ными
уколами, разжигать распрю личной злобой; так и  на  сей  раз  дальновидная
правительница впадает в неизбежную  ошибку  всех  женщин-политиков.  Мария
Стюарт официально испросила для поездки в Шотландию  так  называемый  safe
conduct - транзитную визу, как сказали бы мы сейчас: с ее стороны это было
скорее  любезностью,  данью  чисто   формальной   официозной   вежливости,
поскольку прямой путь в Шотландию морем ей не  закрыт;  предполагая  ехать
через Англию, она как  бы  молчаливо  давала  противнице  возможность  для
дружеских переговоров. Елизавета, однако, тотчас же ухватилась  за  случай
нанести противнице булавочный укол.  На  учтивость  она  отвечает  сугубой
неучтивостью, заявляя, что до тех пор не даст Марии Стюарт  safe  conduct,
пока та не подпишет Эдинбургский  договор.  Желая  уязвить  королеву,  она
оскорбляет женщину; вместо открытой военной угрозы избирает  бессильный  и
злобный личный выпад.


   Итак, завеса, скрывающая конфликт между обеими  женщинами,  сорвана,  с
пылающими гневом глазами стала гордость против гордости. Сгоряча призывает
к себе Мария Стюарт английского посланника и  негодующе  набрасывается  на
него. "Я в крайней на себя досаде, - говорит она ему, - надо же  мне  было
так забыться - просить вашу повелительницу  об  услуге,  в  которой  я,  в
сущности, не нуждаюсь. Мне так же мало потребно ее разрешение для поездки,
как и ей мое, куда б она ни  вознамерилась  ехать.  Ничто  не  мешает  мне
вернуться в мое королевство и  без  ее  охранной  грамоты  и  соизволения.
Покойный король пытался перехватить меня по дороге  сюда,  в  эту  страну,
однако, это не помешало мне, как вы знаете, господин  посол,  благополучно
доехать, и точно так же  найдутся  у  меня  теперь  средства  и  пути  для
возвращения, стоит лишь мне  обратиться  к  друзьям...  Вы  говорите,  что
дружба между королевой и мною как нельзя более желательна  и  полезна  для
обеих сторон. Но  у  меня  есть  основание  полагать,  что  ваша  королева
держится иного мнения, иначе она не отнеслась  бы  к  моей  просьбе  столь
недружественно. Похоже, что дружба моих непокорных  подданных  ей  во  сто
крат милее моей, их повелительницы, равного с нею сана, пусть и уступающей
ей в мудрости и опыте, однако все же ближайшей родственницы и соседки... Я
же ищу одной только дружбы, я не тревожу мира в ее государстве, не вступаю
в переговоры с ее подданными, хотя известно  мне,  что  среди  них  немало
нашлось бы таких, кто с радостью откликнулся бы на любое мое предложение".
   Внушительная угроза, скорее внушительная, нежели мудрая.  Мария  Стюарт
еще не успела ступить  на  берег  Шотландии,  а  уже  выдает  свое  тайное
намерение в случае надобности перенести борьбу с Елизаветой на  английскую
землю. Посол учтиво увиливает от ответа: все  эти  недоразумения,  говорит
он,   проистекают   оттого,   что   Мария   Стюарт   включила   английский
государственный герб в свой собственный. Мария Стюарт  тотчас  же  отводит
этот упрек: "В то время, господин посол, я находилась под влиянием  короля
Генриха, моего свекра, а также моего царственного господина и  супруга,  я
только выполняла их пожелания и приказы. После же их  смерти  я,  как  вам
известно, воздерживалась носить титул и герб английской королевы. Хотя,  к
слову сказать, я не  вижу  ничего  оскорбительного  для  моей  августейшей
кузины в том, что, будучи такой же королевой,  как  она,  ношу  английский
герб, ведь носят же его другие лица, и куда с меньшим правом,  чем  я.  Не
станете  же  вы  отрицать,  что  одна  из  моих  бабок  была  сестрой   ее
августейшего родителя [мать Иакова V Маргарита Тюдор была старшей  сестрой
Генриха VIII, дочерью Генриха VII], и к тому же старшей сестрой".
   Опять под личиной дружбы  блеснуло  зловещее  напоминание:  подчеркивая
свое происхождение по старшей линии, Мария Стюарт  вновь  утверждает  свои
преемственные права. И когда посол настоятельно просит ее,  дабы  рассеять
это недоразумение, подписать в согласии с данным  ей  словом  Эдинбургский
договор, Мария Стюарт, как всегда, чуть речь  зайдет  об  этом  щекотливом
пункте, находит тысячу причин, чтобы отложить дело в долгий ящик: нет, она
ничего не может предпринять, не посоветовавшись с шотландским парламентом;
но точно так же и посол избегает каких-либо обещаний от  имени  Елизаветы.
Едва лишь переговоры доходят до этой критической точки, едва лишь одна  из
королев должна безусловно и непреложно поступиться кое-чем из своих  прав,
как начинаются увертки и ложь. Каждая придерживает свой козырь;  так  игра
затягивается до  бесконечности,  клонясь  к  трагической  развязке.  Резко
обрывает Мария Стюарт переговоры  насчет  охранной  грамоты  -  вы  словно
слышите  скрежет  разрываемой  ткани:  "Когда  б  мои   приготовления   не
подвинулись  так  далеко,  быть  может,  недружественное  поведение  вашей
августейшей госпожи и помешало б  моей  поездке.  Однако  теперь  я  полна
решимости отважиться на задуманное, к чему бы это ни привело. Уповаю,  что
ветер будет благоприятный и  нам  не  придется  приставать  к  английскому
берегу. Если же это случится, ваша августейшая госпожа  заполучит  меня  в
свои руки. Пусть тогда делает  со  мной,  что  хочет,  и  если  она  столь
жестокосерда, что жаждет моей смерти, пусть принесет меня в жертву  своему
произволу. Быть может, такой выход  для  меня  и  лучше,  чем  это  земное
странствие. Да сбудется же и здесь воля господня!"
   И снова в ее словах прорывается  все  тот  же  опасный,  самонадеянный,
решительный тон. Скорее мягкая,  беспечная  и  легкомысленная  по  натуре,
более склонная искать утех жизни,  чем  борьбы;  Мария  Стюарт  становится
тверже  стали,  упрямой  и  смелой,  едва  дело  коснется  ее  чести,   ее
королевских прав. Лучше погибнуть, чем  склонить  выю,  лучше  королевская
блажь, чем малодушная слабость. В тревоге доносит посол в Лондон  о  своей
неудаче, и Елизавета, как более, мудрая и гибкая правительница, тотчас  же
идет на уступки. Сразу же выправляется охранная  грамота  и  отсылается  в
Кале. Однако она приходит  с  двухдневным  опозданием.  Мария  Стюарт  тем
временем отважилась пуститься  в  дорогу,  хоть  в  Ла-Манше  ей  угрожает
встреча с английскими каперами: лучше смело и независимо  избрать  опасный
путь, чем ценою унижения -  безопасный.  Елизавета  упустила  единственную
представившуюся  ей   возможность   миром   разрешить   конфликт,   обязав
благодарностью ту, кого она страшится как соперницы. Но политика  и  разум
редко  следуют  одним  путем:  быть  может,   именно   такими   упущенными
возможностями и определяется драматическое развитие истории.


