евскую  печать
и государственные тайны. Оглянуться не успели, а Давид Риччо уже  один  из
первых вельмож; нимало не смущаясь, садится он за стол вместе с  королевой
и ее подругами; как в свое время Шателяр (зловещее родство судеб!),  он  в
качестве доброхотного maitre de  plaisir,  министра  пиров  и  увеселений,
помогает устраивать при дворе концерты и другие  изящные  развлечения,  из
слуги все больше  превращаясь  в  друга.  На  зависть  придворной  челяди,
низкорожденный иноземец засиживается в покоях королевы до  глубокой  ночи,
беседуя с нею с глазу на глаз; одетый по-княжески,  недоступно  надменный,
он поставлен очень  высоко,  а  давно  ли  нищим  проходимцем  в  потертой
лакейской ливрее явился ко двору - только что песни петь горазд! Теперь же
ни одно дело в Шотландии не  делается  без  его  ведома  и  спроса.  Но  и
вознесенный над всеми, Риччо остается преданнейшим слугою своей госпожи.
   Есть у нее и второй надежный столп ее  самостоятельности  -  не  только
политическая, но и военная власть отдана ею в верные руки. Опорою ей и  на
этот раз становится новое лицо - лорд Босуэл; протестант, он уже в  юности
отстаивал  интересы  ее  матери,  Марии  де  Гиз,  против   протестантской
конгрегации и от гнева Меррея бежал из  Шотландии.  После  падения  своего
смертельного врага он  вернулся  и  отдал  себя  и  своих  приверженцев  в
распоряжение королевы, а это нешуточная сила. Безоглядно  смелый,  готовый
на любое приключение рубака, железный воин, равно горячий  в  ненависти  и
любви, Босуэл ведет за собою своих borderers - пограничников. Да он и  сам
по себе представляет несокрушимую армию. Благодарная Мария Стюарт дает ему
звание генерал-адмирала, зная, что он  схватится  с  любым  врагом,  чтобы
защитить ее и ее право на престол.
   Опираясь на этих  верных  паладинов,  двадцатитрехлетняя  Мария  Стюарт
может крепко натянуть поводья власти - политической и военной.  Наконец-то
она рискует править одна против всех - нет такого  риска,  на  который  не
отважилась бы эта безрассудная душа.


   Но всякий раз как монарх  в  Шотландии  вздумает  править  самовластно,
лорды встают на дыбы. Ничто так  не  поперек  души  этим  ослушникам,  как
королева, которая не заискивает и не трепещет перед ними. Из Англии рвутся
домой Меррей и другие опальные вельможи. Они ведут подкупы и  подкладывают
мины, в  том  числе  серебряные  и  золотые,  но  Мария  Стюарт  проявляет
неожиданную твердость, и гнев  дворян  обрушивается  в  первую  голову  на
временщика Риччо: тайный ропот и возмущение распространяются по замкам.  С
негодованием чуют протестанты, что  в  Холируде  плетется  тончайшая  сеть
дипломатических интриг макиавеллиевской чеканки.  Они  не  столько  знают,
сколько догадываются, что Шотландия включилась в обширный  тайный  заговор
контрреформации; быть может, Мария Стюарт в сговоре с католическим  союзом
и связала себя какими-то обязательствами. Первым в  ответе  за  это  чужак
Риччо, проходимец, которого так жалует королева, а между тем при  дворе  у
него не найдется ни одного доброжелателя. Поистине удивительно, как  умных
людей всегда подводит собственное неразумие. Вместо того чтобы скрыть свою
силу, Риччо - вечная ошибка всякого выскочки  -  тщеславно  выставляет  ее
напоказ. Но едва ли не больше всего страдает самолюбие у  гордых  вельмож,
когда они видят, как прощелыга лакей,  приблудный  шарманщик  без  роду  и
племени проводит долгие часы в покоях государыни рядом с ее  опочивальней,
услаждая сердце задушевной беседой. Все больше терзает их подозрение,  что
эти тайные беседы клонятся к тому, чтобы с  корнем  вырвать  Реформацию  и
утвердить в стране католицизм. И дабы своевременно расстроить эти  гнусные
замыслы, несколько протестантских лордов вступают в тайный заговор.
