о деньги Елизаветы,
предназначенные для лордов, - явная улика -  благодаря  смелому  нападению
попали в руки Босуэлу, заклятому  недругу  Меррея.  А  тут  еще  и  вторая
неприятность: спасаясь от  преследования,  Меррей,  естественно,  бежал  в
страну, где его открыто  и  тайно  ласкали,  -  в  Англию.  Мало  того,  у
побежденного  хватило  смелости  пожаловать  в  Лондон.  Какой  конфуз   -
попасться в двойной игре, когда до сих пор ей  все  сходило  с  рук!  Ведь
допустить ко двору опального Меррея - значит  задним  числом  благословить
мятеж. Если же она отвернется  от  тайного  союзника  и  Тем  нанесет  ему
открытую обиду, чего только оскорбленный не  способен  наклепать  на  свою
милостивицу, о чем при иностранных дворах и знать не должно.  Никогда  еще
Елизавета не попадала в такую ловушку из-за своей двойной игры. Но недаром
это век прославленных комедий,  и  не  случайно  Елизавета  дышит  тем  же
пряным, пьянящим воздухом, что Шекспир и Бен Джонсон.  Природная  актриса,
она, как-ни одна  королева,  знает  толк  в  театре  и  эффектных  сценах.
Хэмптон-корт и Вестминстер (*38) того  времени  могли  смело  поспорить  с
"Глобусом"  и  "Фортуной"  (*39)  по  части  эффектных  сцен.  Едва   лишь
становится известно о прибытии неудобного союзника, как его в тот же вечер
призывает к себе Сесил, чтобы прорепетировать с  ним  роль,  которую  тому
завтра предстоит-исполнить для реабилитации Елизаветы.
   Трудно выдумать что-либо  более  наглое,  чем  эта  разыгранная  наутро
комедия. У королевы сидит французский посланник, разговор идет - ведь  ему
и невдомек, что он зван на веселый фарс, - о политических делах.  Вошедший
слуга докладывает о прибытии графа Мелвила.  Королева  высоко  вздергивает
брови. Что такое? Не ослышалась ли она? Неужто и вправду лорд  Меррей?  Да
как же он осмелился, презренный мятежник, обманувший ее "добрую сестрицу",
явиться в Лондон? И что за неслыханная наглость показаться  на  глаза  ей,
которая - весь мир это знает - телом и душой предана своей  милой  кузине.
Бедная Елизавета! Она не может опомниться от удивления  и  негодования.  И
лишь после долгих колебаний решается принять этого "наглеца", но только не
с глазу на  глаз.  Нет,  боже  упаси!  И  она  не  отпускает  французского
посланника, чтобы заручиться свидетелем своего "искреннего" возмущения.
   Выход Меррея. Серьезно и добросовестно ведет он свою  роль.  Уже  самое
его появление говорит о  том,  что  человек  пришел  с  повинной  толовой.
Смиренно и нерешительно, отнюдь  не  обычной  своей  горделивой  и  смелой
походкой, облаченный во все черное, приближается он, склоняет колено,  как
проситель, и обращается а королеве  на  своем  родном  шотландском  языке.
Елизавета  обрывает  его  и  приказывает  говорить   по-французски,   дабы
посланник мог следить за их беседой, - пусть никто не посмеет сказать, что
у королевы какие-то  секреты  с  отъявленным  бунтовщиком.  Меррей  что-то
смущенно бормочет, но Елизавета сразу же переходит в  наступление:  она-де
не понимает, как он, беглец и  бунтовщик,  восставший  против  ее  лучшего
друга, отважился без зова явиться во дворец. Правда, у нее с Марией Стюарт
бывали разногласия, но ничего серьезного. Она всегда видела в  шотландской
королеве родную сестру и надеется, что так будет и впредь. И  если  Меррей
не докажет, что лишь по недоразумению или защищая свою  жизнь  восстал  он
против своей госпожи, она повелит бросить его в тюрьму и будет судить  как
изменника. Пусть же Меррей перед ней оправдается.
   Натасканный Сесилом, Меррей  прекрасно  понимает,  что  волен  говорить
решительно все, кроме правды. Он знает: всю вину  ему  должно  принять  на
себя, чтобы обелить Елизавету в  глазах  посланника,  доказать  ее  полную
непричастность к ею же инспирированному заговору, Он должен подтвердить ее
алиби. И вместо того чтобы жаловаться на сводную сестру, он превозносит ее
до небес. Она свыше  меры  наградила  его  землями,  осыпала  почестями  и
щедрыми дарами, да и он служил ей не за страх,  а  за  совесть,  и  только
опасение, что против него злоумышляют, боязнь за свою жизнь затуманили его
разум. К Елизавете же он явился лишь затем, чтобы она, по  милости  своей,
помогла  ему  исхлопотать  прощение   у   его   повелительницы,   королевы
Шотландской.