   Словно обманчивое сияние вечернего солнца, одевающее ландшафт в  пурпур
и золото, предстает перед Марией Стюарт в прощальном спектакле,  данном  в
ее честь, вся пышность и  великолепие  французского  церемониала.  Ибо  не
одинокой и  всеми  оставленной  придется  той,  что  царственной  невестой
ступила на эту землю, покинуть места своего былого владычества;  да  будет
ведомо всем, что не бедной сирой вдовой, не  слабой  беспомощной  женщиной
возвращается на родину шотландская королева, но что меч и честь Франции на
страже ее судьбы. От Сен-Жерменского дворца и до самого Кале провожает  ее
блестящая  кавалькада.  На   конях   под   богатыми   чепраками,   щеголяя
расточительной  роскошью  французского  Ренессанса,  бряцая   оружием,   в
золоченых доспехах с богатой инкрустацией, провожает вдовствующую королеву
весь цвет французской нации - впереди в парадной  карете  трое  ее  дядей,
герцог де Гиз и кардиналы Лотарингский и Гиз. Марию Стюарт окружают четыре
верные Марии, знатные дамы, служанки, пажи, поэты и музыканты;  следом  за
пестрым поездам везут тяжелые сундуки с драгоценной утварью и  в  закрытом
ковчежце - сокровища короны. Королевой, во  всем  блеске  и  славе,  среди
почестей и поклонения, такой же, какой она прибыла  сюда,  покидает  Мария
Стюарт отчизну своего сердца. Отлетела только радость, когда-то сиявшая  в
глазах ребенка. Проводы -  это  всегда  лишь  закатное  сияние,  последняя
вспышка света на пороге ночи.
   Большая часть княжеского поезда остается в Кале.  Дворяне  возвращаются
домой. Завтра им предстоит в  Лувре  служить  другой  королеве,  ведь  для
царедворца важен сан, а не человек, его носящий.  Все  они  забудут  Марию
Стюарт; едва лишь ветер надует паруса галеонов, от нее отвернутся  сердцем
все те, кто сейчас,  возведя  горе  восторженные  очи  и  пав  на  колени,
клянется ей в  вечной  преданности  и  на  расстоянии.  Проводы  для  этих
всадников  -  всего  лишь  пышная  церемония,   подобная   коронации   или
погребению. Искреннюю печаль, неподдельное горе ощущают при отъезде  Марии
Стюарт только поэты, чьей более чуткой душе дан  вещий  дар  предвидеть  и
пророчить. Они знают: с отъездом этой молодой женщины, грезившей о дворе -
прибежище радости и красоты, музы покинут Францию; наступает  темная  пора
как для них, так и  для  других  французов  -  пора  политической  борьбы,
междоусобиц и распрей, пора гугенотских  восстаний,  Варфоломеевской  ночи
[массовая резня гугенотов в Париже в ночь на 24 августа 1572 г.,  праздник
святого  Варфоломея],  фанатиков  и  изуверов.  Уходит  все  рыцарское   и
романтическое, все светлое и беспечально прекрасное - вместе с  этим  юным
видением уходит и расцвет искусств. Созвездие "Плеяды" (*18),  поэтический
семисвечник, скоро померкнет под омраченным войною небом. С Марией Стюарт,
печалуются поэты, отлетают столь любезные нам радости духа:

