де честным, откровенным и
      независимым;   он   обладал   превосходным  воображением,  прекрасными
      понятиями   и   благородством   выражений,  которые  изливал  с  такой
      легкостью, что порой его необходимо было останавливать: Sufflaminandus
      erat  [его надо сдерживать. - Лат.], как говорил Август о Гатерии. Его
      ум  подчинялся  его воле, вот если бы он мог управлять и им. Много раз
      он  неизбежно  попадал  в смешные положения, как в том случае, когда к
      нему,  исполнявшему  роль  Цезаря, один персонаж обратился со словами:
      "Цезарь,  ты  несправедлив  ко  мне",  а  тот  ответил: "Цезарь бывает
      несправедлив,  лишь  имея  к  тому  справедливую  причину"  и в других
      подобных  смешных  случаях  {Этой  реплики нет в тексте "Юлия Цезаря",
      вместо  приведенных  слов  сказано:  "Знай,  Цезарь  справедлив  и без
      причины  //  Решенья не изменит" (Шекспир Уильям. Полн. собр. соч., т.
      5,  с. 265). Вероятно, Шекспир или актеры изменили эту реплику в ответ
      на замечания Джонсона и убрали из текста то, что может показаться иным
      не  нелепостью,  а  раскрывающим  смысл парадоксом. Пьеса была впервые
      напечатана   в   фолио   1623  г.,  очевидно,  по  тексту  суфлерского
      экземпляра.}.  Но  его  добродетели  искупают  его  пороки. В нем было
      больше черт, достойных хвалы, чем заслуживающих прощения {14}.

     "Он действительно был честным..." В устах Джонсона это высшая похвала.
     Романтическая легенда  сводит  Джонсона  и  Шекспира  с  Рэли,  Донном,
Бомонтом и другими талантливыми и гениальными людьми в таверне  "Сирена"  на
Бред-стрит, где рекой лились дорогая канарская мадера и речи, полные живости
и тонкого  остроумия.  Предание  столь  прочно  утвердилось  в  литературном
фольклоре, что обезоруживает исследователя, однако, если он сам  не  слишком
большой любитель пиршеств, он не  может  не  заметить,  что  эти  сборища  в
"Сирене" были запоздалым измышлением, игрой  воображения  биографов  XIX  в.
(Рэли находился в заключении в Тауэре с 1603 г. и был освобожден  уже  после
смерти Шекспира {15}). Однако Шекспир действительно знал эту  таверну  и  ее
радушного хозяина Уильяма Джонсона, виноторговца, у которого в 1613 г.  были
неприятности с законом из-за того, что он позволил своим посетителям  съесть
по кусочку мяса в постный день, когда разрешалось есть только  рыбу.  Уильям
Джонсон принимал участие в качестве доверенного лица Шекспира  в  заключении
его последней имущественной сделки {16}.
     Некоторое время наш поэт проживал неподалеку от Бред-стрит к востоку от
собора св. Павла.
     В какой-то период,  начиная  то  ли  до,  то  ли  после  1604  г.  "г-н
Шекспир... квартировал в доме" французского гугенота  Кристофера  Маунтджоя,
изготовлявшего богато  украшенные  женские  парики,  в  районе  Криплгейт  в
северо-западном  углу,  образуемом  городскими  стенами.  Возможно,  Шекспир
услышал о Маунтджое от своих друзей Филдов. Жаклин Филд могла  познакомиться
с мадам Маунтджой во французской церкви в Лондоне. Кроме  того,  с  1600  г.
Филды жили на Вуд-стрит, неподалеку от дома Маунтджоев. Этот дом представлял
собой основательное строение с лавкой в  нижнем  этаже  и  жилыми  комнатами
наверху и был расположен на северо-восточном углу улиц Монксуэлл  (Маггл)  и
Сильвер-стрит. На карте, составленной около 1550 г., в принятой тогда манере
изображен дом с двумя шпилями и карнизами, выступающими над фасадом лавки.
     На противоположном углу улицы стоял "большой дом, построенный из  камня
и деревянных балок", называемый теперь "домом лорда Виндзора", а  в  прежние
времена принадлежавший семейству Нэвел {17}.  На  Сильвер-стрит  [Серебряной
улице], названной так потому, что там обитали серебряных дел  мастера,  были
"разные красивые дома". Чуть ниже по дороге стояла  приходская  церковь  св.
Олива, "небольшая церквушка без единого заслуживающего внимания  памятника".
В этом районе находились помещения нескольких городских ремесленных  гильдий
- брадобреев-хирургов, галантерейщиков и (чуть  дальше)  торговцев  свечами.
