кс  тем  временем  заручился  поддержкой  и
укрепился духом: он снесся с Елизаветой и поставил  себя  под  ее  защиту.
Ясно и недвусмысленно,  недрогнувшей  рукой  выписывает  он,  к  всеобщему
замешательству, имена всех тех, против кого  требует  учредить  следствие.
Первым в списке стоит Босуэл, за ним  Балфур,  Дэйвид  Чармерс  и  кое-кто
помельче из людей Марии Стюарт  и  Босуэла  -  господа  давно  постарались
сплавить их за границу, чтобы они на дыбе  не  сболтнули  лишнего.  И  тут
обескураженной Марии Стюарт наконец становится ясно, что  играть  комедию,
вести следствие "спустя рукава" ей больше не удастся. За упорством Ленокса
он угадывает Елизавету со всей присущей ей  энергией  и  авторитетом.  Тем
временем и Екатерина Медичи в весьма резком тоне уведомляет Марию  Стюарт,
что отныне считает ее обесчещенной (dishonoured) и  что  Шотландии  нечего
рассчитывать  на  дружбу  Франции,  доколе  убийство  не  будет  искуплено
добросовестным и беспристрастным судебным  следствием.  Единственное,  что
остается Марии Стюарт, - это круто повернуть и заменить комедию  "тщетных"
розысков другой комедией - гласного судопроизводства. Она  вынуждена  дать
согласие на то, чтобы  Джеймс  Босуэл  -  мелкими  людишками  можно  будет
заняться позднее - предстал перед  судом  дворян.  28  марта  граф  Ленокс
получает официальное приглашение в Эдинбург с  тем,  чтобы  12  апреля  он
предъявил Босуэлу свои обвинения.
   Однако Босуэл не из тех, кто  в  покаянной  одежде,  смиренно  и  робко
спешит предстать перед судьями. И  если  он  не  отказывается  явиться  на
вызов,  то  лишь  потому,  что  намерен  всеми  средствами  добиваться  не
осуждения, а оправдательного приговора - cleansing. Энергично  берется  он
за приготовления. В первую очередь он побуждает королеву передать под  его
команду все крепости страны. Все наличное оружие и боевые припасы теперь в
его непосредственном ведении. Он знает: сильный всегда прав; к тому же  он
созвал в Эдинбург всю банду своих  borderers  и  снарядил  их  словно  для
битвы. Не ведая стыда и сраму, с присущей ему бесцеремонностью и  цинизмом
этот повадливый на все дурное  человек  устанавливает  в  Эдинбурге  самый
настоящий режим террора. "Дайте мне только дознаться,  -  заявляет  он  во
всеуслышание, - чьи людишки разбросали по городу подметные  грамоты,  и  я
омою руки в их крови", - серьезнейшее предупреждение  Леноксу.  Он  так  и
ходит, держа руку на кинжале, и точно так же, угрожая кинжалами,  шатаются
по городу его люди, недвусмысленно заявляя, что  они  не  позволят,  чтобы
предводителя их клана, словно преступника, таскали по судам. Пусть  только
Ленокс посмеет сунуться сюда и оговорить его! Пусть только судьи попробуют
осудить его, диктатора Шотландии!
   Эти приготовления так афишируются, что у Ленокса не  остается  сомнений
насчет того, что его ждет. Никто не возбраняет ему приехать в  Эдинбург  и
предъявить Босуэлу свои обвинения, но уж после этого  Босуэл  не  выпустит
его из города живым. И снова обращается он к своей заступнице Елизавете, и
та без колебаний шлет Марии Стюарт весьма энергичное письмо,  предупреждая
ее, пока не поздно, не мирволить столь явному беззаконию, дабы не  навлечь
на себя подозрения в соучастии.
   "Madame, я не позволила б себе беспокоить Вас этим письмом, - пишет она
в крайнем раздражении, - когда б меня  не  приневолила  к  тому  заповедь,
предписывающая нам возлюбить  ближнего,  не  приневолили  слезные  просьбы
несчастных. Мне известно, Madame, Ваше распоряжение, коим  разбирательство
по делу лиц, подозреваемые в убийстве Вашего супруга,  а  моего  почившего
кузена, назначено на 12-е сего месяца. Чрезвычайно  важно,  чтобы  событию
этому не помешали тайные козни и коварные происки,  что  вполне  возможно.