   Веками повелось, что шотландское дворянство знает одно только  средство
для расправы с неугодным противником - убийство. Лишь когда  паук,  ткущий
невидимую  паутину,  будет   раздавлен,   когда   увертливый,   неуязвимый
итальянский искатель  приключений  будет  убран  с  дороги,  только  тогда
удастся им вновь захватить власть и Мария Стюарт станет сговорчивей.  План
извести Риччо, видимо, довольно давно засел в голове у шотландской  знати;
за много месяцев до убийства английский посол  сообщает  в  Лондон:  "Либо
Господь приберет его до  времени,  либо  им  уготовит  ад  на  земле".  Но
заговорщики долго не  решаются  выступить  открыто.  У  них  еще  поджилки
трясутся при воспоминании, как быстро и решительно пресекла  Мария  Стюарт
их недавний бунт, им вовсе не улыбается разделить участь Меррея  и  прочих
эмигрантов. Не меньше страшатся они железной руки Босуэла,  зная,  как  он
скор на расправу, и понимая, что надменный временщик не унизится до  того,
чтобы вступить с ними в  тайный  сговор.  Поэтому  они  только  ворчат  да
стискивают кулаки в карманах, пока у кого-то не возникает план -  поистине
дьявольская выдумка -  изобразить  убийство  Риччо  не  актом  крамолы,  а
наоборот, вполне законным  и  истинно  патриотическим  деянием,  для  чего
воспользоваться Дарнлеем как прикрытием, поставив его во  главе  заговора.
На первый взгляд нелепая затея! Властитель королевства вступает в  заговор
против собственной супруги, король против королевы! Но психологически  она
вполне оправдана, ибо сильнейшим стимулом у Дарнлея, как у всякого слабого
человека,  является  неудовлетворенное  тщеславие.  Да  и  Риччо   слишком
вознесся, чтобы отвергнутый Дарнлей не кипел злобой и ненавистью на своего
бывшего приятеля. Приблудный бродяга ведет дипломатические  переговоры,  о
которых он, Henricus, Rex Scotiae, даже  не  ставится  в  известность;  до
часу, до двух ночи просиживает у королевы, отнимая у супруга его  законные
часы, и власть фаворита прибывает со дня на  день,  в  то  время  как  его
собственная власть на глазах у всего двора с каждым днем  идет  на  убыль.
Нежелание Марии Стюарт сделать его соправителем, передать ему  matrimonial
crown, Дарнлей, быть может и справедливо,  приписывает  влиянию  Риччо,  а
ведь  одного  этого  достаточно,  чтобы  разжечь  ненависть  в   обиженном
человеке,  не  отличающемся  особым  душевным  благородством.  Но   бароны
подливают еще злейшего яду в отверстые раны его тщеславия, они растравляют
в Дарнлее самое чувствительное место - его оскорбленную мужскую честь. Они
пробуждают в нем ревность, всячески давая понять,  что  королева  делит  с
Риччо не только трапезы, но и  ложе.  И  хотя  доказательств  у  них  нет,
Дарнлей тем легче клюет на эту наживку, что Мария Стюарт в последнее время
то и дело уклоняется от выполнения супружеского долга. Неужто  -  жестокая
мысль!  -  она  предпочла  ему  этого   чумазого   музыканта?   Ущемленное
честолюбие, у которого не хватает мужества для  открытых,  членораздельных
обвинений, легко склонить к подозрительности: человек, который сам себе не
верит, не станет верить и другим. Лордам не приходится  долго  подзуживать
Дарнлея, чтобы довести его до исступления и безумия. Вскоре Дарнлей уже не
сомневается,  что  "ему  причинена  злейшая  обида,  какую  можно  нанести
мужчине". Так невозможное становится фактом: король соглашается возглавить
заговор, обращенный против королевы, его супруги.
   Был ли черномазый музыкант Риччо действительно любовником королевы, так
и осталось неразрешимой загадкой. То открытое благоволение, которым  Мария
Стюарт дарит своего доверенного писца на  глазах  у  всего  двора,  скорее
красноречиво опровергает это подозрение. Если даже допустить, что духовная
близость женщины и мужчины отделена от физической лишь незаметной  чертой,
которую иная взволнованная минута или неосторожное  движение  могут  легко
стереть, то все же Мария Стюарт, уже  носящая  под  сердцем  ребенка,  так
уверенно и беззаботно отдается дружбе  с  Риччо,  что  трудно  счесть  это
искусной  личиной  неверной  жены.  Находясь   со   своим   секретарем   в
предосудительной связи, для нее было бы естественно  избегать  всего,  что
наводит на подозрение: не засиживаться с итальянцем до утра за музыкой или
за картами, не запираться с ним в своем рабочем кабинете  для  составления
дипломатических депеш. Но и здесь, как в случае с Шателяром, Марию  Стюарт
подводят как раз наиболее располагающие ее черты - презрение к  пересудам,
поистине  царственное  нежелание  считаться  с  наговорами  и   сплетнями,
искренняя непосредственность. Опрометчивость и мужество обычно соединены в
одном характере, подобно добродетели и наивности, являя две стороны  одной
медали; только трусы и сомневающиеся в себе страшатся даже подобия вины  и
действуют с оглядкой и расчетом.