Кроме  того,  здесь  были  их  богадельни,  обеспечивающие  кров  и  скудное
вспомоществование одряхлевшим членам  гильдий.  Шекспиру  ничего  не  стоило
добраться пешком до своих друзей Хеминга и Кондела, проживавших  в  соседнем
приходе пресвятой девы Марии в Алдэрмэнбери,  где  эти  актеры-пайщики  были
столпами местной религиозной  общины:  Кондел  был  церковным  старостой,  а
Хеминг - его помощником. Если мещанская респектабельность  надоедала  нашему
драматургу, он мог спуститься по Вуд-стрит или Фостер-Лейн к паперти  собора
св. Павла, где на прилавках книготорговцев выставляли новейшие книги  и  где
он мог послушать в среднем нефе собора "странный шум или гул, - смесь  речей
и шагов проходящих", - этот "тихий рев или громкий шепот человечества".
     Кристофер Маунтджой  преуспевал  в  изготовлении  женских  париков  для
благородных дам (сама  королева  однажды  была  его  клиенткой),  украшенных
золотом,  серебром  и  драгоценными  камнями.  Сильвер-стрит  была   центром
торговли париками. "Все  ее  зубы  сделаны  в  Блэкфрайарзе,  -  замечает  в
"Эписине" Джонсона капитан Оттер, - обе брови - в Стрэнде,  а  волосы  -  на
Сильвер-стрит". Мат дам Маунтджой, как и подобало супруге из  елизаветинских
комедий о горожанах, была в тайной  любовной  связи  с  неким  Генри  Вудом,
торговавшим шелками, бархатом и сукном на улице Свон-Элли, неподалеку (вдоль
по Коулмен-стрит) от Сильвер-стрит. Мы знаем об этом романе, так  как  мадам
Маунтджой,  забеременев,   консультировалась   с   доктором-магом   Саймоном
Форманом.  Заметка  в  формановском  журнале  для  записей  звучит  довольно
загадочно: "Мэри Маунтджой скрывает". Вот сюжет для продолжения "Виндзорских
насмешниц".
     Тревога  насчет  беременности  оказалась  ложной,  мадам  Маунтджой   и
господин Вуд не завели, как  они  одно  время  подумывали,  общую  лавку,  и
брачный союз четы Маунтджой остался прочным {18}. У  них  была  единственная
дочь Мэри. Она помогала им в лавке вместе с подмастерьями. В марте  1598  г.
Маунтджой навестил Формана, чтобы маг сообщил ему, пригодны ли  к  делу  его
подмастерья, и мудрый маг записал их имена, исказив их на  французский  лад:
Ги Астур и Уфранк де ла Коль. Был еще третий подручный, Стивен  Белотт,  сын
вдовы-француженки, чей второй муж, Хамфри  Фладд,  известный  как  "один  из
королевских  трубачей",  определил  Стивена  к  Маунтджою.  После  того  как
кончился срок его ученичества, Стивен отправился  повидать  мир,  но  вскоре
вернулся на Сильвер-стрит, где ему положили постоянное  жалованье.  Шекспир,
проживавший тогда в этом доме, был  втянут  в  семейную  драму,  участниками
которой были чета Маунтджой и их  бывший  подмастерье.  Мы  знаем  об  этом,
поскольку через восемь лет,  на  исходе  весны  1612  г.,  поэт  приехал  из
Стратфорда в Лондон, чтобы участвовать  в  качестве  свидетеля  на  процессе
"Белотт против Маунтджоя" в Суде по ходатайствам.
     В его показаниях изложена история  сватовства  и  последующие  события.