   Уже эти слова ласкают слух тайной подстрекательницы. Но  Елизавете  все
еще  мало.  Не  для  того  она  инсценировала  комедию,  чтобы  Меррей   в
присутствии посланника принял всю вину на себя, а  для  того,  чтобы,  как
главный свидетель,  он  удостоверил,  что  Елизавета  ничего  не  знала  о
заговоре. Прожженный политик солжет - недорого возьмет, и Меррей клятвенно
заверяет посланника, что Елизавета "ни сном ни духом не ведала о заговоре,
никогда она не наущала  ни  его,  Меррея,  ни  его  друзей  нарушить  свой
верноподданнический долг, возмутиться против Ее Величества королевы".
   Елизавета  добилась  своего  алиби.  Она  полностью  обелена.  С  чисто
актерским пафосом напускается она на своего  сценического  партнера:  "Вот
когда ты сказал правду! Ибо  ни  я,  ни  кто  другой  от  моего  имени  не
подстрекал вас против вашей королевы. Такое предательство могло  бы  дурно
кончиться и для меня. Ведь, наученные дурным  примером,  и  мои  подданные
могли бы восстать против меня. А теперь с глаз долой, бунтовщик!"
   Меррей низко  склонил  голову  -  уж  не  для  того  ли,  чтобы  скрыть
мелькнувшую на губах улыбку? Он  хорошо  помнит,  сколько  десятков  тысяч
фунтов были всучены ему и другим лордам через их  жен  от  имени  королевы
Английской, помнит письма и заверения Рандольфа и обещания государственной
канцелярии. Но он знает: если он возьмет на  себя  роль  козла  отпущения,
Елизавета не изгонит его в пустыню. Да и французский  посол  с  выражением
почтительности  на  лице  хранит  учтивое  молчание;  человек  светский  и
образованный, он умеет  ценить  хорошую  комедию.  Лишь  дома,  у  себя  в
кабинете, восседая за конторкой и строча донесение в  Париж,  позволит  он
себе лукавую усмешку. Не совсем легко  на  душе  в  эту  минуту,  пожалуй,
только у Елизаветы; должно быть, ей не верится, что кто-то ей поверил. Но,
по крайней мере, ни одна душа не  решится  открыто  высказать  сомнение  -
видимость соблюдена, а  кому  нужна  правда!  Исполненная  величия,  шурша
пышными юбками, покидает она в молчании зал.


   То, что Елизавета вынуждена прибегнуть к таким жалким уверткам,  чтобы,
потерпев поражение, обеспечить  себе  хотя  бы  моральное  отступление,  -
вернейшее свидетельство сегодняшнего могущества  Марии  Стюарт.  Горделиво
поднимает она голову - все устроилось по желанию ее сердца.  Ее  избранник
носит корону. Восставшие бароны  либо  вернулись,  либо  преданы  опале  и
блуждают на чужбине. Звезды благоприятствуют ей, а если  от  нового  союза
родится наследник, сбудется ее  заветная,  великая  мечта:  Стюарт  станет
преемником объединенного престола Шотландии и Англии.
   Звезды благоприятствуют ей, благословенная тишина воцарилась наконец  в
стране. Мария  Стюарт  могла  бы  теперь  вздохнуть,  вкусить  завоеванное
счастье. Но  жить  в  вечной  тревоге  и  порождать  тревогу  -  закон  ее
неукротимой натуры. Тот, у кого своенравное сердце,  не  знает  счастья  и
мира, идущих извне. Ибо в своем буйстве оно неустанно порождает все  новые
беды и неотвратимые опасности.



