густом
подлеске которого укрывались кролики, зайцы и лисы, дикие голуби и фазаны, а
также другие звери и птицы, которые водятся в такого рода питомниках.  Ланей
обычно причисляют к дичи. Тем не менее выдающийся судья и авторитетный юрист
елизаветинских времен сэр Эдвард Коук относил косуль к  животным  питомника,
так что они могли быть в Чарлкоте. Закон 1563 г. об охране  дичи,  очевидно,
распространялся на оленей на любом огороженном участке, а не только на  тех,
которые содержались в заповедниках, огороженных с разрешения  закона.  Более
того, Дейвис (как мы видели) упоминает кроликов наряду  с  оленями.  В  этих
питомниках было достаточно дичи для того, чтобы  оправдать  наем  нескольких
лесничих, чьи имена встречаются в счетной книге сэра Томаса Люси:  Энтони  и
Хамфри, Роберт Метью (каждый из этих трех именуется или "мой лесничий",  или
"один из моих лесничих"), Джордж Кокс, "лесничий моего кроличьего садка",  и
Джордж  Скейлс,  сокольничий.  Ни  один  ли  из  этих  слуг  застиг   нашего
браконьера, когда  тот  склонился  над  своей  добычей,  и  представил  его,
опустившего глаза и прячущего за пазуху  обагренную  кровью  руку  пред  очи
властного хозяина имения,  выехавшего  верхом  за  ворота  вместе  со  своей
супругой, соколом и собаками? В  таком  виде  воссоздает  этот  исторический
эпизод для викторианской публики Джозеф Нэш на  красивой  форматом  ин-фолио
литографии, сделанной для его собрания "Старинные усадьбы Англии".
     Но Чарлкоту приходится состязаться с другой местностью,  выбранной  для
того же мелодраматического эпизода. В конце  XVIII  в.  хранители  преданий,
зная, что у сэра Томаса не было никакого заповедника в  Чарлкоте,  перенесли
место действия этой сцены через реку в Фулбрук, примерно на  4  километра  к
северу от Чарлкота, на середине пути между Стратфордом и Уориком.
     В своих "Живописных видах" Сэмюэль Айерленд сообщает:

           В  пределах  заповедника,  на  месте, называемом Дэйзи-Хилл, ныне
      расположен  сельский  дом,  который  в  былые  времена  был  сторожкой
      лесничего.  К  этой  сторожке,  как  рассказывают,  был  доставлен наш
      Шекспир,   и  здесь  его  держали  взаперти,  пока  против  него,  как
      предполагается, выдвигалось обвинение. Как бы слабо ни была обоснована
      такая  гипотеза,  я  считаю, что и ее довольно для того, чтобы вызвать
      интерес к месту, где все это предположительно происходило... {16}