   Но стоит кому-либо пустить молву о женщине, хотя  бы  самую  нелепую  и
вздорную, как ее уже не остановишь. Переносясь из уст в уста, она  ширится
и растет, раздуваемая ветром любопытства. Целых полвека спустя клевету эту
подхватит Генрих IV (*40); в насмешку над Иаковом VI, сыном Марии  Стюарт,
которого она тогда носила во чреве, он скажет:  "Ему  правильнее  было  бы
называться Соломоном (*41), ведь он  тоже  "Давидов  сын".  Так  репутация
Марии Стюарт вторично терпит тяжкий  ущерб  и  опять  не  по  ее  вине,  а
исключительно по опрометчивости.
   Заговорщики, натравливавшие Дарнлея, сами не верили в  свою  выдумку  -
это  явствует  уже  из  того,  что  два  года  спустя   они   торжественно
провозгласят мнимого бастарда королем. Вряд ли стали  бы  надменные  лорды
присягать на верность незаконному отпрыску заезжего музыканта. Ослепленные
ненавистью, обманщики и тогда уже знали правду, и клевещут они лишь затем,
чтобы пуще растравить в Дарнлее обиду. А он уже  и  без  того  не  владеет
собой; у него уже  и  без  того  какой-то  ералаш  в  голове  из-за  вечно
грызущего  чувства  неполноценности  -  и   вспыхнувшее   подозрение   его
ослепляет: огненной волной накатила ярость,  как  бык,  устремился  он  на
красный лоскут, которым размахивали у него перед носом, и,  унося  его  на
себе, ринулся в  расставленную  западню.  Не  задумываясь,  дает  он  себя
вовлечь в заговор против собственной жены. Проходит день-другой, и Дарнлей
больше всех жаждет крови Риччо, своего бывшего друга, с которым  он  делил
хлеб и постель, да и короной  он  в  немалой  степени  обязан  приблудному
итальянскому музыкантишке.
   Политическое убийство подготовляется шотландской  знатью  обстоятельно,
как  некое  долгожданное  торжество.  Никакой  спешки  и  горячности   под
впечатлением   минуты:   партнеры   заранее    обмениваются    письменными
обязательствами - на честь и совесть здесь надежды плохи,  для  этого  они
слишком хорошо знают друг друга, - скрепляя их по всей  форме  подписью  и
печатью, словно это не рыцарское дело, а нотариальный акт. При всех  таких
злодейских начинаниях, словно при торговой сделке, пишется  на  пергаменте
контракт, так называемый "covenant",  или  "bond",  в  котором  вельможные
бандиты клянутся в верности друг  другу  до  гробовой  доски,  ибо  только
скопом,  только  как  банда  или  клан  дерзают  они  подняться  на  своих
властителей.  На  сей  раз,  впервые  в  истории  Шотландии,   заговорщики
удостоились невиданной чести: на их "бондах" стоит подпись  короля.  Между
Дарнлеем и лордами заключены два  честных,  добропорядочных  контракта,  в
коих отставленный король и обойденные бароны пункт  за  пунктом  обязуются
отнять у Марии Стюарт власть. В первом "бонде" Дарнлей  при  любом  исходе
гарантирует заговорщикам полную безнаказанность (shaithless), обещая лично
ходатайствовать за них и защищать  их  перед  самой  королевой.  Далее  он
изъявляет согласие на возвращение изгнанных лордов и на отпущение им  всех
провинностей (faults), как только он получит королевскую власть, ту  самую
matrimonial crown, в которой Мария Стюарт так упорно ему отказывала; кроме
того, он обязуется оберегать "кирку" от  малейших  посягательств.  В  свою
очередь, заговорщики  обещают  во  втором  "бонде",  или,  как  выражаются
коммерсанты, во взаимном обязательстве, признать за Дарнлеем  всю  полноту
власти, более того, в случае смерти королевы (из дальнейшего видно, что не
наобум предусмотрели они эту возможность) сохранить за ним власть.  Но  за
ясными, казалось бы,  словами  сквозит  нечто,  что  не  доходит  до  ушей
Дарнлея, а вот английский посол слышит то, что в тексте и  за  текстом,  -
намерение вообще избавиться от  Марии  Стюарт  и  с  помощью  "несчастного
случая" обезвредить королеву заодно с ее итальянцем.
