...
являющееся участком поместья Рауингтон"; здесь имеется  в  виду  коттедж  на
Чэпел-Лейн. Далее Шекспир завещает Джудит "еще сто и пятьдесят фунтов,  если
она или кто-либо, родившийся у нее, будет жив  через  три  года,  отсчитывая
этот день от даты написания этого моего завещания...", если же она,  однако,
умрет бесплодной в течение этого промежутка  времени,  его  внучка  Элизабет
Холл (в завещании названная племянницей) {Слово "niece" ("племянница") в  те
времена имело ныне утраченный смысл "внучка", одно из таких его употреблении
обнаружено (как  писал  Холиуэд-Филипвс)  в  библии  Уиклифа.}  получит  100
фунтов, а остальные 50 пойдут его сестре Джоан и ее детям. Если  Джудит  или
кто-либо из ее потомков будут живы через  три  года,  исполнители  завещания
обеспечат ей возможность пользоваться годовыми процентами со 150 фунтов,  но
не самой  суммой,  которой  она  не  может  воспользоваться,  пока  остается
замужем. Ее муж может претендовать на эту сумму только при том условии, если
он "гарантирует ей и ее прямым  потомкам  право  на  достаточное  количество
земель, соответствующее той доле, которую  она  получила  по  данному  моему
завещанию", другими словами, если он завещает своей жене землю стоимостью  в
150 фунтов. Далее в том же  завещании  на  третьем  листе  Шекспир  передает
Джудит  "большую  чашу  из  позолоченного  серебра".  В  1930   г.   Чемберс
предположил,  будто  тщательно  продуманные  Шекспиром  условия   завещания,
касающиеся его младшей дочери, свидетельствуют о недоверии Шекспира к Томасу
Куини и что эти  подозрения  -  которые  не  ему  первому  пришли  на  ум  -
подтверждаются  открытиями  в  протоколах  стратфордского  церковного  суда.
Возможно, не будет излишней вольностью предположить вместе с Хью Хэнли и  И.
Р. К. Бринкуортом, что суд над Куини  и  его  бесчестье  не  только  вызвали
изменения в завещании, но были ударом, ускорившим кончину Шекспира {33}.
     Далее следуют менее крупные завещательные отказы. Шекспир оставляет  20
фунтов и свою одежду Джоан Харт, которой  разрешалось  оставаться  вместе  с
семьей в западном крыле дома на Хенли-стрит за номинальную годовую  плату  в
12 пенсов. Трем ее сыновьям - Шекспир называет Уильяма и Майкла, но не может
вспомнить имени третьего  сына  и  оставляет  пропуск  для  имени  Томаса  -
завещано  каждому  по  5  фунтов.  Элизабет  Холл  получает  всю  посуду  за
исключением большой  чаши  из  позолоченного  серебра,  доставшейся  Джудит.
Кажется, Шекспир также подумывал о том, чтобы обеспечить Элизабет  приданым,
но ей было всего восемь лет - кто знает, возможно, у Сьюзан будут еще  дети,
-  так  что  он   передумал,   распорядившись   вычеркнуть   не   до   конца
сформулированный пункт. Поэт вспомнил бедняков Стратфорда, пожертвовав им 10
фунтов стерлингов - достаточно щедрый дар для человека его  достатка;  самый
богатый человек в городе Джон Комб тремя годами раньше оставил 20  фунтов  с
той же целью, проявив необыкновенную  щедрость,  о  которой  сочли  уместным
упомянуть на его памятнике в стратфордском храме {34}.  Свою  шпагу  Шекспир
завещал Томасу, племяннику этого самого Комба. Он оставил  5  фунтов  Томасу
Расселу и 13 фунтов 6 шиллингов 8 пенсов Фрэнсису Коллинзу. (Рассел, как  мы
помним, помещик из Олдерминстера, был связан через жену с автором "Уиллоуби,
его Авиза"; после смерти своей жены он искал и  добился  расположения  вдовы
Энн Диггз, имевшей 12  тыс.  фунтов  стерлингов  и  двух  сыновей,  Дадли  и
Леонарда) Шекспир выделил деньги на покупку поминальных колец  стоимостью  в
26 шиллингов 8 пенсов каждое для старых стратфордских  друзей  и  соседей  -
Гамнета Седлера, Уильяма Рейнольдса (землевладельца из числа "уклоняющихся")
и братьев Нэш-Энтони и Джона (в 1602 г. они  были  свидетелями  при  покупке
Шекспиром недвижимости в Старом  Стратфорде).  Имя  Седлера  вписано  вместо
имени "г-на Ричарда Тайлера-старшего", сына мясника  с  Шип-стрит,  которого
умирающий Шекспир мог знать со школьной скамьи.  Тайлер  незадолго  до  того
подвергся осуждению за то, как он  распорядился  денежными  пожертвованиями,