     В 1828 г. знаменитый посетитель Чарлкота услышал от одного из  потомков
человека, строившего особняк, о том, что Шекспир убивал оленей  в  Фулбруке.
"Предание гласит, - записал Вальтер Скотт в  своем  дневнике  8  апреля  что
олень был спрятан в амбаре, развалины которого еще сохранялись несколько лет
назад,  но  теперь  начисто  сгнили"  {17}.  В  наши  дни  несколько  жилищ,
построенных  в  XIX  в.  поблизости  от  Дэйзи-Хилл,  по  традиции  все  еще
называются "домами у оленьего амбара" {18}.
     Однако сам факт перенесения места действия не разъясняет сколько-нибудь
удовлетворительно   той   цели,   ради   которой   оно   было   предпринято.
Действительно, Генри VIII доверил опеку над старым королевским  заповедником
в Фулбруке с его небольшим замком, построенным герцогом Бедфордом, одному из
предков елизаветинских Люси. Однако впоследствии этот  заповедник  пришел  в
упадок. Сорняки заглушили его, частокол развалился, и  новый  владелец,  сэр
Уильям Комптон, вывозил на  телеге  кирпичи  из  разрушенного  замка,  чтобы
использовать их при постройке великолепных сооружений в  Комптон-Уайниейтсе.
Местные охотники считали немногих уцелевших здесь оленей ничейной дичью. Еще
до 1557 г. Фулбрук перестал считаться  заповедником  и  не  был  таковым  по
крайней мере до 1615 г., когда другой сэр, Томас Люси, приобрел эти земли  и
жилой дом с хозяйственными постройками и обнес их новой оградой.
     Впрочем, где именно произошла эта история, не так уж  важно,  поскольку
мировой судья мог арестовать браконьера где угодно в пределах территории, на
которую распространяется его юрисдикция. Но никто из должностных лиц не  мог
отдать приказ о порке, так как преступление (согласно действовавшему  закону
об  охране  дичи)  квалифицировалось  как  вторжение  в  чужое  владение   с
причинением ущерба, а не как уголовное преступление и наказывалось  штрафом,
составлявшим в сумме тройную стоимость нанесенного ущерба, или заключением в
тюрьму не более чем  на  три  месяца;  кроме  того,  преступник  должен  был
представить гарантию своего хорошего поведения в  течение  последующих  семи
лет. Если же этот проступок можно было истолковать как бесчинство, наказание
полагалось  более  суровое,  и,  если  Шекспир  действительно  написал  злую
балладу, можно было прибегнуть к положениям, касающимся преступной клеветы.
     Легенда подчеркивает строгость мирового судьи, а в балладе высмеиваются
рога обманутого мужа и ослиные уши члена  парламента;  так  что  неплохо  бы
представить себе характер сэра Томаса Люси. Он был старшим ребенком в семье,
где росли десять детей, и ему исполнилось всего четырнадцать лет, когда отец
устроил его брак с тринадцатилетней Джойс  Эктон,  единственной  наследницей
состоятельного вустерского землевладельца. Благодаря  ее  состоянию  удалось
перестроить Чарлкот, где в 1565 г. фаворит королевы Роберт Дадли от ее имени
посвятил Томаса в рыцари; а спустя  семь  лет  сама  Елизавета  почивала  на
перинах из гусиного пера в Большой спальне и подарила дочери Люси прелестный
драгоценный камень. Этот человек с прямым носом,  квадратной  челюстью  и  с
аккуратно подстриженной бородой (таким он выглядит на гипсовом  изображении)
приобрел в Уорикшире большую силу. В парламенте он был занят  благочестивыми
трудами, назначая наказания служившим и слушавшим католические мессы.  Кроме
того, он составил законопроект, навсегда оставшийся  в  комиссии,  о  "более
тщательной охране  посевов  и  дичи"  посредством  объявления  браконьерства
уголовным преступлением. В качестве мирового судьи  ее  величества  королевы
этот пуританин-помещик употреблял свои силы  главным  образом  на  борьбу  с
"уклоняющимися", одного из которых он буквально сам обнаружил  умиравшим  от
голода в стоге сена; и будучи ревностным инквизитором во время своей  службы
в одной  из  комиссий  Тайного  совета,  он  заслужил  благосклонность  этой
внушавшей ужас могущественной организации. Признательный парламент провел  в
1584 г. билль, наделив сэра  Томаса  Люси  и  ему  подобных  "определенными"
землями, которые, вероятно, были конфискованы  у  эмигрировавших  католиков.
Город Стратфорд потчевал сэра Томаса испанским вином  и  бордо  в  трактирах
"Медведь" и "Лебедь". И если общество он заставлял бояться и  уважать  себя,
то в личных отношениях был  не  столь  суров.  Он  написал  рекомендательные
письма для одной благородной дамы и для одной служанки. В 1584 г.  благодаря
его хлопотам была улажена тяжба между сыном одного  из  его  слуг  и  другом
Шекспира Гамнетом Сэдлером {19}. Отношение к своей жене этот сквайр  выразил
в эпитафии, украшающей родовую гробницу в церкви св. Леонарда в Чарлкоте:

           Когда все уже сказано, остается добавить, что женщина, наделенная
      и  украшенная  добродетелью  которую  нельзя  было превзойти и которой
      никто  не  обладал  в  равной  мере,  прожила  жизнь добродетельнейшим
      образом и скончалась как нельзя благочестиво. Надпись сия сделана тем,
      кто лучше всех знал истинность написанного
                                                          Томасом Люси {20}.