   Еще не просохли все подписи под позорной сделкой, а в Англию уже скачут
гонцы оповестить Меррея, чтоб он готовился к возвращению. Да и  английский
посол, играющий в заговоре не последнюю роль, торопится упредить Елизавету
о  кровавом  сюрпризе,  ожидающем  соседнюю  королеву.   "Мне   доподлинно
известно, - писал он  уже  тринадцатого  февраля  и,  значит,  задолго  до
убийства, - что королева сожалеет о своем замужестве и ненавидит как  его,
так и все их племя. Известно мне также, что он подозревает,  будто  кто-то
охотится в его владениях (partaker in play and  game)  и  у  них  с  отцом
состряпан некий комплот - они намерены захватить власть  против  ее  воли.
Известно мне, что, ежели все у  них  сойдет  успешно,  Давиду  с  согласия
короля не далее  как  на  той  неделе  перережут  глотку".  Но  соглядатай
Елизаветы,  по  всему  видно,  посвящен  и  в  более  сокровенные  помыслы
заговорщиков: "Дошли до  меня  слухи  и  о  делах  более  страшных,  будто
покушение  готовится  и  против  ее  особы".  Письмо  показывает  со  всей
достоверностью, что заговор ставил себе  куда  более  обширные  цели,  чем
сочли нужным рассказать дурачку Дарнлею его сообщники, что меч, занесенный
якобы над одним только Риччо, метит и в Марию Стюарт, и жизни ее угрожает,
пожалуй, не меньшая опасность, чем жизни ее секретаря. Бесноватый  Дарнлей
- ибо никто  не  превзойдет  лютостью  труса,  почувствовавшего  за  собой
какую-то силу, - жаждет особенно изощренной мести человеку, похитившему  у
него  государственную  печать  и  доверие  его  супруги.  Для  посрамления
непокорной он требует,  чтобы  убийство  свершилось  у  нее  на  глазах  -
бредовая идея  труса,  который  надеется  "примерным  наказанием"  сломить
строптивый дух ослушницы и зрелищем зверского  насилия  усмирить  женщину,
его  презирающую,  По  личному  желанию  короля  решено  и  в  самом  деле
произвести расправу в покоях беременной королевы,  назначив  9  марта  как
наиболее подходящий  день:  гнусность  исполнения  должна  превзойти  даже
низость замысла.
   В то время как Елизавета и ее министры уже много недель  как  посвящены
во все подробности заговора (она, однако, забывает остеречь "сестрицу"), в
то время как Меррей держит на границе  оседланных  лошадей,  а  Джон  Нокс
готовит проповедь,  где  прославляет  свершившееся  убийство  как  деяние,
"заслуживающее всяческой хвалы" ("most  worthly  of  all  praise"),  всеми
преданная Мария Стюарт и не подозревает о готовящемся покушении.  Как  раз
за  последние  дни  Дарнлей   (предательство   вдвойне   презренно   своим
притворством) на удивление кроток, и ничто не предвещает ей ночи ужасов  и
роковых предопределений на долгие, долгие годы - ночи, что наступит  вслед
за гаснущим вечером 9 марта. Риччо, правда, получил остережение,  писанное
незнакомой рукой, но не обратил на него внимания, так как,  желая  усыпить
его недоверие, Дарнлей после обеда предлагает ему партию в мяч;  весело  и
беспечно откликается итальянец на зов своего бывшего доброго Друга.
   Тем временем спустился вечер. Мария Стюарт, как  всегда,  распорядилась
сервировать ужин в малой башенной комнате, смежной с ее  опочивальней,  во
втором этаже; это -  небольшое  помещение,  где  собираются  только  самые
близкие. Вот они расположились  в  тесной  привычной  компании,  несколько
дворян и сводная  сестра  Марии  Стюарт,  окружая  тяжелый  дубовый  стол,
освещенный  свечами  в  серебряных  жирандолях.  Против  королевы,  богато
разодетый, словно знатный вельможа, сидит Давид Риччо, в шляпе a  la  mode
de France [по французской моде  (фр.)],  в  узорчатом  кафтане  с  меховой
опушкой; он острит и  развлекает  общество,  а  после  ужина  они  немного
помузицируют или еще как-нибудь с  приятностью  проведут  время.  Поначалу
никого  не  удивляет,  что  занавес,   скрывающий   вход   в   королевскую
опочивальню, отдергивается и входит Дарнлей, король  и  муж;  все  встают,
редкому гостю освобождают место за тесным столом, рядом с его супругой, он
осторожно  обнимает  ее  и  запечатлевает  на  ее  губах  иудин   поцелуй.