собранными для  жертв  большого  пожара;  возможно,  поэтому  его  имя  было
вычеркнуто из завещания {35}. Шекспир не забыл своего семилетнего  крестника
Уильяма Уокера, оставив ему 20 шиллингов золотом. Из тех,  кого  он  знал  в
Лондоне в течение тех лет, когда был в  труппе  лорд-камергера,  а  затем  в
труппе короля, он выделил троих, упомянув о них с  любовью:  "А  также  моим
сотоварищам Джону Хемингу, Ричарду  Бербеджу  и  Генри  Конделу  -  по  XXVI
шиллингов VIII пенсов на покупку колец". Шекспир не  упомянул  Саутгемптона,
которому как начинающий молодой  поэт  он  посвятил  "Венеру  и  Адониса"  и
"Обесчещенную Лукрецию"; не упомянул он и графов Пембрука  и  Монтгомери,  и
вообще ни одного пэра Англии. Не упомянул он также никого  из  родственников
своей жены, хотя его шурин фермер Бартоломью Хетеуей со своей женой Изабел и
четырьмя отпрысками жил неподалеку в Шотери.
     Свою жену он  тоже  не  упомянул,  по  крайней  мере  сначала;  однако,
возможно, он не чувствовал  необходимости  оговаривать  для  нее  какое-либо
особое обеспечение - семейство Холл, достаточно ответственное, приглядит  за
ней в большом доме Нью-Плейс.  Однако  здесь  есть  другой  сложный  фактор,
впервые  публично  отмеченный  более  ста  лет  тому   назад   викторианским
популяризатором Чарлзом Найтом. Найт с торжеством обнаружил, что  английское
общее право обеспечивает вдове пожизненную долю в третьей части имущества ее
мужа, равно как  и  право  пользования  постоянным  местожительством  семьи.
Впоследствии многие биографы считали,  что  права  Энн  были  таким  образом
защищены. Разумеется, право на то, что иногда  называют  вдовьей  долей  или
законной долей, действительно существовало, как можно проследить, начиная  с
XIII в. Если общее право отдает супругу, согласно условиям брака, все личное
движимое имущество жены, "не обязан ли муж", риторически вопрошает анонимный
автор "Краткого рассуждения" в 1584 г., исходя из

      подобных же соображений долга, оставить своей жене третью часть своего
      имущества,  и,  ежели  закон в этом отношении достаточно действен (ибо
      какой  закон в этом мире, кроме божьего закона, не имеет изъянов?), не
      должен  ли  обычай  восполнить  это  таким образом, чтобы не допустить
      варварских,   немилосердных,   коварных   или  недобрых  действий  при
      исполнении  завещания, которые могли бы тем или иным способом помешать
      осуществлению оного или нечестному его исполнению? {36}

     Однако настоящий автор превозносит в данном случае  особые  добродетели
Лондона, а упомянутая проблема, связанная с местными обычаями, как раз в том
и состоит, что обычаи являются местными. "В Лондоне существовал такой обычай
вдовьего права..." - пишет  Маркет  Шют,  однако  "подобного  обычая  нет  в
Стратфорде" {37}.  Роланд  Льюис  выражает  подобную  же  уверенность.  Этот
вопрос, как и многие другие, однако, более сложен, чем это кажется поначалу.
Вдовья доля включала в себя и землю, и недвижимое  имущество.  Что  касается
земли, обычаю, по-видимому, всюду следовали одинаково; право вдовы на  землю
признается с древних времен до наших дней (закон о праве собственности  1925
г.  превратил  закон  общего  права  на  вдовью  долю  земли  в   право   на
недвижимость,   основанное   на   праве   справедливости).   Что    касается
недвижимости, то в каждом городке существовал свой обычай. Хотелось бы знать
больше  о  стратфордских  обычаях.   Завещания   не   удовлетворяют   нашего
любопытства, ибо, когда завещания безмолвствуют, вопросы  решаются  согласно
обычаю.
     В большинстве стратфордских завещаний того периода  отражена  забота  о
женах, интересы которых обеспечивались посредством стандартных  формул  типа
"остальное мое  имущество";  и  Шекспир,  как  хорошо  известно,  отнюдь  не
игнорировал свою Энн. Однако  знаменитый  пункт  завещания,  касающийся  ее,
курьезен: "Сим завещаю своей  жене  вторую  по  качеству  кровать  со  всеми
принадлежностями (то есть драпировками, пологом, постельным  бельем  etc.)".