Отец и друзья покойного смиренно молят  меня  воззвать  к  Вам,  чтобы  Вы
отложили судебное разбирательство,  так  как  известно  стало,  что  некие
бессовестные люди стараются  силою  добиться  того,  чего  им  не  удается
достичь честным путем. Поэтому я и вынуждена вмешаться,  как  из  любви  к
Вам, которой это касается ближе всего,  так  и  для  успокоения  тех,  кто
неповинен в столь неслыханных злодеяниях, ибо даже если б Вы не ведали  за
собой вины, одного такого попустительства было бы  достаточно,  чтобы  Вас
лишили королевского  сана  и  отдали  на  поругание  черни.  Но  чем  быть
подвергнутой такому бесчестию, я бы пожелала Вам честно умереть".


   Такой повторный выстрел в  упор  по  нечистой  совести  должен  был  бы
пробудить к жизни даже  онемевшие,  окаменелые  чувства.  Но  нет  никакой
уверенности  в  том,  что  это  предостережение,  сделанное  буквально   в
последнюю минуту, было своевременно получено Марией  Стюарт.  Ведь  Босуэл
начеку, этому сумасбродно смелому, неукротимому малому не страшен ни  бог,
ни черт, а уж на английскую королеву ему и вовсе наплевать.  Чрезвычайного
посланца Елизаветы, прибывшего с ее письмом, задерживают у ворот  клевреты
Босуэла и не пропускают во дворец: королева-де почивает  и  не  может  его
принять. В полном недоумении бродит гонец, привезший одной королеве письмо
от другой, по улицам города, не зная  как  быть.  Наконец  он  попадает  к
Босуэлу и вручает ему письмо, и временщик  тут  же  нагло  вскрывает  его,
прочитывает на глазах у посланца и равнодушно сует в карман. Передал ли он
письмо Марии Стюарт, неизвестно, а, впрочем, это и  неважно.  Порабощенная
женщина давно уже ни в чем не перечит  своему  господину.  Она  даже,  как
потом говорили, позволила себе помахать  Босуэлу  из  окна,  когда  тот  в
сопровождении своих конных головорезов отправился в Толбут, словно  хотела
пожелать заведомому убийце успеха в предстоящей комедии правосудия.
   Но если даже Марию Стюарт миновало последнее предостережение Елизаветы,
то отсюда не следует, что никто другой ее не остерег. За три дня до суда к
ней наведался ее сводный брат Меррей; уезжая в длительное путешествие,  он
пришел проститься.  У  Меррея  явилось  внезапное  желание  проехаться  во
Францию и Италию, "to see Venice and  Milan"  [повидать  Венецию  и  Милан
(англ.)]. Мария Стюарт должна бы знать по неоднократному опыту, что  столь
поспешное исчезновение Меррея с  политической  арены  предвещает  перемену
погоды,  что  он   хочет   своим   демонстративным   отсутствием   заранее
опротестовать позорную пародию на  суд.  Впрочем,  Меррей  и  не  скрывает
истинной причины своего отъезда. Он рассказывает  направо  и  налево,  что
пытался  задержать  Джеймса  Балфура  как  одного  из  главных  участников
убийства, но ему помешал Босуэл, всячески выгораживающий своих сообщников.
А неделю спустя он открыто заявит в Лондоне испанскому  послу  де  Сильва,
что "считал оскорбительным для своей чести дальнейшее пребывание в стране,
где подобные чудовищные злодеяния остаются безнаказанными". Кто говорит об
этом так широко, тот, верно, не станет таиться от сестры. И действительно,
когда Мария Стюарт прощалась с братом, многие видели на ее  глазах  слезы.
Однако она не находит в себе сил удержать Меррея. Она больше ни на что  не
находит в себе сил, с тех пор как телом и  душой  предалась  Босуэлу.  Она
может только плыть  по  течению,  безвольная  игрушка  в  его  руках,  ибо
королева в ней отдалась во власть пылающей и покоренной женщины.


