ка
и на лордов. Как Елизавета в комедии с  Мерреем,  Мария  Стюарт  запаслась
свидетелями. В их присутствии она громко и настойчиво допрашивает Дарнлея,
пусть скажет "for god's sake" [ради Создателя (англ.)], почему он  задумал
уехать из Шотландии, не дала ли она ему повод для  такого  бегства.  Какое
убийственное разочарование! Дарнлей  еще  мнит  себя  счастливым  мужем  и
любовником и вдруг предстать перед послом и лордами  в  роли  обвиняемого!
Сумрачно стоит он среди зала,  долговязый  малый  с  бледным,  безбородым,
мальчишеским лицом.  Будь  он  настоящим  мужчиной,  вытесанным  из  более
крепкого материала, ему бы  самое  время  выступить  со  всей  твердостью,
властно изложить свои претензии и не обвиняемым, а судьею предстать  перед
этой женщиной и своими подданными. Но  где  уж  восковому  сердцу  оказать
сопротивление! Словно пойманный шалун, словно школьник, боящийся, как бы у
него не  брызнули  слезы  бессильной  ярости,  стоит  Дарнлей  один  среди
большого зала, стиснул зубы и молчит - молчит. Он попросту не отвечает  на
вопросы. Он не обвиняет, но и не извиняется. Встревоженные этим молчанием,
лорды почтительно его уговаривают,  как  мог  он  помыслить  оставить  "so
beautiful a queen and so noble  a  realm"  [такую  прекрасную  королеву  и
благородную страну (англ.)]. Но тщетно, Дарнлей не удостаивает их ответом.
Это молчание, исполненное упорства и  тайной  угрозы,  все  больше  гнетет
собравшихся, каждый чувствует, что несчастный лишь с трудом владеет  собой
- вот-вот случится непоправимое;  для  Марии  Стюарт  было  бы  величайшим
поражением, если бы у Дарнлея достало  силы  выдержать  это  убийственное,
красноречивое молчание. Но Дарнлей сдается. По мере того как  посланник  и
лорды все снова и  снова  нажимают  на  него  "avec  beaucoup  de  propos"
[убедительно  (фр.)],  он  уступает  и  чуть   слышным   голосом,   угрюмо
подтверждает то, что от него хотят услышать: нет, его  супруга  не  давала
ему повода к  отъезду.  Марии  Стюарт  только  того  и  нужно:  ведь  этим
заявлением несчастный себя осудил. Ее  добрая  репутация  восстановлена  в
присутствии   французского   посланника.   Она   облегченно   вздыхает   и
заключительным  движением  руки  дает  понять,  что  вполне  удовлетворена
ответом Дарнлея.
   Но Дарнлей недоволен, Дарнлея  душит  стыд:  снова  покорился  он  этой
Далиле (*48), дал себя выманить из твердыни своего  молчания.  Невыразимые
муки, должно быть, терпел обманутый и  одураченный  юнец,  когда  королева
величественным жестом как бы "простила" его, хотя ему больше  пристало  бы
выступить здесь в роли обвинителя. Слишком поздно  обретает  он  утерянное
достоинство. Не поклонившись  лордам,  не  обняв  супруги,  холодный,  как
герольд, вручающий объявление войны, выходит он из  зала.  Его  прощальные
слова обращены к королеве: "Madame, вы меня не скоро увидите". Но лорды  и
Мария Стюарт обмениваются довольной улыбкой; какое облегчение: пусть  этот
фанфаронишка, "that proud fool", явившийся  сюда  с  наглыми  претензиями,
уползает в свою нору, его угрозы уже никому  не  страшны.  Чем  дальше  он
уберется, тем лучше для него и для всех!


   Однако уж на что никудышный, а ведь вот же  понадобился!  Казалось  бы,
только  помеха  в  доме,  и  вдруг  его  настоятельно   требуют   обратно.
Шестнадцатого декабря, с большим запозданием, в замке  Стирлинг  назначены
торжественные  крестины  малютки  принца.  Идут   великие   приготовления.