Это завещание вызвало бесконечные и по большей части бесплодные  споры.  "Он
вовсе не забыл о своей жене, - писал Мэлоп в XVIII в., - сначала он забыл  о
ней,  потом  он  вспомнил  о  ней,  но  так  вспомнил,  что  только  сильнее
подчеркнул, как мало она для него значила. Он, таким образом (грубо говоря),
обделил ее, только оставив ей не шиллинг, а  какую-то  старую  кровать"  38.
Этот пункт завещания вписан между строк, отсюда мнение Мэлона  (неоднократно
повторенное) о забывчивости Шекспира однако в его завещании  есть  и  другие
записи, сделанные  позднее  между  строк:  например,  запись  о  поминальных
кольцах, которые он завещал Уильяму  Рейнольдсу  и  сотоварищам  по  театру.
Провал памяти? Возможно.  Но  по  крайней  мере  столь  же  возможно  -  как
давным-давно  предположил  Чарлз  Северн,  -  что  юрист,  наспех  записывая
завещание, по невнимательности пропустил отдельные пункты и затем  восполнил
пропущенное {39}. И тем не менее эта кровать - пропущена она по  небрежности
или нет - представляет собой проблему. Многие (в том числе Мэлон) допускают,
что такое завещание сделано  в  насмешку.  Однако  ученые,  придерживающиеся
иного мнения, также давно возникшего, утверждают, будто Шекспиры приберегали
свою лучшую кровать для заночевавших гостей Нью-Плейс, и  что  менее  ценная
кровать  была  якобы  и   супружеским   ложем.   Исследователи   перелистали
неисчислимое количество завещаний  времен  Елизаветы  и  Джеймса  в  поисках
аналогичных случаев, и  их  розыски  не  оказались  безрезультатными.  Когда
Фрэнсис Рассел, второй в роду граф Бедфорд, умер в Лондоне  в  1585  г.,  он
завещал свою  "лучшую  кровать,  убранную  покрывалом,  расшитым  золотом  и
серебром" с гербом короля Генри VIII не жене, а своей младшей  дочери  {40}.
Еще  более  соответствует  нашему  случаю  завещание  Уильяма   Палмера   из
Лимингтона, который в 1573 г. оставил своей жене Элизабет "всю ее  носильную
одежду" и свою "вторую по качеству перину, изготовленную для нее,  и  другую
перину, похуже, для ее служанки"; он также удвоил доход, который она  должна
была получать по сравнению с первоначальным  брачным  контрактом.  "Памятуя,
что она - благородная дама, обремененная годами, - заявляет завещатель, -  я
хотел бы, чтобы она жила так, как подобает жить моей бывшей жене" {41}.  Это
подобающее завещание,  и  кто  станет  отрицать  супружескую  привязанность,
выразившуюся в нем?
     Можно также предположить, что завещатель намеренно лишил  свою  супругу
кровати, исходя из простых соображений вроде: "Оставь своей жене больше, чем
ты обязан, но лишь на время ее вдовства, - советует сэр Уолтер  Рэли  своему
сыну, - ибо если она полюбит вновь, пусть она не наслаждается  своей  второй
любовью на той же кровати, на которой она любила  тебя"  {42}.  Такие  мысли
могли приходить в голову не только ему. Однако возраст Энн - ей  было  в  ту
пору 60 лет или около того - делает маловероятным предположение о  том,  что
такого рода соображение могло повлиять на завещание. Проблема, возникающая в
связи с этим пунктом шекспировского завещания,  состоит  в  том,  что  столь
недостаточное внимание к жене было необычным,  и  в  том,  что  в  завещании
совсем отсутствуют  проявления  эмоций  завещателя  вроде  тех,  которые  мы
обнаруживаем в завещании Палмера. Однако Шекспир не выразил своих эмоций и в
отношении к другим членам семьи, а, возможно, его юрист не поощрял или  даже
запрещал такого рода проявления чувств. Нам  предоставляется  самим  решить,
что здесь имело место - цинизм или чувствительность. Последняя,  разумеется,
более  привлекательна,  однако  такого  рода  выбор   можно   сделать   лишь
предположительно.