Холостяк Белотт был подходящей  партией.  По  общему  мнению,  он  вел  себя
безупречно на службе у Маунтджоя. Шекспир  показал,  что  Стивен  "вел  себя
хорошо и честно", а также "был  хорошим  и  прилежным  работником  у  своего
хозяина", хотя Маунтджой (как слышал Шекспир) не утверждал, "что он  получал
большую выгоду и доход от  услуг  вышеназванного  истца".  Однако  Маунтджой
"относился... с  большим  расположением  и  доброжелательством"  к  молодому
человеку. Мастер по изготовлению париков и  его  жена  уже  видели,  как  их
трудолюбивый подмастерье станет их зятем, и поощряли "те знаки расположения,
которые, по словам Джоан Джонсон, служившей в то время  в  доме,  выказывали
друг другу дочь ответчика Мэри и истец". Джоан продолжает: "И насколько  она
помнит, ответчик уговаривал и посылал г-на Шекспира, который проживал  в  их
доме, склонить истца к оному браку". Услуги свата были необходимы, поскольку
Белотт, будучи практичным человеком, заботился  о  более  выгодных  условиях
брачного  контракта.  Дэниел   Николас,   друг   дома,   сообщил   некоторые
подробности:

           Шекспир  рассказал  свидетелю  [то  есть  Николасу], что ответчик
      [Маунтджой]  говорил  ему,  что,  если  истец  [Белотт] женится на его
      дочери  Мэри,  он  даст  ему,  истцу,  некоторую  сумму денег за ней в
      качестве  приданого,  И  что  если  он,  истец,  не женится на ней, на
      названной  Мэри,  а  она не выйдет замуж за истца, то он, ответчик, ее
      отец,  не  даст  за  ней  и  ломаного  гроша; после чего и так как г-н
      Шекспир сказал им, что они получат от отца некоторую сумму денег, они,
      убежденные г-ном Шекспиром, согласились пожениться.

     Бракосочетание состоялось 19 ноября 1604 г.  в  приходской  церкви  св.
Олива на Сильвер-стрит. В записях не  указано,  присутствовал  ли  при  этом
Шекспир.
     Осложнения начались сразу же после свадьбы. Вместо того чтобы  остаться
в мастерской на  Сильвер-стрит,  как  ожидали  Маунтджой,  супруги  основали
соперничающее заведение со своим собственным  подмастерьем.  Белотт  ожидал,
что за Мэри дадут 60 фунтов  приданого,  а  после  смерти  ее  отца  полагал
получить 200 фунтов по завещанию. Старик же надул их, дав им всего 10 фунтов
на личные их нужды и какой-то жалкий домашний скарб  -  подержанную  мебель,
старую  перьевую  подушку,  потрепанное  одеяло,  грубые  салфетки,  ящик  с
катушками и две пары ножниц, к тому же  маленьких.  Когда  мадам  Маунтджой,
убеждавшая мужа не скупиться, умерла в 1606 г., Белотты вновь  переехали  на
Сильвер-стрит, чтобы вести хозяйство вдовца и участвовать в его деле. Однако
начались споры из-за денег. Стивен и Мэри сложили свои  пожитки  и  покинули
дом, а Маунтджой пустился в разгул. Эти  передряги  длились  несколько  лет.
Наконец, стали распространяться слухи о том, что  Маунтджой  намерен  лишить
свою дочь и ее мужа наследства, не оставив  им  ни  гроша.  Следствием  этих
слухов был иск.
     Перед судом стояла задача определить, на каких финансовых условиях было
заключено соглашение о браке. Белотт уговорил Николасв отправиться вместе  с
женой к Шекспиру и доподлинно установить, "сколько и что" обещал  Маунтджой.
И когда Шекспира спросили об этом, он [Шекспир] ответил, что он  [Маунтджой]
обещал, что в случае, если истец женится на Мэри, его единственной дочери то
он, ответчик, согласно своему обещанию, насколько он [Шекспир] помнит,  даст
истцу за своей дочерью в качестве приданого сумму около 50 фунтов деньгами и
кое-какие пожитки. Такое свидетельство, разумеется, делалось с чужих слов, к
тому же весьма неопределенных. Только сам Шекспир мог внести ясность в  этот
вопрос, и, должно быть обе стороны с надеждой или с  опасением  ожидали  его
показаний. Однако Шекспир давно уже забыл точные по - дробности, связанные с
этим делом. Да и почему он должен был их  помнить?  Лично  его  все  это  не
касалось. Маунтджой обещал  Белотту  какое-то  приданое,  и  об  этом  много
толковали, но каково было приданое и когда его следовало выплатить,  Шекспир
не мог сказать, так же как он не мог поручиться в том, что "ответчик  обещал
истцу и своей дочери Мэри  200  фунтов  после  своей  смерти".  Подобным  же
образом свидетель открыто признавал свое неведение относительно того, "какие
инструменты и предметы домашнего обихода" ответчик дал истцу при  заключении
брака с его дочерью Мэри.