   Ce jour Ie meme voile emporta loin de France
   Les Muses, qui songoient y faire demeureance.

   В тот день корабль унес от наших берегов
   Всех муз, во Франции нашедших верный кров.

   И снова Ронсар, чье сердце молодеет при виде юности и красоты, в  своей
элегии "Au depart" ["На  прощание"  (фр.)]  прославляет  очарование  Марии
Стюарт, словно хочет удержать в стихах то,  что  навек  утрачено  для  его
восхищенных взоров, и в искренней скорби  создает  поистине  красноречивую
жалобу:

   Comment pourroient chanter les bouches des poetes,
   Quand, par vostre depart les Muses sont muettes?
   Tout ce qui est de beau ne se garde longtemps,
   Les roses et les lys ne regnent qu'un printemps.
   Ainsi votre beaute seulement apparue
   Quinze ans en notre France, est soudain disparue,
   Comme on voit d'un eclair s'evanouir le trait,
   Et d'elle ne laisse sinon le regret,
   Sinon le deplaisir qui me remet sans cesse
   Au coeur le souvenir d'une telle princesse.

   Как может петь поэт, когда, полны печали,
   Узнав про ваш отъезд, и музы замолчали?
   Всему прекрасному приходит свой черед,
   Весна умчится прочь, и лилия умрет.
   Так ваша красота во Франции блистала
   Всего пятнадцать лет, и вдруг ее не стало,
   Подобно молнии, исчезнувшей из глаз,
   Лишь сожаление запечатлевшей в нас,
   Лишь неизбывный след, чтоб в этой жизни бренной
   Я верность сохранил принцессе несравненной.