Елизавета,  восприемница  младенца,  разумеется,  не  явилась  собственной
персоной - всю жизнь уклонялась она от встреч с Марией Стюарт, - но  зато,
преодолев в виде исключения  свою  пресловутую  скаредность,  она  шлет  с
графом  Бедфордским  бесценный  дар  -  тяжелую,  чистого  золота   купель
тончайшей работы, изукрашенную по  краю  драгоценными  каменьями.  Явились
послы  Франции,  Испании,  Савойи,  приглашена  вся  знать;  всякий,   кто
претендует на громкое имя или звание, присутствует на торжестве. По случаю
столь пышной церемонии нельзя при всем желании исключить из списка  гостей
такое, пусть само по себе и незначительное, лицо, как Генри Дарнлей,  отец
наследника, правящий государь. Но Дарнлей понимает, что это последний  раз
о нем вспомнили, и он начеку. Хватит с него всенародного сраму, он  знает,
что  английскому  послу  ведено  не  титуловать  его  "Ваше   Величество";
французский  же  посол,  которого  он  хочет  навестить  в  его  покое,  с
предерзостной надменностью велит передать  Дарнлею,  что,  как  только  он
войдет к нему в одну дверь, он  тут  же  выйдет  в  другую.  Наконец-то  в
растоптанном юнце вскипает гордость - правда, его хватает лишь на  детский
каприз, на злобную выходку. Но на сей раз выходка достигает цели.  Дарнлей
хоть и не покидает  замок  Стирлинг,  но  и  не  показывается  гостям.  Он
угрожает своим отсутствием. Демонстративно заперся он в своей комнате,  не
участвует ни в крестинах сына,  ни  тем  более  в  балах,  празднествах  и
масках; вместо него - ропот возмущения проходит по  рядам  приглашенных  -
гостей принимает Босуэл, все тот же ненавистный фаворит  в  новом  богатом
наряде, и Мария Стюарт из себя выходит, изображая  веселую  и  приветливую
хозяйку, чтобы никто не думал о покойнике  в  доме,  о  государе,  отце  и
супруге,  который  замкнулся  в  своей  спальне  выше  этажом  и  которому
удалось-таки испортить жене и  ее  друзьям  радостный  праздник.  Еще  раз
доказал он им, что он здесь,  все  еще  здесь:  именно  своим  отсутствием
напоминает Дарнлей в  последний  раз  о  своем  существовании.  Но,  чтобы
наказать  ослушного  мальчишку,  тотчас  же  срезается  розга.  Уже  через
несколько дней, в сочельник, она со зловещим свистом рассекает воздух. Кто
бы мог ожидать: Мария Стюарт, обычно  такая  несговорчивая,  решается,  по
совету Меррея и Босуэла, помиловать убийц Риччо.  Тем  самым  лютые  враги
Дарнлея, которых он в свое время обманул и предал,  снова  призываются  на
родину. Дарнлей, сколь он ни прост, сразу же  смекает,  какая  ему  грозит
опасность. Стоит всей  своре  -  Меррею,  Мэйтленду,  Босуэлу,  Мортону  -
собраться, как начнется  облава  и  его  затравят  насмерть.  Недаром  его
супруга стакнулась с самыми лютыми его врагами; есть в этом немалый  смысл
и немалый расчет, который ему дорого обойдется.
   Дарнлей чует опасность. Он знает: на карту поставлена его жизнь.  Точно
дичь, выслеженная легавыми, бежит он из замка, торопясь укрыться у отца  в
Глазго. И года не прошло, как Риччо зарыли в землю,  а  убийцы  уже  снова
собрались в братский кружок, все ближе и ближе надвигается что-то  жуткое,
неведомое. Мертвецам скучно лежать  одиноко  в  сырой  земле,  вот  они  и
требуют к себе тех, кто  их  туда  столкнул,  засылая  вперед,  как  своих
герольдов, страх и смятение.


   И в самом деле, что-то  темное,  тяжелое,  словно  туча  в  дни,  когда
задувает фен, что-то гнетущее и знобкое уже два  месяца  как  нависло  над
Холирудским замком. В вечер королевских крестин  в  залитом  огнями  замке
Стирлинг - ибо надо было удивить приезжих  великолепием  двора,  а  друзей
Дружбой - Мария Стюарт, всегда умеющая на короткий срок взять себя в руки,
призвала на помощь все свои силы. Глаза ее  излучали  притворное  счастье,
она очаровывала гостей беспечной веселостью и подкупающей  приветливостью;
но едва погасли огни, гаснет и ее наигранное оживление, тишина  воцаряется
в Холируде, жуткая, странная  тишина  закрадывается  и  в  душу  королевы;
какая-то загадочная печаль, какая-то непонятная растерянность владеют  ею.