8. РОКОВАЯ НОЧЬ В ХОЛИРУДЕ (9 марта 1566 года)

   Если чувство в самой поре,  то  такова  уж  его  природа,  что  оно  не
рассчитывает и не скаредничает, не  колеблется  и  не  сомневается;  когда
любит  царственно  щедрая   натура,   это   -   полное   самоотречение   и
саморасточение. Первые недели замужества у Марии Стюарт только  и  заботы,
как излить на молодого супруга свое  благоволение.  Каждый  день  приносит
Дарнлею новую нечаянную радость - то лошадь, то  богатый  наряд,  -  сотни
маленьких нежных даров любви, после того как она отдала ему самый  большой
- королевский титул и свое неуемное  сердце.  "Чем  только  может  женщина
возвеличить мужчину, - сообщает английский посол в Лондон, - он взыскан  в
полной мере... Вся хвала, все награды и почести, какими она располагает, -
все сложено к его ногам. На  каждого  она  смотрит  его  глазами,  да  что
говорить - даже волю свою она отдала ему". Верная своей неистовой  натуре,
Мария Стюарт  ничего  не  умеет  делать  наполовину,  всему  отдается  она
безоговорочно, целиком. Когда она дарит свою любовь, то  уж  без  робости,
без оглядки, очертя голову, в неудержимом порыве давать и давать без конца
и меры. "Она во всем покорна его воле,  -  пишет  дальше  Рандольф,  -  он
вертит ею,  как  хочет".  Страстная  любовница,  она  вся  растворяется  в
послушании, в смирении, переходящем в экстаз. Только безграничная гордость
может в душе любящей женщины обратиться в столь безграничное смирение.
   Однако  великие  дары  лишь  тому  во  благо,  кто  их   достоин,   для
недостойного они опасны. Сильные  характеры  крепнут  благодаря  возросшей
власти (поскольку власть - их естественная стихия), слабые же  гибнут  под
бременем незаслуженного счастья. Успех пробуждает в них не  скромность,  а
заносчивость; в каждом свалившемся с неба подарке  видят  они  по  детской
наивности собственную  заслугу.  Как  вскоре  выясняется,  опрометчивая  и
безудержная щедрость Марии Стюарт фатально  растрачена  на  ограниченного,
тщеславного  мальчишку,  которому  приличнее  бы  иметь   гувернера,   чем
повелевать королевой с большой душой и большим сердцем. Ибо стоило Дарнлею
заметить, какую силу он приобрел, и он  становится  нагл  и  заносчив;  Он
принимает милости Марии Стюарт, словно причитающуюся ему дань,  а  великий
дар ее царственной любви - как неотъемлемую  привилегию  мужчин.  Став  ее
господином, он считает, что  вправе  ее  третировать.  Ничтожная  душонка,
"heart of wax" [восковое сердце (англ.)], как с презрением  скажет  о  нем
сама Мария Стюарт, избалованный мальчишка, ни в чем не  знающий  меры,  он
напускает на себя важность и бесцеремонно  вмешивается  в  государственные
дела. Побоку стишки и  приятные  манеры,  они  ему  больше  не  нужны,  он
пытается  командовать  в  коронном  совете,  кричит  и  сквернословит,  он
бражничает в компании забулдыг, а когда королева  как-то  захотела  увести
его из этого недостойного общества, он грубо  выругался,  и,  оскорбленная
публично,  она  не  могла  сдержать  слезы.  Мария  Стюарт  даровала   ему
королевский титул - только титул, а он и вправду возомнил себя  королем  и
настойчиво требует равной с ней власти - the matrimonial crown; безбородый
девятнадцатилетний мальчишка притязает на то,  чтобы  править  Шотландией,
точно своей вотчиной. При этом каждому ясно: за  вызывающей  грубостью  не
кроется и тени мужества, за похвальбой - ни намека на твердую волю.  Марии
Стюарт не уйти от постыдного  сознания,  что  свое  первое,  прекраснейшее
чувство она растратила зря, на неблагодарного балбеса. Слишком поздно, как
это часто бывает, пожалела она, что не послушалась добрых советов.
   А между тем нет для женщины большего унижения, нежели сознание, что она
чересчур поспешно отдалась  человеку,  не  достойному  ее  любви;  никогда
настоящая женщина не простит этой вины ни себе,  ни  виновнику.  Но  столь
великая страсть, связывающая двух любовников,  не  может  сразу  смениться
простой холодностью и бездушной учтивостью: раз  воспламенившись,  чувство
продолжает тлеть и только меняет окраску; вместо того чтобы пылать любовью
и страстью, оно распространяет чад ненависти  и  презрения.  Едва  осознав
ничтожество этого  шалопая,  Мария  Стюарт,  всегда  неукротимая  в  своих
порывах, сразу же лишает его своих милостей, делая это, быть может,  резче
и  внезапнее,  чем  позволила  бы  себе  женщина  более  осмотрительная  и
расчетливая. Из одной крайности она впадает  в  противоположную.  Одну  за
другой отнимает она у Дарнлея все привилегии,  какие  в  первом  увлечении
страсти, не размышляя,  без  счета  дарила  ему.  О  подлинном  совместном
правлении,  о   matrimonial   crown,   которую   она   когда-то   принесла
шестнадцатилетнему Франциску II, теперь уже и речи нет. Дарнлей  вскоре  с
гневом замечает, что его больше не  зовут  на  заседания  государственного
совета;  ему  запрещают  включить  в  свой   герб   королевские   регалии.