   Двор, знать и благородное рыцарство забудут  отсутствующую,  одни  лишь
поэты останутся верны своей королеве; ибо в глазах поэтов несчастье -  это
истинное благородство, и та, чью гордую красоту  они  воспели,  станет  им
вдвое дороже в своей печали. Верные провожатые, восславят они ее  Жизнь  и
смерть. Когда человек возвышенной души проживет свою  жизнь,  уподобив  ее
стихам, драме или балладе, всегда найдутся  поэты,  которые  все  снова  и
снова станут воссоздавать ее для новой жизни.
   В гавани в Кале уже дожидается  великолепно  разукрашенный,  сверкающий
свежей белизной галеон; на этом адмиральском судне, на  котором  вместе  с
шотландским развевается и французский королевский  штандарт,  сопровождают
Марию Стюарт ее вельможные дядья, избранные  царедворцы  и  четыре  Марии,
верные подруги ее детских игр; два других корабля его эскортируют.  Галеон
еще не выбрался из внутренней гавани, еще не поставлены паруса,  а  первый
же взгляд, обращенный Марией Стюарт в неведомую морскую  даль,  натыкается
на зловещее знамение; только что вошедший в гавань баркас терпит  крушение
у прибрежных скал, его пассажирам грозит смерть  в  волнах.  Итак,  первая
картина, которую видит  Мария  Стюарт,  оставляя  Францию,  чтобы  принять
бразды правления, становится мрачным символом: плохо  управляемый  корабль
погружается в морскую пучину.
   Внушает ли ей это знамение безотчетный трепет, гнетет ли  ее  тоска  об
утраченной отчизне или предчувствие, что прошлому нет возврата,  но  Мария
Стюарт не в силах отвести затуманенных глаз от земли,  где  она  была  так
молода и наивна, а следовательно,  и  счастлива.  Проникновенно  описывает
Брантом захватывающую грусть этого прощания: "Как только судно  вывели  из
гавани, задул бриз, и матросы развернули паруса. Сложив обе руки на  корме
у руля, она громко зарыдала, обращая взоры к тому месту на берегу,  откуда
мы отчалили, и повторяя все тот же грустный возглас: "Прощай, Франция!"  -
пока над нами не сгустилась тьма. Когда ей предложили сойти в каюту, чтобы
отдохнуть, она решительно отказалась. Ей приготовили постель  на  фордеке.
Отходя ко  сну,  она  строго  наказала  помощнику  рулевого,  чтобы,  едва
рассветет, если французский берег будет  еще  в  виду,  он  тотчас  же  ее
разбудил, хотя бы ему  пришлось  кричать  над  самым  ее  ухом.  И  судьба
благословила ее горячее желание. Ибо ветер вскоре улегся, пришлось идти на
веслах и за ночь  судно  ушло  недалеко.  При  восходе  солнца  вдали  еще
виднелся французский берег. Как только рулевой выполнил  ее  просьбу,  она
вскочила с ложа и, не отрываясь, глядела вдаль, без конца повторяя все  те
же слова: "Прощай, Франция! Франция, прощай! Я чувствую, что  больше  тебя
не увижу!"



4. ВОЗВРАЩЕНИЕ В ШОТЛАНДИЮ (август 1561 года)

   Непроницаемо густой туман  -  редкое  явление  летом  у  этих  северных
берегов - окутывает все кругом, когда Мария Стюарт 19  августа  1561  года
высаживается в Лейте. Но как же отличается  ее  прибытие  в  Шотландию  от
расставания с la  douce  France  [милой  Францией  (фр.)].  Там  с  нею  в
торжественных проводах прощался цвет французской знати:  князья  и  графы,
поэты и музыканты соперничали в изъявлении преданности  и  подобострастной
почтительности. Здесь же никто ее не ждет; и только, когда суда пристают к
берегу, собирается изумленная толпа - несколько  рыбаков  в  своей  грубой
одежде,  кучка  слоняющихся  без  дела  солдат,  какие-то   лавочники   да
крестьяне, пригнавшие в город на продажу  свой  скот.  Скорее  робко,  чем
восторженно, следят они, как богато разодетые  именитые  дамы  и  кавалеры
высаживаются на берег. Угрюмая встреча, мрачная и суровая, как  душа  этой
северной страны! Чужие смотрят на чужих.  С  первого  же  часа  стесненной
душой познает Мария Стюарт ужасающую бедность своей родины: за пятидневный
переход по морю она удалилась вспять на  целое  столетие  -  из  обширной,
богатой, благоденствующей,  расточительной,  упивающейся  своей  культурой
страны попала в темный, тесный, трагический мир.  В  городе,  десятки  раз
спаленном дотла, разграбленном англичанами и повстанцами,  нет  не  только
дворца, но даже господского дома, где ее могли  бы  достойно  приютить;  и
королева, чтобы обрести кров, вынуждена заночевать у простого купца.
   Первым впечатлениям присуща особая власть, неизгладимо  запечатлеваются
они в душе. Должно быть, молодая женщина не отдает  себе  отчета,  что  за
неизъяснимая грусть  сковала  ей  сердце,  когда  после  тринадцатилетнего
отсутствия она, как чужая, снова ступила на  родную  землю.  Тоска  ли  об
утраченном доме, бессознательное сожаление о той полной тепла  и  сладости
жизни, которую научилась она любить на французской земле; давит ли ее  это
чужое серое небо или предчувствие грядущих бед? Кто  знает  -  но  только,
оставшись  одна,  королева,  по  словам  Брантома,  залилась   безутешными
слезами.  Не  так,  как  Вильгельм  Завоеватель   (*19),   не   с   гордой
самонадеянностью властителя ступила она  уверенной  и  твердой  стопой  на
британский берег,  нет,  первое  ее  ощущение  -  растерянность,  недоброе
предчувствие и страх перед событиями, таящимися во мгле.


