть  несмываемым  позором  весь  мой  род,
согласившись  пролить  кровь  без  благословения  закона  и   официального
приказа. Надеюсь, что Ваше Величество в своей неизменной  милости  примете
мой всеподданнейший ответ с дружеским расположением".
   Но Елизавета отнюдь не склонна принять с дружеским расположением  ответ
своего Эмиаса,  которого  еще  недавно  превозносила  за  его  "неослабное
усердие и безошибочные действия"; в гневе  меряет  она  шагами  комнату  и
ругательски ругает этих "чистоплюев, этих  брезгливых  недотрог"  ("dainty
and precise fellows"); все они много обещают и ничего не  делают.  Паулет,
негодует она, нарушил присягу: он подписал "Act  of  Association",  клялся
послужить королеве, хотя бы и ценою своей жизни. Да мало  ли  есть  людей,
которые что угодно для нее сделают, некий Уингфилд, например! В  подлинном
или притворном гневе напускается она  на  беднягу  Девисона  -  Уолсингем,
хитрец этакий, избрал лучшую участь, он сказался больным, - а тот,  чудак,
еще советует ей держаться законного пути.  Люди  поумнее  его,  отчитывает
Девисона королева, думают иначе. С этим делом  надо  было  давно  кончить,
позор для них для всех, что они тянут.
   Девисон молчит. Он мог бы похвалиться, что делу давно уже дан  ход.  Но
он чувствует, что только досадит королеве, если честно  ей  расскажет  то,
что она, по-видимому, сама знает, но о чем бесчестно умалчивает, а именно,
что гонец со смертным приговором, скрепленным большой  печатью,  выехал  в
Фотерингей, а вместе с ним - некий приземистый, коренастый малый, которому
предстоит обратить слово в дело, приказ - в кровь: палач города Лондона.



23. "В МОЕМ КОНЦЕ МОЕ НАЧАЛО" (8 февраля 1587)

   "En ma fin est mon commencement" - когда-то Мария  Стюарт  вышила  это,
еще не ясное ей в ту  пору  изречение,  на  парчовом  покрове.  Теперь  ее
смутное предчувствие сбывается. Только трагическая смерть кладет  истинное
начало ее славе, только эта смерть в глазах будущих поколений искупит вину
ее молодости, преобразит  ее  ошибки.  Уже  много  недель,  как  твердо  и
обдуманно готовится осужденная к величайшему своему испытанию. Совсем  еще
юной королевой пришлось ей дважды видеть, как дворянин умирает под топором
палача; рано поняла она, что ужас этого  непоправимо  бесчеловечного  акта
может  быть  преодолен  лишь  стоическим  самообладанием.   Весь   мир   и
последующие поколения - Мария Стюарт это знает - будут взыскательно судить
ее выдержку и осанку, когда, первая  из  венчанных  королей,  она  склонит
голову  на  плаху;  малейшая  дрожь,  малейшее  колебание,   предательская
бледность были бы в  столь  решительную  минуту  изменой  ее  королевскому
достоинству. Так в эти недели ожидания собирается она в тиши  с  душевными
силами. Ни к чему в  своей  жизни  эта  горячая,  неукротимая  женщина  не
готовилась так обдуманно, так спокойно, как к своему смертному часу.
   Вот отчего никто не заметил бы в ней  ни  тени  удивления  или  испуга,
когда во вторник седьмого февраля слуги докладывают ей о  прибытии  лордов
Шрусбери   и   Кента   вместе   с    несколькими    членами    магистрата.
Предусмотрительно сзывает она своих ближних женщин, а также большую  часть
челядинцев.  Только  окружив  себя  верными  слугами,  принимает  она  это
посольство. Она поминутно  хочет  иметь  их  рядом  -  пусть  когда-нибудь
поведают миру, что дочь Иакова V, дочь  Марии  Лотарингской,  та,  в  чьих
жилах течет кровь Стюартов и Тюдоров, нашла  в  себе  силы  мужественно  и
непреклонно снести и самые тяжкие испытания. Шрусбери, под чьим кровом она
провела без малого двадцать лет, клонит перед ней седую голову  и  колено.
Голос его чуть дрожит, когда он объявляет, что  Елизавете  пришлось,  вняв
настойчивым требованиям своих  подданных,  повелеть  привести  приговор  в
исполнение. Мария  Стюарт  словно  и  не  удивлена  недоброй  вестью;  без
малейших признаков волнения, зная, что каждый ее жест будет внесен в книгу
истории,  выслушивает  она  приговор,  спокойно  осеняет   себя   крестным
знамением и говорит: "Хвала господу за это известие, что вы мне приносите.