     Такой существенный предмет  мебели,  как  наилучшая  кровать,  считался
фамильной ценностью, и обычно переходил к законному  наследнику.  Таков  был
обычай, принятый в городах. В XVI в. в  Торкси  одному  наследнику  завещана
была лучшая кровать, с покрывалом и простынями ("meliorem lectuna cum tapeto
et linthiammis"); в Арчинфилде в  1663  г.,  согласно  обычаю,  старшему  из
наследников доставалась "лучшая кровать со всеми принадлежностями" {43}.  По
распределению, сделанному Шекспиром, ЛЯ мая  лучшая  кровать,  как  подобало
фамильной реликвии должна была дополнить ценности  "всего  остального  моего
недвижимого имущества, движимого имущества, аренд  драгоценностей  и  прочих
предметов домашнего обихода, которые останутся  после  уплаты  моих  долгов,
раздачи завещательных даров и расходов на мои  похороны".  В  число  "аренд"
могли входить  паи  Шекспира,  если  он  по-прежнему  был  их  держателем  в
"Глобусе" и Блэкфрайарзе. Все это он  завещал  своему  зятю  Джону  Холлу  и
дочери Сьюзан.
     Кроме того, Сьюзан получила -  что  гораздо  больше  -  просторный  дом
Нью-Плейс, "в котором я обитаю",

      и  два  дома  с  хозяйственными пристройками или жилища с необходимыми
      принадлежностями...  на  Хенли-стрит в пределах вышеупомянутого города
      Стратфорд;  и  все  мои  амбары, конюшни, фруктовые сады, палисадники,
      земли,   строения   и   прочее   имущество,  подлежащее  наследованию,
      находящееся  в  пределах  городов,  деревушек,  поселков  и местностей
      Стратфорда-на-Эйвоне,  Старого  Стратфорда, Бишоптона и Уэлкомба или в
      любом другом месте упомянутого графства Уорикшир; а также весь тот дом
      с  постройками  или  помещениями, с необходимыми принадлежностями, где
      проживает  Джон  Робинсон  и  который  расположен...  в Блэкфрайарзе в
      Лондоне   вблизи  от  Уордроба;  и  все  прочие  мои  земли,  жилища и
      имущество, подлежащие наследованию.

     Это имущество, составлявшее основную  часть  наследства,  переходило  к
Сьюзан и сохранялось  за  ней  до  конца  ее  жизни.  После  ее  смерти  эта
недвижимость со всем прочим должна была перейти  к  старшему  сыну  Холла  и
затем к его законным наследникам  мужского  пола,  а  (в  случае  отсутствия
таковых) к мужчинам - наследникам второго сына и так далее - к  третьему,  к
четвертому, пятому, шестому и седьмому сыновьям и их  законным  наследникам.
"А в случае отсутствия таковых названная недвижимость остается за упомянутой
племянницей (внучкой) моей Холл и ее  прямыми  наследниками  мужского  пола,
рожденными в законном браке. А в отсутствие таковых - моей дочери  Джудит  и
ее прямым наследникам мужского дола, рожденным в  законном  браке..."  Таким
путем Шекспир стремился сохранить в одних руках все имущество, приобретенное
его служением искусству. Однако он не мог предвидеть, что  природа  разрушит
его планы.
     Некоторое недоумение  вызывало  то,  что  в  завещании  не  перечислено
никаких книг или литературных рукописей. Однако это не столь уж странно, как
может  показаться.  Шекспир  не  располагал  рукописями  своих  пьес  -  они
принадлежали  "труппе  слуг  его  величества".  Книги  могли  быть  отдельно
перечислены в посмертной описи, но таковой не сохранилось. Во всяком случае,
они, должно быть, составляли часть  имущества,  унаследованного  Холлами  и,
возможно, таким образом нашли свое место  на  полках  доктора  рядом  с  его
медицинскими трактатами. Если это так, особый интерес  вызывает  "кабинет  с
книгами", о котором Холл упоминает в  своем  устном  завещании  1635  г.,  в
котором он предоставлял своему зятю "располагать книгами как угодно".  Двумя
годами позже Сьюзан и ее зять в канцелярском суде обвинили  Болдуина  Брукса
(впоследствии  ставшего  бейлифом  Стратфорда)  в  том,  что  он  подговорил
заместителя шерифа и нескольких приставов, "людей низкого звания",  взломать
двери дома Нью-Плейс и кабинета в нем  и  поспешно  захватить  "всевозможные
книги" и "Другое весьма ценное имущество" {44}. Попытка Брукса  претендовать
на имущество Холлов потерпела неудачу в суде.  Во  время  гражданской  войны
королева Генриетта-Мария, двигавшаяся со своей  армией  победным  маршем  из
Ньюарка  в  Кайнтон,  соединилась  с  принцем  Рупертом  в  его  войсками  в
Стратфорде. В июле 1643 г. королева со своим  двором  в  течение  трех  дней
оставалась в СтратфорДе и два раза  ночевала  в  доме  Нью-Плейс.  Возможно,
тогда Сьюзан Холл подарила полковнику Ричарду  Грейсу,  гофмейстеру  герцога
Йорка, книгу Анри Этьена "Удивительные беседы о жизни Екатерины Медичи", ту,
на  сохранившемся  экземпляре  которой  есть  надпись,  сделанная  почерком,
характерным для XVII в. (но не почерком Сьюзан): "Liber R.: Gracei  ex  dono
amicae D. Sussane  Hall"  ("Книга  P.  любезно  подарена  в  знак  дружбы").