   На следующий день  прискакал  уведомленный  о  ее  приезде  регент,  ее
сводный брат Джеймс Стюарт, более известный как граф Меррей; он  прибыл  с
несколькими  дворянами,  чтобы,  спасая  положение,  хотя  бы  с  какой-то
видимостью  почета  проводить  королеву  в  уже  недалекий  Эдинбург.   Но
парадного шествия не получилось. Англичане под неуклюжим предлогом,  будто
они отправляются на поиски пиратов, задержали корабль с лошадьми ее двора,
здесь же, в захолустном Лейте, удается  найти  только  одного  пристойного
коня в более или  менее  сносной  сбруе,  которого  и  подводят  королеве,
женщинам же и  дворянам  ее  свиты  приходится  довольствоваться  простыми
деревенскими клячами, набранными  по  окрестным  конюшням  и  стойлам.  Со
слезами глядит Мария Стюарт на это зрелище, и снова  ей  приходит  на  ум,
сколь много утратила она со смертью своего супруга и какая скромная доля -
оказаться всего лишь королевой  Шотландской,  после  того  как  ты  побыла
королевой Франции. Гордость не дозволяет  ей  явиться  своим  подданным  с
таким жалким обозом, и вместо joyeuse entree [ликующего шествия (фр.)]  по
улицам Эдинбурга она сворачивает со своей свитой в замок Холируд,  стоящий
за городскими стенами. Дом, построенный ее отцом, тонет в  вечерней  мгле,
выделяются только круглые башни и зубчатая линия крепостных стен;  суровые
очертания фасада, сложенного из массивного камня,  производят  при  первом
взгляде почти величественное впечатление.
   Но с какой ледяной будничностью встречают  свою  хозяйку,  избалованную
французской роскошью, эти  пустынные,  угрюмые  покои!  Ни  гобеленов,  ни
праздничного сияния огней, которые,  отражаясь  в  венецианских  зеркалах,
отбрасывают свет от стены к стене,  ни  дорогих  драпировок,  ни  мерцания
золота и серебра. Здесь годами не держали двора, в покинутых покоях  давно
заглох беззаботный смех, никакая королевская рука после кончины ее отца не
подновляла и не украшала этот  дом;  отовсюду  ввалившимися  очами  глядит
нищета, извечное проклятие ее королевства.
   Однако едва в Эдинбурге услыхали, что королева прибыла в  Холируд,  как
жители, несмотря на  поздний  час,  высыпали  из  домов  и  потянулись  за
городские  ворота  ее  приветствовать.  Не  удивительно,  что  изысканным,
изнеженным французским придворным  эта  встреча  показалась  грубоватой  и
неуклюжей: ведь у эдинбургских обывателей нет своих musiciens de  la  cour
[придворных  музыкантов   (фр.)],   чтобы   позабавить   ученицу   Ронсара
сладостными мадригалами и искусно положенными на музыку канцонами.  Только
по стародавнему  обычаю  могут  они  восславить  свою  королеву.  Натаскав
валежника - единственное, чем богата эта негостеприимная местность, -  они
раскладывают на площадях костры, свои излюбленные Bonfires, и жгут  их  до
глубокой ночи. Толпами собираются они под ее окнами и на волынках,  дудках
и других нескладных инструментах исполняют нечто, что на их языке  зовется
музыкой,  изощренному  же  слуху  гостей  представляется  какой-то  адской
какофонией; грубыми мужскими голосами  распевают  они  псалмы  и  духовные
гимны - единственное, чем они могут приветствовать гостей, так как мирские
песни строго-настрого заказаны  им  кальвинистскими  пастырями.  Но  Мария
Стюарт  рада  сердечному  приему,  во  всяком  случае,   она   смеется   и
благосклонно приветствует свой народ. Так, по крайней мере на первые  часы
прибытия, между государыней и ее подданными воцаряется единомыслие, какого
здесь не знавали уже десятки лет.


   В  том,  что  неискушенную  в  политике  правительницу  ждут   огромные
трудности,  отдавали  себе  отчет  и  сама  королева   и   ее   советники.
Пророческими оказались слова умнейшего из  шотландс