Для меня нет вести более утешительной, ибо  она  сулит  мне  конец  земных
страданий и милость господа, сподобившего меня умереть во славу его  имени
и его  возлюбленной  римско-католической  церкви".  Ни  единым  словом  не
оспаривает она  приговор.  Она  уже  не  хочет  как  королева  бороться  с
несправедливостью, причиненной ей другой королевой, а лишь как  христианка
- возложить на себя свой крест; а может быть,  в  своем  мученичестве  она
возлюбила последнее торжество, еще оставшееся ей в этой жизни. Только  две
просьбы есть у нее: чтобы духовник напутствовал ее своим благословением  и
чтобы казнь не пришлась уже на следующее  утро:  ей  хочется  как  следует
обдумать свои последние распоряжения. Обе просьбы отвергнуты. Ей не  нужен
пастырь ложной веры, отвечает граф Кент, фанатичный  протестант,  зато  он
охотно пришлет ей священника реформатской церкви, чтобы тот наставил ее  в
истинной религии. Конечно, Мария Стюарт отказывается в этот  великий  час,
когда она перед всем католическим миром намерена смертью своей постоять за
свое исповедание,  выслушивать  от  священника-еретика  его  рацеи  насчет
истинной веры. Менее жесток, чем  это  бестактное  предложение  обреченной
жертве, отказ отсрочить ее казнь. Поскольку ей дается одна лишь  ночь  для
всех приготовлений, все отпущенные ей часы так  уплотнены,  что  страху  и
тревоге не остается  места.  Всегда  -  и  в  этом  дар  бога  человеку  -
умирающему тесно с временем.
   Рассудительно и вдумчиво, качества, которых ей до сих пор - увы! -  так
недоставало,  распределяет  Мария  Стюарт  свои  последние  часы.  Великая
государыня, она и умереть хочет с истинным  величием.  Призвав  на  помощь
свой безошибочный вкус, свою наследственную артистичность, свое врожденное
мужество, не изменяющее ей и в самые опасные минуты, готовит Мария  Стюарт
свой уход -  словно  праздник,  словно  торжество,  словно  величественную
церемонию. Ничего не оставляет она на волю случая,  минуты,  настроения  -
все  проверяется  на  эффект,  все  оформляется  по-королевски   пышно   и
импозантно. Каждая деталь точно и обдуманно вписана, подобно волнующей или
благоговейной строфе, в  эпопею  мученической  кончины.  Несколько  раньше
обычного,  чтобы  спокойно  написать  необходимые  письма  и  собраться  с
мыслями, приказывает она подать ужин и символически придает  ему  характер
последней вечери. Откушав, она собирает вокруг себя  домочадцев  и  просит
налить  ей  вина.  С  глубокой  серьезностью,  но  с  просветленным  челом
поднимает она полную чашу над слугами, павшими перед ней  на  колени.  Она
выпивает ее за их благополучие, а потом обращается к ним с  речью,  увещая
хранить верность католической религии и жить между собой в мире. У каждого
просит она - и это звучит, как  сцена  из  vita  sanctorum  [житий  святых
(лат.)]  -  прощения  за  все  обиды,  которые  вольно  или  невольно  ему
причинила. И лишь после этого дарит каждому  любовно  выбранный  для  него
подарок - кольцо и драгоценные камни, золотые цепи и  кружева,  изысканные
вещицы,  когда-то  красившие  и  разнообразившие  ее  уходящую  жизнь.  На
коленях, кто молча, кто плача, принимают они  дары,  и  королева  невольно
растрогана горестной любовью своих слуг.
   Наконец она поднимается и переходит в свою комнату, где  на  письменном
столе уже горят восковые свечи. Ей еще много  надо  сделать  с  вечера  до
утра: перечитать духовную, распорядиться  приготовлениями  к  завтрашнему,
трудному  шествию  и  написать  последние  письма.  В   первом,   наиболее
проникновенном письме она просит своего духовника  не  спать  эту  ночь  и
молиться за нее; хоть он и находится за два-три покоя  в  этом  же  замке,
граф Кент  -  так  безжалостен  фанатизм  -  накрепко  запретил  утешителю
оставлять  свою  комнату,  чтобы   не   дал   он   осужденной   последнего
"папистского" причастия. Затем королева пишет своим родичам - Генриху  III
и герцогу де Гизу; в этот последний  час  на  душе  у  нее  лежит  забота,
особенно делающая ей честь: с прекращением ее вдовьей пенсии домочадцы  ее
останутся без средств к существованию. И она  просит  короля  Французского
взять на себя обязательство выплатить все  по  ее  завещанию  и  приказать
служить обедни "за всехристианнейшую королеву, что идет на смерть,  верная
католической церкви и лишенная всякого земного достояния".  Филиппу  II  и
папе она уже написала раньше.  И  лишь  одной  властительнице  этого  мира
остается ей написать - Елизавете. Но ни единым словом не обратится  к  ней
Мария Стюарт. Ей больше нечего у нее просить и не за что  благодарить  ее.
Только гордым молчанием может она еще устыдить своего старинного  недруга,
а также величием своей смерти.
   Поздно за полночь ложится Мария Стюарт. Все, что ей должно было сделать
в жизни, она сделала.  Всего  лишь  несколько  часов  дозволено  еще  душе
погостить в истомленном теле. Служанки