Низведенный на амплуа принца-консорта, он уже играет при дворе  не  первую
роль, о какой мечтал, а  в  лучшем  случае  роль  оскорбленного  резонера.
Вскоре пренебрежительное отношение передается и придворным: его друг Давид
Риччо больше не показывает ему важных государственных бумаг и, не спросясь
его, скрепляет письма железной печатью (iron stamp) с росчерком  королевы;
английский посол уже не титулует  его  "величеством"  и  не  далее  как  в
сочельник, всего лишь полгода спустя после  медового  месяца,  сообщает  о
"strange alterations" [удивительных  переменах  (англ.)]  при  шотландском
дворе. "Еще недавно здесь только и слышно было, что "король и королева", а
теперь его именуют "супругом королевы". Дарнлей уже привык к тому,  что  в
королевских рескриптах его имя  стоит  первым,  а  теперь  ему  приходится
довольствоваться  вторым  местом.  Были  вычеканены   монеты   с   двойным
изображением: "Henricus et Maria", но их тут  же  изъяли  из  обращения  и
заменили новыми.  Между  супругами  чувствуется  какое-то  охлаждение,  но
поколе это лишь amantium irae [ссоры влюбленных (лат.)], или, как  говорят
в  народе,  household  words  [семейные  дрязги  (лат.)],  этому  не  надо
придавать значения, лишь бы дело не пошло дальше".
   Но оно пошло дальше! К  тем  горьким  обидам,  какие  картонный  король
вынужден терпеть при собственном дворе, присоединяется тайная  и  наиболее
чувствительная - обида оскорбленного мужа. Что в  политике  не  обойдешься
без лжи, к этому Мария Стюарт притерпелась за долгие годы. Не то  в  сфере
чувства: ее глубоко честной натуре не свойственно притворство.  Едва  лишь
ей становится ясно, как она продешевила свое чувство, свою  страсть,  едва
лишь из-за вымышленного  Дарнлея  поры  жениховства  выступает  недалекий,
тщеславный,  наглый  и  неблагодарный  юнец,  как   физическое   тяготение
сменяется гадливостью. Охладев к этому человеку, она не выносит больше его
близости.
   Едва королева замечает, что беременна, она под всевозможными предлогами
уклоняется от супружеских объятий. То она больна, то устала, вечно  у  нее
находятся отговорки, чтобы отделаться от него. И если в первые  месяцы  их
супружества   (разгневанный   Дарнлей   сам   разоблачает   эти   интимные
подробности) именно она была требовательна в своей страсти, то теперь  она
оскорбляет его частыми отказами. Так что  и  в  самой  интимной  сфере,  в
которой ему сперва удалось завоевать эту женщину, Дарнлей чувствует себя -
и  это  наиболее  глубокая,  потому  что  наиболее  болезненная  обида,  -
обездоленным и отвергнутым.
   У Дарнлея не хватает душевной выдержки, чтобы  скрыть  свое  поражение.
Глупо и тупо плачется он всем и  каждому  на  свою  отставку,  он  ропщет,
вопит, бьет себя в грудь и клянется, что месть его будет  ужасна.  Но  чем
громогласнее трубит он о своей  обиде,  тем  нелепее  звучат  его  угрозы;
проходит несколько месяцев, и, невзирая  на  королевский  титул,  недавний
кумир  низведен  в  глазах  придворных  на  роль  скучного,   озлобленного
приживальщика, от которого каждый норовит отвернуться. Никто уже  не  гнет
перед ним спину - какое там, все смеются, когда этот Henricus, Rex Scotiae
[Генрих, король Шотландский (лат.)], чего-нибудь желает, или  просит,  или
требует. Но даже ненависть не так страшна  для  властителя,  как  всеобщее
презрение.