Впервые глубокая меланхолия угрюмой тенью омрачает  ее  лицо,  и  кажется,
будто неизъяснимая тревога гложет ее  душу.  Она  больше  не  танцует,  не
требует музыки, да и здоровье ее после знаменитой скачки в Джедборо, когда
ее замертво сняли с седла, как будто сильно пошатнулось. Она  жалуется  на
боли в боку, целыми днями лежит в  постели,  избегает  увеселений.  Ей  не
сидится в Холируде; на долгие недели забирается она в отдаленные усадьбы и
уединенные замки, нигде, впрочем,  не;  задерживаясь;  неотвязная  тревога
гонит ее все дальше и дальше. Можно подумать, что в ней действует какая-то
разрушительная   сила;    с    мучительным,    напряженным    любопытством
прислушивается Мария Стюарт к боли, что гложет ее изнутри:  что-то  новое,
чуждое происходит в ней, что-то враждебное и злое овладело ее доселе такой
светлой душою. Как-то французский посол застал ее врасплох: она  лежала  в
постели и рыдала. Умудренный житейским опытом, старик не поверил королеве,
когда она в смущении что-то залепетала о болях в левом боку, терзающих  ее
до слез. Он тотчас же замечает, что здесь терпит муки не тело, а душа, что
несчастлива не королева, а женщина. "Королева занемогла, - отписывает он в
Париж, - но, думается мне, истинная причина ее болезни  в  глубоком  горе,
для которого нет забвения. То и дело она твердит: "Хоть бы мне умереть!".


   От Меррея, Мэйтленда  и  прочих  лордов  также  не  укрывается  тяжелое
состояние духа их госпожи. Но, опытные в вождении полков, они  неопытны  в
разгадывании сердца; им ясна лишь грубая, очевидная  причина,  лежащая  на
поверхности, а именно - ее неудачный брак. "Ей невыносимо  сознавать,  что
он ее супруг, - пишет Мэйтленд, - и что нет никакой  возможности  от  него
избавиться". Однако многоопытный Дю Крок увидел больше,  когда  говорил  о
"глубоком горе, для которого нет забвения". Иная, скрытая, невидимая  рана
изнуряет несчастную женщину. Горе, для которого нет забвения,  заключается
в том, что  королева  забылась,  что  великая  страсть  внезапно,  подобно
хищному зверю, набросилась на нее из темноты, истерзала ее  тело  когтями,
разворотила до самых внутренностей  -  безмерная,  неутолимая,  неугасимая
страсть,  начавшаяся  с  преступления  и  требующая  все  новых  и   новых
преступлений. И теперь она борется, сама себя пугаясь, сама себя  стыдясь,
мучается, старается скрыть эту страшную тайну и  в  то  же  время  зная  и
чувствуя, что ее не скроешь, не замолчишь.  Ею  владеет  воля  сильнее  ее
разумной воли; она уже не принадлежит себе: беспомощная и потерянная,  она
отдана на волю этой всесильной безрассудной страсти.



11. ТРАГЕДИЯ ЛЮБВИ (1566-1567)

   Любовь Марии Стюарт к Босуэлу - одна из самых примечательных в истории;
дошедшие до нас предания об античных и иных прославленных любовниках  едва
ли превосходят ее в силе и неистовстве. Огненным языком  взмывает  она  до
пурпурных  высот  экстаза,  до  сумрачных  зон  преступления,   растекаясь
мятущейся лавой. Но когда чувства так раскалены, наивно было бы  подводить
к ним мерку логики и разума - ведь таким безудержным влечениям свойственно
и проявляться неразумно. Страсть, как болезнь, нельзя осуждать,  нельзя  и
оправдывать; можно только описывать ее с все новым изумлением и  невольной
дрожью пред извечным могуществом стихий, которые как в природе,  так  и  в
человеке внезапно  разражаются  вспышками  грозы.  Ибо  страсть  подобного
наивысшего напряжения неподвластна тому, кого она поражает:  всеми  своими
проявлениями и последствиями она выходит за пределы его сознательной жизни
и как бы бушует над его головой,  ускользая  от  чувства  ответственности.
Подходить с меркой морали к одержимому страстью столь же нелепо, как  если
бы мы вздумали привлечь к ответу вулкан или наложить взыскание  на  грозу.