Возможно также, что это была одна из книг, составлявших когда-то  библиотеку
ее отца. Но к сожалению, как бы ни была  привлекательна  эта  гипотеза,  нет
никаких данных о том что Грейс был в свите  королевы,  когда  она  проходила
через Стратфорд.
     Сведения о рукописях Шекспира начали впервые распространяться  в  XVIII
столетии. В 1729  г.  Джон  Роберте,  называвший  себя  "бродячим  актером",
сокрушался о том, что "два больших сундука,  полные  неразобранных  бумаг  и
рукописей   этого   великого   человека,   находившиеся   в   руках   одного
невежественного  булочника  из  Уорика  (женившегося  на  женщине  из   рода
Шекспиров) были разбиты, а их содержимое небрежно  разбросано  и  раскидано,
как чердачный хлам и мусор, о чем подробно известно сэру Уильяму  Бишопу,  и
все это погибло во время пожара  и  разрушения  города".  Сэр  Уильям  Бишоп
(1626-1700) действительно жил в шекспировских краях, и большой  пожар  нанес
значительный ущерб Уорику в 1694 г.; но мы не  знаем  ни  о  каких  потомках
Шекспиров или Хартов, проживавших в то время в Уорике {45}. Мэлон  сообщает,
что в 1742 г. сэр Хью Клоптон, родившийся через два года после смерти внучки
поэта Элизабет, рассказывал актеру Маклину "старинное предание  о  том,  что
она [Элизабет] увезла с собой из Стратфорда много бумаг своего деда" {46}.
     Шекспир  назначил  исполнителями  своего  завещания  Томаса  Рассела  и
Фрэнсиса Коллинза. Документ подписали пять свидетелей: Коллинз,  Джули  (или
Джулинс) Шоу, Джон Робинсон,  Гамнет  Сэдлер  и  Роберт  Уоткотт.  Последний
свидетельствовал в пользу Сьюзан, когда она подала в суд за клевету  в  1613
г. Робинсон был наемным  работником.  Уоткотт  и  Робинсон,  возможно,  были
слугами Шекспира или Холлов {47}.  Холлы  были  назначены  душеприказчиками.
Заверенная подписью Шекспира  запись  на  третьем  листе  удостоверяет,  что
завещание было засвидетельствовано Джоном Холлом 22 июня 1616 г.
     Шекспир был погребен в алтаре  церкви  св.  Троицы  у  северной  стены.
Согласно сообщению, относящемуся к концу XVII в., "его положили  на  глубине
метров пяти-шести, достаточно глубоко". Но это  кажется  маловероятным,  так
как совсем близко протекал Эйвон {48}. На плите, покрывающей могилу поэта  -
"простой дикий камень", как описывал его 4693 г. Даудел, и  можно  разобрать
следующие слова:

                    Друг, ради господа,
                    не рой останков, взятых сей землей;
                    нетронувший блажен в веках,
                    и проклят - тронувший мой прах.

     Несколько свидетелей конца XVII в. утверждают, что Шекспир сам придумал
эту эпитафию и распорядился высечь ее на своей могильной плите {49}.
     Проклятие тому, кто потревожит прах, выраженное в  общепринятой  форме,
было обращено не к случайному прохожему - он едва ли мог прийти в церковь  с
заступом в руках - а к церковному сторожу, которому из-за  недостатка  места
для захоронений в церкви порой приходилось  разрывать  могилы  и  переносить
кости в примыкавший к церкви склеп. Уильяму Холлу, который впоследствии стал
пребендарием собора св. Павла, было что рассказать об этом могильном  склепе
и об этом проклятье "дорогому  Недди"