Оживленная  беседа  не  смолкла,   ласково,   радушно   бренчат   тарелки,
позванивают стаканы.
   И тут снова поднимается занавес.  Но  на  этот  раз  все  вскакивают  в
удивлении, в досаде, испуге: на пороге,  словно  черный  ангел,  в  полном
вооружении стоит с обнаженным мечом в  руке  один  из  заговорщиков,  лорд
Патрик Рутвен, которого все боятся и считают чернокнижником.  Сегодня  его
бледное лицо кажется восковым; хворый, в горячке, встал он с одра болезни,
чтоб не упустить  столь  славного  дела.  Неумолимо  оглядывают  всех  его
налитые кровью глаза. Охваченная недобрым предчувствием,  королева  -  ибо
никому, кроме ее мужа, не разрешено пользоваться потайной витой  лесенкой,
что ведет в опочивальню, - грозно спрашивает, кто позволил ему  войти  без
доклада. Хладнокровно и сдержанно возражает Рутвен, что  ни  ей,  ни  кому
другому нечего опасаться. Он явился  сюда  только  ради  "yonder  poltroon
David" [того труса - Давида (англ.)].
   Риччо бледнеет под своей роскошной шляпой и конвульсивно  хватается  за
стол. Он понял, что его ждет. Только  его  госпожа,  только  Мария  Стюарт
может его спасти, король не делает и попытки указать наглецу на  дверь,  а
сидит, безучастный и смущенный, как будто это его  не  касается.  И  Мария
Стюарт действительно заступается за него. Она спрашивает, в  чем  обвиняют
Риччо, какое он совершил преступление.
   Рутвен только презрительно пожимает плечами.
   - Спросите у вашего мужа. "Ask your husband".
   Мария Стюарт невольно поворачивается к Дарнлею; Но в решительную минуту
это ничтожество, которое уже неделями только и  делает,  что  призывает  к
убийству, сразу съеживается. Он не решается открыто и прямо присоединиться
к своим сотоварищам.
   - Ничего я не знаю, - мямлит он смущенно и прячет глаза.
   Но из-за занавеса  снова  доносятся  гулкие  шаги  и  бряцание  оружия.
Заговорщики гуськом  поднялись  по  тесной  лестнице,  и  теперь  их  латы
железной стеной преграждают Риччо выход. Бежать невозможно. И Мария Стюарт
пускается в переговоры, чтобы выручить верного слугу.  Если  Давид  в  чем
виноват, она сама привлечет его к суду, и он  ответит  перед  дворянами  в
парламенте, а сейчас, приказывает она, пусть Рутвен и  прочие  очистят  ее
покои. Но бунтовщики не внемлют. Рутвен двинулся  к  помертвевшему  Риччо,
чтобы схватить его, но тут кто-то накинул на итальянца петлю и потащил его
к выходу. В  поднявшейся  суматохе  перевернулся  стол  и  погасли  свечи.
Слабосильный безоружный Риччо, никакой не герой  и  не  воин,  вцепился  в
платье королевы, пронзительно звучит в общей свалке  его  истошный,  дикий
вопль:
   - Madonna, io sono morto, giustizia,  giustizia!  [Мадонна,  я  умираю,
справедливости, справедливости! (ит.)]
   Кто-то из заговорщиков поднимает пистолет и наводит на королеву, и  он,
конечно, спустил бы курок, как предусмотрено заговором,  если  бы  его  не
толкнул под руку  сосед,  а  Дарнлей,  обхватив  руками  отяжелевшее  тело
беременной женщины, держит  ее,  пока  остальные  тащат  из  комнаты  дико
визжащую и отчаянно сопротивляющуюся  жертву.  Последний  раз,  когда  его
волокут через спальню королевы, делает Риччо попытку ухватиться  за  ножку
кровати, и бессильная Мария Стюарт слышит его крики о помощи, но  тут  ему
безжалостно обрубают пальцы и тащат в соседнюю парадную палату.  Там