     Слушание дела происходило 11 мая 1612 г. На 19 июня суд назначил второе
слушание, и в деле записан ряд вопросов, которые собирались задать Шекспиру;
однако он не давал повторных наказаний. Давали их другие -  Николас,  Уильям
Итон (в то время подмастерье в мастерской на Сильвер-стрит), брат Маунтджоя,
Ноуэл,  также  изготовлявший  женские  парики.  И  хотя  все  они   согласно
подтвердили, что Шекспир действовал как  честный  посредник  при  заключении
этого брака, никто из них не смог припомнить тех сумм, о которых шла речь. В
конце концов  суд  направил  дело  на  арбитраж  "достопочтенным  приходским
попечителям и старейшинам французской церкви в Лондоне", которые решили, что
оба, и тесть и зять, никуда  не  годные  люди  -  "tous  2  pere  et  gendre
debauches", однако присудили Белотту 20 ноблей  (6  фунтов  13  шиллингов  4
пенса). Прошел год, а Маунтджой так и не заплатил эту сумму, хотя  (согласно
более поздним церковным записям) у него хватало средств продолжать беспутный
образ жизни: "за vie dereglee, et debordee".
     Из  всех  документов  о  Шекспире  только  дело  Белотт   -   Маунтджой
показывает, как он  попал  в  обстановку,  пригодную  для  создания  бытовой
комедии. В этом процессе, обнаружившем всю скаредность  и  своекорыстие  его
участников, гениальный поэт-драматург появляется перед нами  в  роли  слегка
озадаченного человека,  простого  смертного  или  (говоря  словами  ученого,
открывшего эти  документы)  как  "обыкновенный  человек  среди  обыкновенных
людей" {19}. Один биограф даже вообразил себе,  как  Шекспир  у  собора  св.
Павла  покупает  французский  разговорник  и  при  помощи  Мэри   постепенно
усваивает  азы  французской  разговорной  речи,  что  впоследствии  ему  так
пригодится в сцене обучения  принцессы  Екатерины  английскому  языку  {20}.
"Comment appelez-vous la main en Anglais?" - "La main? Elle est  appelee  de
hand". "Как говорится по-английски рука?" -  "Рука?  Она  называется  hand".
Прелестная догадка, но, увы, Шекспир  написал  "Генри  V",  по-видимому,  до
того, как поселился у Маунтджоя.
     Между тем в жизни труппы происходили важные события. В августе 1608  г.
"слуги его величества" снова взяли в свои руки театр Блэкфрайарз. В качестве
одного из главных пайщиков Шекспир имел голос при решении  этого  серьезного
вопроса. Блэкфрайарз, как мы помним, был заброшенным монастырем,  который  в
1596 г. Джеймс Бербедж избрал для создания нового театра,  но  был  вынужден
отказаться от  проекта,  хотя  и  вложил  большие  деньги  в  восстановление
помещения. Его сыновья сдали здание  в  аренду  нотариусу  из  Уэльса  Генри
Эвансу, ставшему антрепренером  нескольких  детских  трупп.  Эванс  давал  в
Блэкфрайарзе представления, в которых играли мальчики-актеры, эти "маленькие
соколята", упомянутые Гамлетом. У этого театра была бурная история. Мальчики
из  Блэкфрайарза  не  раз  вызывали  неудовольствие  властей,  и,   наконец,
поставленная ими в 1608 г. пьеса Чапмена "Заговор и трагедия Шарля,  герцога
Бирона" настолько возмутила французского посланника, что король запретил  им
играть. Тогда Эванс вернул аренду Ричарду Бербеджу.  Театры  так  или  иначе
были  закрыты  из-за  чумы.  Однако  к  концу  осени  1609  г.  "слуги   его
величества", по-видимому, начали работать в новом помещении, расположенном в
самом центре Лондона, примерно в 250  метрах  к  юго-западу  от  собора  св.
Павла.
     По сравнению с "Глобусом" это был небольшой театр.
     Прямоугольный  зрительный  зал  (Джеймс  Бербедж  переделал  под   него
помещение верхней монастырской трапезной) занимал площадь  14X20  метров.  В
одном конце зала находилось  закулисное  помещение,  сделанное  во  всю  его
ширину; над ним на втором этаже были устроены три ложи, служившие помещением
для музыкантов, для самых  знатных  посетителей  и  (если  требовалось)  для
исполнения сцен, проходивших наверху. Свечи  на  люстрах  "освещали  сцену".
Помещение вмещало примерно 700 зрителей; это было  немного  по  сравнению  с
2,5-3 тысячами в Банксайде. Вся публика - в партере, на галереях и в ложах -
сидела, и за это зрители платили при входе минимум 6  пенсов,  в  шесть  раз
дороже по сравнению с самой дешевой входной платой  в  "Глобусе".  В  театре
Блэкфрайарз в спокойной обстановке освещенного зала "слуги  его  величества"
старались угодить изощренному вкусу придворных, их присных, людей  свободной
профессии и интеллигентов, а не  той  разнородной  массе,  которая  посещала
"Глобус" и (что можно сказать в ее пользу) вовсе не находила, что "Гамлет" и
"Король Лир" выше ее понимания {21}.