     Когда в 1600 г. Люси умер, великий  Кемден,  герольдмейстер  Кларенсью,
устроил похороны, на которых присутствовали и  другие  герольды.  По  правде
сказать, сэр Томас не очень  похож  на  того  деспота,  которым  его  рисует
предание, или на рогоносца из баллады. Не соответствует он  и  карикатурному
изображению недалекого Шеллоу из "Виндзорских насмешниц".
     Сомнение вызывает другое. Мировой судья не сам определяет приговор  для
правонарушителя, которому он предъявляет иск. Если щука была  геральдической
эмблемой сэра Томаса, то такая же эмблема была (среди прочих)  у  Гаскоинов,
графов Нортгемптон и у Общества  торговцев  вяленой  рыбой  {21}.  Некоторым
ученым, которые исходят из представлений о личности и  творчестве  Шекспира,
основанных на его драматургии, кажется невероятным, чтобы он мог таить злобу
в течение десяти лет и затем излить ее, уязвив свою жертву в какой-то пьесе.
Но даже если предположить, что это было именно  так,  многие  ли  лондонские
зрители, даже среди придворной  публики,  могли  понять  скрытые  намеки  на
какого-то провинциального джентльмена и на событие, давным-давно происшедшее
в его имении? Более того, если  даже  эти  намеки  были  понятны  нескольким
посвященным,  стал  бы  такой  профессиональный  драматург,   как   Шекспир,
рисковать, оскорбляя высокопоставленных друзей  человека,  имевшего  заслуги
перед государством? Это было бы безрассудно и к тому  же  непоследовательно,
ибо Шекспир отнесся с уважением к сэру Уильяму  Люси,  предку  сэра  Томаса,
упомянув его в первой части "Генри VI";  и  более  ранний  судья  Шеллоу  во
второй части "Генри IV" изображен без злобы, и, как кажется, без  конкретных
намеков. Интересно было бы знать, зародилась  ли  эта  легенда  много  позже
написания "Виндзорских насмешниц",  и  после  смерти  автора  среди  местных
жителей, которые прочли эту  пьесу  и,  припомнив  шутки  про  щук  и  вшей,
истолковали этот отрывок в соответствии с собственным чувством  негодования,
вызванным могуществом соседнего рода. Время  шутит  с  нами  шутки:  события
совпадают. В 1610 г. другой сэр Томас Люси, третий по  счету,  действительно
предъявил в Звездную палату иск против  браконьеров,  которые  с  оружием  в
руках проникли в его  заповедник  в  Сеттоне,  убили  оленя  и  впоследствии
похвалялись этим в пивной {22}. Возможно, по косвенной ассоциации этот более
поздний случай проник в предание.
     Тем  не  менее  начальные  строки  "Винздорских   насмешниц"   содержат
отчетливый намек, и, хотя этот вопрос и без  того  уже  достаточно  запутан,
другой прототип судьи Шеллоу был предложен уже в наш век. Этим кандидатом, о
существовании которого стало известно скорее благодаря исследованиям  одного
из ученых, а не изменчивости  легенды,  является  Уильям  Гардинер,  мировой
судья из графства Суррей. Он гордился изображением той же пресноводной  рыбы
на своем гербе,  так  как  его  первая  жена  была  вдовой  Фрэнсиса  Уэйта,
урожденной Люс  или  Люси.  Этот  Гардинер,  косвенно  связанный  с  театром
"Лебедь", жил в Лондоне в те же годы, что и Шекспир, и  мы  еще  вернемся  к
нему в одной из следующих глав книги.
     Каковы бы ни были все связанные с ней сложности, чарлкотская история не
вполне утратила свое очарование. "Легенда о браконьерстве настолько нравится
публике,  что  любые  доводы  здесь  бессильны",   -   утверждает   нынешняя
обитательница Чарлкота, Элис Фейерфакс-Люси.

           Если   эта   легенда   будет  авторитетно  опровергнута,  будущие
      поколения  лишатся того, что в течение веков делало нашего поэта живым
      в   представлении   читателей.  Портреты  Шекспира  немногочисленны, и
      подлинность   их  оспаривается.  В  толпе  великих  теней  его  фигура
      достаточно  безжизненна. Но поместите его на фоне питомника в Чарлкоте
      или  заповедника  в Фулбруке на исходе ночи, когда опасный лунный свет
      бледно  освещает  траву,  и вы получите нечто реальное. Кража, поимка,
      наказание побег - все это связано с подлинной жизнью {23}.