   Наглым вызовом начинается двенадцатого апреля судебная комедия, и таким
же наглым вызовом кончается она. Босуэл отправляется в  Толбут,  в  здание
суда, словно в атаку - с мечом на боку, с кинжалом за  поясом,  окруженный
своими присными - около четырех тысяч  числом,  по  явно  преувеличенному,
впрочем, подсчету; Леноксу же на основании указа,  давно  уже  сданного  в
архив, разрешено  взять  с  собой  при  въезде  в  город  не  более  шести
провожатых. Уже в этом сказалась-пристрастность королевы. Однако явиться в
суд и сразу же наткнуться на  ощетинившиеся  клинки  Ленокс  не  решается;
зная, что Елизавета послала Марии Стюарт  письмо  с  требованием  отложить
процесс, и чувствуя за собой  такую  опору,  он  ограничивается  тем,  что
посылает в Толбут одного из своих ленников для зачтения протеста.  Отчасти
запуганные, отчасти подкупленные землями, золотом  и  почестями,  судьи  с
великим  облегчением  усматривают  в  неявке   жалобщика   удобный   повод
избавиться  от  неудобного  судоговорения.  После   якобы   обстоятельного
совещания (на  самом  деле  все  предрешено  заранее)  Босуэлу  единодушно
выносится оправдательный приговор - он-де непричастен "in any art and part
of the said slauchter of the King" [ни делом, ни помышлением к  указанному
убийству короля (англ.)] - с постыдной, впрочем,  ссылкою  на  "отсутствие
обвинения". И этот шаткий приговор, которым ни  один  честный  человек  не
удовлетворился бы, Босуэл превращает в свой триумф. Бряцая оружием,  то  и
дело выхватывая меч из ножен и потрясая им в  воздухе,  разъезжает  он  по
городу, громко вызывая на единоборство всякого,  кто  и  теперь  осмелится
бросить ему обвинение в  убийстве  короля  или  хотя  бы  в  пособничестве
убийству.


   И вот уже колесо с головокружительной быстротой мчится под  уклон  -  в
бездну. Смущенные обыватели потихоньку ропщут  и  сетуют  на  беспримерное
попрание правосудия,  а  друзья  Марии  Стюарт  только  переглядываются  с
сокрушением (with sore hearts) и бессильно разводят руками. Эту безумную и
остеречь нельзя. "Больно было видеть, - пишет лучший ее друг Мелвил, - как
эта добрая государыня очертя голову несется навстречу гибели, и  никто  не
может ни остеречь ее от опасности, ни удержать". Нет, Мария Стюарт  никого
не хочет слушать, ей не нужны никакие предостережения;  охваченная  темным
соблазном, подмывающим на любое безрассудство, стремится она все вперед  и
вперед; не оглядываясь, не спрашивая,  не  слушая,  мчится  все  дальше  и
дальше на свою погибель эта одержимая страстью менада. Вскоре  после  того
достопамятного  дня,  когда  Босуэл  бросил  вызов  городу,  она   наносит
оскорбление всей стране,  предоставив  этому  закоренелому  злодею  высшую
почесть, какою располагает Шотландия, - совершая свой торжественный  выход
в день открытия парламентской сессии, она поручает Босуэлу  нести  впереди
нее  национальные  святыни  -  корону  и  скипетр.  Теперь  уже  никто  не
сомневается, что тот самый Босуэл, который сегодня держит корону  в  своих
руках, завтра возложит ее себе на голову. И в самом деле, Босуэл -  и  это
каждый раз особенно восхищает нас в неукротимом кондотьере -  не  из  тех,
кто долго таится.  Нагло,  напористо  и  открыто  добивается  он  заветной
награды. Презрев стыд и совесть, заставляет он  парламент  "за  выдающиеся
заслуги", "for his great and manifold gud service", преподнести ему  самый
укрепленный замок страны - Данбар, и, благо лорды собрались все  вместе  и
послушны его воле, он, взяв их за  горло,  вырывает  у  них  и  последнее:
согласие на его брак с Марией Стюарт. Вечером, по окончании  парламентских
занятий, Босуэл, как великий вельможа и военный диктатор,  приглашает  всю
братию  отужинать  в  таверне  Эйнслея.  После  дружных  возлияний,  когда
большинство перепилось - вспоминается знаменитая сцена  из  "Валленштейна"
(*56), - он предлагает лордам подписать "бонд", по которому  те  обязуются
не только защищать Босуэла от любого клеветника,  но  также  рекомендовать
оного благородного  могущественного  лорда  -  "noble  puissant  lord",  в
супруги королеве. Поскольку Босуэл признан невиновным всеми пэрами страны,
а рука ее величества свободна, говорится в  пресловутой  грамоте,  то  ей,
"ревнуя к общему благу, следовало бы снизойти  до  брака  с  одним  из  ее
подданных, а именно с названным лордом". Они же "как перед богом клянутся"
поддержать указанного лорда  и  защитить  его  против  всех,  кто  захочет
помешать или воспрепятствовать этому браку, не щадя  для  этого  ни  крови
своей, ни достояния.