     Историки театра считают, что переезд в новое помещение глубоко  повлиял
на драматургию последних  пьес  Шекспира:  с  этого  времени,  как  полагает
профессор Бентли, Шекспир писал, "имея в виду  Блэкфрайарз,  а  не  "Глобус"
{22}. Интимная обстановка театра, без шумной толпы, стоявшей прямо на земле,
располагала  к  созданию  интимных  сцен,  в  которых  должно  было   теперь
господствовать настроение, а не страсть. Так это выглядит  в  теории.  Можно
сказать, что вторая сцена второго акта "Цимбелина" подтверждает  это.  Якимо
вылезает из сундука в спальне  Имогены,  освещенной  единственной  мерцающей
свечой. Он  запоминает  подробности  обстановки:  окно,  убранство  постели,
раскрашенные холсты-гобелены и более конкретно  -  черты  спящей  женщины  с
родинкой на левой груди. Затем он снимает с ее руки браслет и тихо  прячется
в сундук, закрывая крышку  над  головой.  Такую  сцену  легче  вообразить  в
закрытом, освещенном свечами помещении театра Блэкфрайарз, чем под  открытым
небом в огромном "Глобусе".
     Хотя это предположение весьма привлекательно, однако неясно, для  какой
именно сцены были написаны "Цимбелин", "Зимняя сказка" и "Буря".  Мы  знаем,
что "Генри VIII"  был  поставлен  в  "Глобусе"  в  качестве  "новой"  пьесы.
Поскольку "слуги его величества" не покинули своего театра в Банксайде после
1609 г., Блэкфрайарз служил зимним помещением; с наступлением  весны  актеры
вновь играли в "Глобусе". В нем  20  апреля  1611  г.  Саймон  Форман  видел
"Макбета" и 15 мая -  "Зимнюю  сказку".  Он  попал  также  на  представление
"Цимбелина", и, хотя он не назвал ни даты посещения, ни театра, все же можно
предположить, что имеется в виду "Глобус". В своей "Книге  пьес"  {23}  этот
астролог оставил потомкам уникальный  рассказ  об  этих  постановках  {}.  В
плутовских шутках Автолика он нашел полезное поучение: "Опасайся  доверчивых
притворщиков-нищих и льстецов". Сцена в спальне из "Цимбелина" произвела  на
него иное впечатление. "Запомнилось, - пишет  Форман,  -  как  самой  глухой
ночной порою, когда она спит, он открывает сундук, выходит из него  и  видит
ее  лежащей  в  постели,  разглядывая  родинки  на  ее  теле,  и  уносит  ее
браслет..."
     Где бы  ни  играли  "слуги  его  величества"  -  в  больших  или  малых
помещениях постоянных театров,  таких,  как  Блэкфрайарз  или  "Глобус",  на
временных сценах при  дворе  или  во  время  провинциального  турне,  -  они
приспосабливали пьесы своего репертуара к изменяющимся условиям,  в  которых
давались   представления.   Такова   была   сказочно   податливая   гибкость
елизаветинской драматургии.  Переезд  в  Блэкфрайарз  следует  рассматривать
скорее  в  плане  социальном  и  экономическом,  но,  конечно,  он  имел   в
эстетическое  значение.  Чуя,  откуда  дует  ветер,  труппа  стала  отдавать
предпочтение двору, а не городу. Конечно, актеры не  могли  предвидеть,  что
трещины, уже возникшие в  обществе,  в  конце  концов  расширятся  так,  что
ввергнут народ в гражданскую войну, которая положит конец всякой театральной
деятельности,  кроме  осуществляемой  тайком.  Им  было  далеко   до   таких
пророчеств. Переезд был связан с риском, но он хорошо окупился.  "Слуги  его
величества" знали, как угодить новой, более избранной по своему  социальному
составу публике. И трагедия  стала  уступать  место  новому  господствующему
жанру - трагикомедии.
     Для управления театром Блэкфрайарз 9 августа было {Форман  видел  также
постановку "Ричарда II" в "Глобусе" 30 апреля 1611 г., однако  его  описание
не соответствует содержанию пьесы Шекспира и  заставляет  предположить,  что
"слуги  короля"  ставили  другую  вещь  о  том  же  царствовании.}   создано
товарищество из семи владельцев или "хозяев помещения"; в нег