     Возможно, что это и так, и несколько авторитетных специалистов в  нашем
веке - Эдмунд Чемберс Дж. Э. Бентли и (из  более  недавних)  А.  Л.  Рауз  -
полагают, что в этом предании есть доля правды.
     Даже если эти легенды  приукрашивают,  довольно  прихотливо,  подлинную
проделку, они повествуют о забавах и развлечении, а не о серьезных жизненных
занятиях. Шекспир не мог прокормить свою  растущую  семью  случайным  куском
оленины. Неужели молодой супруг так и проводил все  дни,  недели  и  месяцы,
будучи подмастерьем в течение семи лет до рокового  дня  своего  отъезда  из
Стратфорда?  Такой  точки  зрения   придерживается   возродившееся   недавно
предание, которое повторяет историю, рассказанную Обри о подручном  мясника.
Пока Даудел стоял перед надгробной плитой и эпитафией Шекспиру в церкви  св.
Троицы в 1693 г.,  престарелый  приходский  псаломщик  и  церковный  сторож,
сопровождавший его, рассказал и о том,  что  "Шекспир  прежде  подвизался  в
городе подручным мясника, но сбежал от своего хозяина в  Лондон  и  там  был
принят  в  один  из  театров  в  качестве  слуги  и  таким  образом  получил
возможность стать тем, кем он впоследствии стал" {24}. Хотя в этом  рассказе
не утверждается, что хозяином был  отец  Уильяма,  нам  представляется,  что
своим источником он имеет уже известное нам недоразумение в определении рода
занятий  Джона  Шекспира  и  потому  он  не  более  убедителен,  чем   любой
неправдоподобный слух.
     Под впечатлением формальных знаний драматурга из области  права  Мэлон,
превратившийся  из  адвоката  в  ученого  литературоведа,  предположил,  что
Шекспир, "еще находясь в Стратфорде, был принят на службу в контору местного
адвоката, который в то же время был мелким нотариусом и, возможно, был также
сенешалем в каком-нибудь поместном суде"  {25}.  Будущие  юристы  примут  во
внимание это предположение, и им найдется что возразить на него. Однако если
бы  Шекспир  в  течение  нескольких  лет  занимал   место   в   какой-нибудь
уорикширской адвокатской конторе,  "присутствуя  на  судебных  заседаниях  и
выездных сессиях уголовного, манориального и других судов и,  возможно,  его
посылали в столицу  во  время  судебных  сессий,  чтобы  предоставлять  дела
лорд-канцлеру или высшим судебным инстанциям, ведающим гражданскими делами в
Вестминстере" (как это себе представлял один главный судья  в  викторианскую
эпоху)  {26},  несомненно,  его  подпись  обнаружилась  бы  в  делах  или  в
завещаниях, которые он обязан  был  заверять;  но  ни  одной  такой  подписи
обнаружено не  было  {Об  этом  сообщил  Чарлзу  Найту  Роберт  Белл  Уэлер,
тщательно изучивший сотни документов о передаче  родового  титула  и  других
правовых документов, начиная с 80-х гг. XVI в.; (Sсhоenbaum S. Shakespeare's
Lives. (Oxford. 1970), p. 387).}. В 1859 г.  мирный  антиквар  У.  Дж.  Томе
призвал нашего поэта на военную службу в Нидерланды. Некий  Уильям  Шекспир,
торжествующе заметил он, внесен в 1605 г. в список личного состава обученных
солдат в селении Роуингтон, округ Бардичуэй, где расположен Стратфорд  {27}.
Но, разумеется, Томе путает поэта с каким-то его однофамильцем: в Роуингтоне
было несколько своих Шекспиров. Моряки, печатники, цирюльники-лекари, врачи,
все кто угодно претендуют на Шекспира, но самой интригующей является версия,
оглашенная Обри.
     Ссылаясь на авторитет Уильяма Бистона, он сообщает, что, хотя  Шекспир,
по  словам  Бенджампна  Джонсона,  знал  "немного  латыни   и   еще   меньше
греческого", он все же "довольно хорошо знал латынь, так как в молодые  годы
был учителем в провинции" {28}.
     Обри считал, что Бистон лучше всех знал обстоятельства  жизни  Шекспира
и, несомненно,  тот  вполне  мог  быть  хорошо  осведомлен.  Уильям,  актер,
игравший во времена Карла I, а также в эпоху Реставрации  (он  умер  в  1682
г.), был сыном Кристофера Бистона. Последний начал свою карьеру с исполнения
незначительных ролей в труппе "слуг лорда Стренджа",  а  впоследствии  занял
высокое положение импресарио целого ряда театральных предприятий, таких, как
"слуги  ее  величества  королевы  Анны",  "слуги  ее   величества   королевы
Генриетты", "мальчики Бистона", и в 1616-1617 гг. построил помещение  театра
"Феникс". С этого времени и до своей смерти  он  был  наиболее  значительной
фигурой в лондонском театральном мире  {29}.  В  1598  г.  Бистон  входил  в
шекспировскую труппу "слуг лорд-канцлера", поскольку в  том  году  он  играл
вместе с Шекспиром в пьесе Джонсона "Всяк в своем нраве". Так  что  актер  и
актер-драматург знали друг друга, но насколько хорошо, мы не можем сказать.
     Но следует ли из атого, что сообщение Обри заслуживает доверия? В конце
концов Шекспир никогда не учился в университете, а у стратфордских  учителей
(как мы видели) были ученые степени, полученные в  Оксфорде  или  Кембридже.
Однако он мог занять более скромную должность abecedarius {30}. Обри говорит
только о том, что Шекспир преподавал "в провинции", то есть в любом месте за
пределами  Лондона,  а  во  многих  городах,  в   отличие   от   Стратфорда,
муниципальные  власти  часто  предъявляли   менее   строгие   требования   к
преподавателям. Не позже чем в 1642 г. в своем труде "Священное  и  светское
государство" Том Фуллер - "великий Том Фуллер", как  называет  его  Пипс,  -
говоря о профессии преподавателя, жалуется  на  то,  что  "молодые  учащиеся
используют  эту  профессию,  требующую  призвания,  как  прибежище  даже  до
получения ученой степени в университете,  становясь  школьными  учителями  в
провинции, как будто для этого рода деятельности не требуется ничего,  кроме
умения владеть розгами  и  тростью,  которой  наказывают  школьников"  {31}.
Например, Саймону Форману, который впоследствии оставил о  себе  память  как
врач, астролог и развратник, едва исполнилось  девятнадцать  лет,  когда  он
начал преподавать, но вскоре оставил  это  занятие  и  поступил  в  Оксфорд,
"чтобы подучиться" {32}. Возможно, что и Шекспир нашел  место  репетитора  в
каком-нибудь высокопоставленном семействе. Предание, согласно которому  поэт
был  сельским  учителем,  мусолящим   Плавта,   которого   впоследствии   он
использовал, создавая одну из своих самых ранних пьес - "Комедию ошибок", не
может быть документально подтверждено, но его  также  не  следует  с  порога
отвергать.  Во  всяком  случае,  оно  чрезвычайно   привлекает   педантичных
биографов.
     Чем бы  юный  Шекспир  не  занимался  -  сек  ли  (по  снисходительному
выражению Джонсона) детишек, чтобы заработать  себе  на  жизнь,  или  служил
клерком у нотариуса, или помогал  своему  отцу  в  перчаточном  деле,  -  он
занимался этим недолго. Когда Петруччо спрашивают,  какой  счастливый  ветер
занес его из старой Вероны в Падую, он отвечает:

                    Тот ветер, друг, что гонит молодежь
                    Искать свою судьбу вдали от дома
                    И опыт приобресть.
                    {Шекспир Уильям, Полн. собр. соч., т. 2, с. 207.}

     Незадолго до 1592 г. этот ветер увлек и Шекспира в Лондон.
     Ему не нужно было ждать прибытия в Лондон, чтобы впервые  познакомиться
с актерской  игрой  и  пьесами.  Пятнадцатилетним  мальчиком  неподалеку  от
Ковентри  он  смотрел  последние  представления  большого  цикла   мистерий,
разыгрывавшихся ремесленными гильдиями. Пока его отец состоял на службе,  он
не раз имел возможность видеть игру профессиональных  трупп,  приезжавших  в
город. Время от времени  в  Стратфорде  устраивались  по  какомулибо  случаю
любительские представления.  "На  троицын  день",  -  вспоминает  переодетая
мальчиком Джулия в "Двух веронцах", -

                     Когда мы с ней в комедиях играли,
                     Мне часто роли женщин доставались,
                     И были платья Джулии мне впору,
                     Как будто шил портной их для меня.
                     {Там же, с. 379.}

     Однажды стратфордская корпорация выделила  деньги  на  представление  в
троицын день. В 1583 г. корпорация выплатила Дэйви Джонсу и  его  труппе  13
шиллингов 4 пенса за устройство развлечений в канун троицы. Дэйви Джонс  был
женат на Элизабет, дочери Адриана Куини, а после ее смерти в 1579 г. взял  в
жены некую Фрэнсис Хетеуей. Был ли Шекспи