   Один-единственный из присутствующих пользуется наступившим после чтения
замешательством, чтобы незаметно покинуть таверну; другие, потому ли,  что
дом окружен вооруженными приспешниками Босуэла, или потому, что  про  себя
они решили при  первом  же  удобном  случае  отступиться  от  подневольной
присяги, подмахнули грамоту. Они  знают:  что  написано  пером,  прекрасно
смывается кровью. А потому никто особенно не задумывается: что значит  для
этой братии какой-то росчерк пера! Все подписываются и продолжают пировать
и бражничать, а пуще всех веселится Босуэл.  Наконец-то  желанный  приз  у
него в руках и он у цели. Еще несколько недель - и то, что кажется  нам  в
"Гамлете"  небывальщиной,   поэтической   гиперболой,   становится   здесь
действительностью: королева, "еще и башмаков не износив,  в  которых  прах
сопровождала мужа" [Шекспир, "Гамлет", акт I, сц. 2], идет к алтарю с  его
убийцей. Quos Deus perdere vult...



14. ПУТЬ БЕЗЫСХОДНЫЙ (апрель - июнь 1567)

   Невольно, по мере того как трагедия  "Босуэл",  нарастая,  стремится  к
своей высшей точке, нам, словно по какому-то внутреннему принуждению,  все
снова и снова вспоминается Шекспир. Уже  внешнее  сюжетное  сходство  этой
трагедии с "Гамлетом" неоспоримо. И тут и там - король, вероломно убранный
с дороги любовником жены, и тут и там - вдова, с  бесстыдной  поспешностью
устремляющаяся к венцу с убийцею мужа, и тут и там - неугасающее  действие
сил, рожденных убийством, которое труднее скрыть  и  от  которого  труднее
скрыться, чем было совершить его. Уже одно это сходство  поражает.  Однако
еще сильнее, еще неодолимее воздействует на чувство поразительная аналогия
многих   сцен   шекспировской   шотландской   трагедии   с   исторической.
Шекспировский  "Макбет",  сознательно  или  бессознательно,  сотворен   из
атмосферы  драмы  "Мария  Стюарт";  то,  что  волею  поэта   произошло   в
Дунсинанском замке, на самом деле не так давно происходило в  Холируде.  И
тут и там то же одиночество после содеянного, тот же тяжкий душевный мрак,
те же овеянные жутью пиршества, на которых гости не смеют отдаться веселью
и откуда они втихомолку бегут один за другим, между тем как черные  вороны
несчастья, зловеще каркая, кружат над домом. Порой не  скажешь:  Мария  ли
Стюарт ночами  блуждает  по  дому  в  помрачении  разума,  не  ведая  сна,
смертельно терзаемая совестью, или же то  леди  Макбет,  пытающаяся  смыть
невидимые пятна с обагренных кровью рук? То ли Босуэл перед  нами,  то  ли
Макбет, все  решительнее  и  непримиримее,  все  дерзновеннее  и  отважнее
противостоящий ненависти всей страны и в то же время знающий, что все  его
мужество бесплодно и что смертному не одолеть бессмертных духов. И здесь и
та-м - страсть женщины как движущее начало и мужчина как  исполнитель,  но
особенно здесь и там  схожа  атмосфера,  гнетущая  тяжесть,  нависшая  над
заблудшими, замученными душами, мужчиной и женщиной, что прикованы друг  к
другу одним и тем же преступлением и  увлекают  один  другого  в  пагубную
бездну.  Никогда  в  мировой  истории  и  мировой  литературе   психология
преступления и таинственно тяготеющая  над  убийцей  власть  убиенного  не
проявлялись так блистательно, как в обеих шотландских трагедиях,  из  коих
одна была сочинена, а другая реально пережита.
   Это сходство, эта поразительная аналогия только  ли  случайны?  Или  же
должно признать, что в шекспировском творении реально  пережитая  трагедия
Марии  Стюарт  нашла  свое   поэтическое   и   философское   истолкование?