Но  точно  так  же  и  Мария  Стюарт   в   пору   ее   душевно-чувственной
порабощенности не несет вины за свои деяния - безрассудные поступки отнюдь
не вяжутся с ее обычным,  нормальным,  скорее  уравновешенным  поведением;
все, что она ни делает, происходит словно в дурмане чувств и  даже  против
ее воли. С закрытыми  глазами,  пораженная  глухотой,  бредет  она,  точно
сомнамбула,  влекомая  магнетической  силой   по   предначертанному   пути
преступления  и  гибели.  Недоступная  увещанию,  недосягаемая  зову,  она
очнется лишь тогда, когда пламя, клекочущее в ее  крови,  пожрет  себя,  -
очнется  вся  выгоревшая,  опустошенная.  Кто  однажды  прошел  через  это
горнило, в том испепелено все живое.
   Ибо никогда страсть столь чрезмерная не повторяется у одного  человека.
Как взрыв уничтожает всю взрывчатку, так  подобное  извержение  страсти  -
всегда и навсегда - сжигает весь наличный запас чувств. Не более  полугода
длится у Марии Стюарт белый накал экстаза. Но за столь короткий срок  душа
ее в своем неустанном порывании и напряжении проходит через такие огненные
бури, что становится лишь тенью этого безмерного сияния.  Как  иные  поэты
(Рембо),  иные  музыканты  (Масканьи)  (*49)  исчерпывают  себя  в   одном
гениальном творении и поникают, бессильные, ошеломленные, так иные женщины
в едином взрыве страсти расточают весь  свой  любовный  потенциал,  вместо
того чтобы, как свойственно более уравновешенным,  обывательским  натурам,
растянуть его на годы и годы. Словно в вытяжке, вкушают они  любовь  целой
жизни; безоглядно бросаются такие женщины - эти гении  саморасточительства
- в пучину страсти, откуда нет спасения, нет возврата. Для такой любви - а
ее поистине можно назвать героической, поскольку  она  презирает  страх  и
смерть, - Мария Стюарт может служить истинным  образцом,  она,  изведавшая
одну только страсть, но исчерпавшая ее до конца  -  до  саморастворения  и
саморазрушения.


   С первого взгляда может показаться  странным,  что  стихийная  страсть,
внушенная Марии Стюарт Босуэлом,  следует  чуть  ли  не  по  пятам  за  ее
увлечением Генри Дарнлеем. А между тем ничто не может быть естественнее  и
закономернее. Как  всякое  великое  искусство,  любовь  требует  изучения,
испытания и проверки. Всегда или почти  всегда,  как  мы  это  видим  и  в
искусстве, первый опыт далек от совершенства; непреходящий закон  науки  о
душе гласит, что большая страсть  почти  неизменно  предполагает  малую  в
качестве   предшествующей   ступеньки.   Гениальный   сердцевед    Шекспир
блистательно раскрыл это в своих творениях. Быть может,  самый  мастерский
мотив его бессмертной трагедии любви состоит в том, что начинается она  не
внезапным пробуждением чувства у Ромео к Джульетте  (как  начал  бы  менее
талантливый художник и психолог), а с  его  будто  бы  не  идущей  к  делу
влюбленности  в  некую  Розалинду.  Заблуждение  сердца   здесь   нарочито
предпослано жгучей правде, как некое предсостояние,  как  полусознательное
ученичество на пути к высокому мастерству; Шекспир на этом  ярком  примере
показывает, что нет познания  без  его  предвосхищения,  нет  страсти  без
предвкушения  страсти  и  что  прежде,  чем   вознести   свое   сияние   в
бесконечность, чувство должно было уже однажды воспламениться и вспыхнуть.
Только потому, что все в душе у Ромео  напряжено  до  крайности,  что  его
сильная и страстная натура настроена на страсть, дремлющая воля к любви  -
сначала беспомощно и слепо - хватается  за  первый  попавшийся  повод,  за
случайно подвернувшуюся Розалинду, чтобы потом, когда он прозреет  глазами
и душой, сменить полулюбовь на любовь полную, Розалинду на Джульетту.  Так
и Мария Стюарт еще  незрячею  душой  устремлена  к  Дарнлею,  потому  что,
молодой и красивый, он попался ей в нужную минуту. Но  вялое  его  дыхание
бессильно раздуть жар в ее крови. Этим слабым искоркам не дано вымахнуть в
небо экстаза, ни выгореть, ни даже вспыхнуть  ярко.  Они  лишь  тлеют  под
пеплом  и  дымом,  возбуждая  чувства  и  обманывая  душу,  -  мучительное
состояние подспудного горения при  заглушенном  огне.  Когда  же  появился
настоящий объект, тот, кому предстояло избавить ее от этой пытки, кто  дал
воздух и пищу полузадушенному огню, багряный сноп взвился ввысь  так,  что
небу  стало  жарко.  Как  сердечная  склонность  к   Розалинде   бесследно
растворяется в подлинной страсти Ромео  к  Джульетте,  так  и  чувственное
увлечение Дарнлеем сменяется  у  Марии  Стюарт  пламенной,  всесокрушающей
любовью к Босуэлу. Ибо смысл и назначение всякой Доследующей любви в  том,
что она питается и  усиливается  своими  предшественницами.  Все  то,  что
человек  лишь  предугадывал  в  любви,  становится   действительностью   в
настоящей страсти.