   Жестокое разочарование, постигшее  Марию  Стюарт  в  ее  втором  браке,
помимо человеческой, имеет еще и политическую сторону. Она надеялась, что,
опираясь на молодого, преданного  ей  душой  и  телом  супруга,  избавится
наконец от опеки Меррея, Мэйтленда и баронов. Но вместе с медовым  месяцем
миновали и эти иллюзии. Ради Дарнлея оттолкнула она Меррея и  Мэйтленда  и
теперь более чем когда-либо чувствует себя одинокой. Как бы ни было велико
постигшее ее разочарование,  Мария  Стюарт  с  ее  открытой  душой  должна
кому-то верить; неустанно ищет она помощника не за страх, а за совесть, на
которого можно было бы целиком положиться.  Лучше  уж  приблизить  к  себе
человека низкого происхождения, пусть у него не  будет  представительности
Меррея  или  Мэйтленда,  лишь  бы  он  обладал  достоинствами  куда  более
необходимыми при шотландском дворе,  неотъемлемыми  достоинствами  всякого
доброго слуги - безусловной преданностью и надежностью.
   Случай привел к ней такого человека. Маркиз Моретта,  савойский  посол,
привез в Шотландию среди  своей  многочисленной  свиты  молодого  смуглого
пьемонтца (in visage  very  black)  Давида  Риччо,  лет  двадцати  восьми,
черноглазого, с румяными губами, весьма искусного  певца  (particolarmente
era buon musico). Как известно, поэты и музыканты - самые  желанные  гости
при романтическом дворе Марии Стюарт. От матери и  отца  унаследовала  она
горячую любовь к изящным искусствам, и ничто так не утешает  и  не  радует
молодую королеву в  ее  сумрачном  окружении,  как  возможность  послушать
прекрасное пение, насладиться  звуками  скрипки  или  лютни.  В  то  время
придворной капелле как раз требовался бас, и, поскольку сеньор Дейви  (как
именовали итальянца в кругу друзей)  не  только  хорошо  пел,  но  и  умел
перекладывать стихи на музыку, королева попросила посла отдать  ей  своего
"buon musico"  в  личное  услужение.  Моретта  не  возражал,  да  и  Риччо
улыбалось место, обещавшее шестьдесят пять  фунтов  в  год.  То,  что  его
провели по книгам как "Davide le chantre" [певца Давида (фр.)] и зачислили
камердинером по штату придворной челяди,  нисколько  его  не  принижает  -
вплоть до времени Бетховена музыканты, будь то даже полубоги, занимают при
княжеских дворах положение  челядинцев.  Еще  Вольфганг  Амадей  Моцарт  и
седовласый Гайдн, хоть слава их гремит по всей Европе, едят не за  княжьим
столом вместе с дворянством и высшей знатью, а на голых досках, с конюшими
и камеристками.
   Однако у Риччо не только сладкозвучный голос, но и  прекрасная  голова,
ясный, живой ум и тонкий вкус. Латынь он знает не хуже, чем  английский  и
французский, к тому же у него пребойкое перо - один из  сохранившихся  его
сонетов свидетельствует о подлинном поэтическом даровании и чувстве формы.
Вскоре  Риччо  представляется  случай   покинуть   лакейскую.   Доверенный
секретарь  королевы  Роле  не  проявил  должной  стойкости   в   отношении
свирепствующей при  шотландском  дворе  эпидемии  -  английского  подкупа.
Пришлось весьма поспешно с ним расстаться. И вот  на  опустевшее  место  в
кабинете королевы пролезает расторопный Риччо; с  этой  минуты  он  быстро
поднимается по чиновной лестнице. Из  обыкновенного  писца  он  становится
доверенным   писцом   королевы.    Мария    Стюарт    уже    не    диктует
пьемонтцу-секретарю  свои  письма,  он  набрасывает  их  сам,  по   своему
усмотрению.  Спустя  несколько  недель  его  влияние  дает  себя  знать  в
шотландских  делах.  Скоропалительный  союз  с  католиком  Дарнлеем  -   в
значительной мере его детище, а ту необычайную твердость, с какой королева
отказывается помиловать Меррея и других бунтовщиков, опальные вельможи  не
зря относят за счет его интриг. Был ли Риччо агентом папы при  шотландском
дворе,  сказать  трудно,  возможно,  это  только  подозрение;   но,   ярый
приверженец католичества и папы, он все же с большей  преданностью  служит
Марии  Стюарт,  чем  ей  когда-либо  служили  в  Шотландии.  А   настоящую
преданность Мария Стюарт умеет ценить. Тот,  на  чью  верность  она  может
рассчитывать, вправе рассчитывать на ее милости. Открыто, слишком  открыто
поощряет она Риччо, дарит ему дорогое платье, доверяет корол