Впечатления  детства  неугасимо  властвуют  над  душой  поэта   (*57),   и
таинственно преображает гений ранние впечатления  в  вечную,  непреходящую
действительность.  Одно  несомненно:  Шекспиру  были   известны   события,
происшедшие в Холирудском замке. Все его детство в  английском  захолустье
было овеяно рассказами  и  легендами  о  романтической  королеве,  которой
безрассудная страсть стоила страны и престола, и теперь, в  наказание,  ее
постоянно перевозят из одного  английского  замка  в  другой.  Он,  верно,
совсем недавно прибыл в Лондон, этот юноша - лишь наполовину  мужчина,  но
уже вполне поэт, -  когда  по  всему  городу  трезвонили  колокола,  ликуя
оттого, что великая противница  Елизаветы  наконец-то  сложила  голову  на
плахе и что Дарнлей увлек за  собой  в  могилу  неверную  жену.  Когда  же
впоследствии в Холиншедовой хронике (*58)  он  натолкнулся  на  повесть  о
сумрачном  короле   Шотландском   [Макбете],   быть   может,   вспыхнувшее
воспоминание  о  трагической  гибели  Марии  Стюарт  таинственным  образом
связало обе эти темы  в  творческой  лаборатории  поэта?  Никто  не  может
утверждать с уверенностью, но никто не  может  и  отрицать,  что  трагедия
Шекспира была обусловлена той реально пережитой трагедией.  Но  лишь  тот,
кто прочитал и прочувствовал  "Макбета",  сможет  полностью  понять  Марию
Стюарт тех холирудских дней, невыразимые муки сильной души, которой  самое
дерзновенное ее деяние оказалось не под силу.


   Но что особенно поражает нас в обеих трагедиях, как вымышленной, так  и
реально пережитой, это полная аналогия в том, как  меняются  под  влиянием
содеянного обе героини - Мария Стюарт и леди Макбет. Леди Макбет вначале -
преданная,  пылкая,  энергичная  натура,  с  сильной  волей  и   пламенным
честолюбий, ем. Она грезит о величии  своего  супруга,  и  эта  строка  из
памятного сонета Марии Стюарт могла быть написана ее рукой: "Pour  luy  je
veux rechercher la grandeur..."
   Основной стимул преступления - в ее честолюбии, и она действует хитро и
решительно, пока дело - лишь тень ее желания, лишь замысел  и  план,  пока
алая горячая кровь не обагрила  ей  руки,  не  запятнала  душу.  Льстивыми
речами, как и Мария Стюарт, завлекшая Дарнлея в Керк о'Филд, зазывает  она
Дункана в опочивальню, где его ждет отточенный клинок. Но сразу  же  после
содеянного она уже другая, ее силы  исчерпаны,  мужество  сломлено.  Огнем
сжигает совесть ее живую плоть, с остановившимся взором, безумная,  бродит
она по замку, внушая друзьям ужас, а себе - отвращение.  Неутолимая  жажда
разъедает ее измученный мозг - жажда все  забыть,  ни  о  чем  не  думать,
ничего не знать, жажда небытия. Но такова же и Мария Стюарт после убийства
Дарнлея. С ней происходит перемена, внезапное превращение, даже  черты  ее
лица так несхожи с прежними, что Друри, соглядатай  Елизаветы,  доносит  в
Лондон: "Никогда еще не было видно, чтобы за  такой  короткий  срок  и  не
будучи больной женщина так изменилась внешне,  как  изменилась  королева".
Ничто больше не напоминает в ней ту жизнерадостную, разумную, общительную,
уверенную в себе женщину, какой все знали ее лишь за несколько недель. Она
уединяется, прячется, замыкается в себе. Быть  может,  подобно  Макбету  и
леди Макбет, она все еще надеется, что мир промолчит, если  молчать  будет
она, и что черная волна милосердно пронесется над ее головой. Но  по  мере
того, как все настойчивее звучат голоса и требуют ответа;  по  мере  того,
как ночами на улицах Эдинбурга, под самыми ее окнами, все громче выкликают
имена убийц; по мере того, как Ленокс, отец убитого, ее недруг  Елизавета,
ее  друг  Битон,  как  весь  мир  восстает  против  нее,  требуя  суда   и
справедливости, - рассудок ее мутится. Она знает:  нужно  что-то  сделать,
чтоб скрыть содеянное, оправдаться. Но не находит  сил  для  убедительного
ответа, не находит умного Обманного слова. Точно в глубоком  гипнотическом
сне, Слышит она голоса из Лондона, Парижа, Мадрида, Рима, они обращаются к
ней, увещают, остерегают, но Она не в силах  воспрянуть,  она  слышит  эти
зовы,  лишь  рак  заживо  погребенный  слышит  шаги  идущих  по  земле,  -
бессильно, беспомощно, из глубины  отчаяния.  Она  знает:  надо  разыграть
безутешную вдову, отчаявшуюся супругу, надо исступленно рыдать  и  вопить,
чтобы мир поверил ее невиновности. Но в горле у нее пересохло,  она  не  в
силах заговорить, не  в  силах  больше  притворяться.  Неделя  тянется  за
неделе