   Историю любви Марии Стюарт к Босуэлу раскрывают нам источники  двоякого
рода: во-первых, записки современников, хроники и  официальные  документы;
во-вторых, серия дошедших до нас писем и стихов, по  преданию,  написанных
самой королевой; и то и другое, как отклики внешнего мира, так и  исповедь
души, сходится точь-в-точь. И все же те, кто считает, будто  память  Марии
Стюарт во имя последующих соображений морали  надо  всячески  защищать  от
обвинений в страсти, от которой сама она, кстати, никогда  не  отпиралась,
отказываются  признать   подлинность   писем   и   стихов.   Они   начисто
перечеркивают их, как якобы подложные, отрицая за ними всякое историческое
значение. С точки зрения процессуального  права,  у  них  есть  для  этого
основание. Дело в том, что письма и  сонеты  Марии  Стюарт  дошли  до  нас
только в переводах, с возможными искажениями. Подлинники  исчезли,  и  нет
никакой надежды когда-нибудь их найти, так как  автографы,  иначе  говоря,
конечное, неопровержимое доказательство, были в свое время  уничтожены,  и
даже известно кем. Едва взойдя на престол, Иаков I  предал  огню  все  эти
бумаги, порочащие с обывательской точки зрения женскую честь его матери. С
той поры насчет так называемых "писем из ларца" идет ожесточенный спор,  в
полной мере  отражающий  ту  предвзятость  суждений,  которою  отчасти  из
религиозных,  отчасти  из  националистических  побуждений  проникнута  вся
известная нам литература о Марии Стюарт; непредвзятому биографу тем  более
важно  взвесить  все  доводы  и  контрдоводы  в  этом  споре.  Однако  его
заключения   осуждены   оставаться   личными,   субъективными,   так   как
единственное научно и юридически правомочное доказательство, заключающееся
в предъявлении автографов,  отсутствует  и  о  подлинности  писем,  как  в
положительном, так и  в  отрицательном  смысле,  можно  говорить  лишь  на
основании логических и психологических домыслов.
   И все же тот, кто захочет составить себе верное представление  о  Марии
Стюарт, а также заглянуть в ее внутренний мир,  должен  решить  для  себя,
считает он эти стихи, эти письма подлинными или не считает. Он не может  с
равнодушным "forse che si, forse che no", с трусливым "либо да, либо  нет"
пройти мимо, ибо здесь - основной узел, определяющий всю  линию  душевного
развития; с полной ответственностью должен он взвесить все "за" и "против"
и уж если решит в пользу подлинности  стихов  и  станет  опираться  на  их
свидетельство, то свое убеждение он обязан открыто и ясно обосновать.
   "Письмами из ларца" называются эти письма и сонеты  потому,  что  после
поспешного бегства Босуэла они были найдены в запертом  серебряном  ларце.
Что ларец этот, полученный в дар от Франциска II, первого ее  мужа,  Мария
Стюарт отдала Босуэлу, как и многое другое, -  факт  установленный,  равно
как и то, что Босуэл прятал в этом надежно  запирающемся  сейфе  все  свои
секретные бумаги: в первую очередь, разумеется, письма Марии Стюарт. Точно
так  же  несомненно,  что  послания  Марии  Стюарт  к  возлюбленному  были
неосторожного и компрометирующего свойства, ибо, во-первых,  Мария  Стюарт
была  всю  свою  жизнь  отважной   женщиной,   склонной   к   безоглядным,
опрометчивым  поступкам,  и  никогда  не  умела  скрывать  свои   чувства.
Во-вторых, противники ее не радовались бы так безмерно своей находке, если
бы письма в  известной  мере  не  порочили  и  не  позорили  королеву.  Но
сторонники гипотезы о фальсификации уже  всерьез  и  не  оспаривают  факта
существования писем и только  утверждают,  будто  в  короткий  срок  между
коллективным их прочтением лордами и  предъявлением  парламенту  оригиналы
были похищены и заменены злонамеренными подделками и  что,  следовательно,
опубликованные письм