месту, то оказалось, что там
ничего не было, кроме нескольких ветвей  с  листьями,  унесенных  волнами  с
соседнего   берега.   Такие   явные   доказательства,   конечно,   заставили
галлюцинацию исчезнуть.
   На  этом  примере  мы  можем   ясно   проследить   механизм   образования
коллективной галлюцинации. С одной  стороны,  мы  имеем  толпу  в  состоянии
выжидательного внимания, с другой - внушение, сделанное  часовым,  увидевшим
покинутое судно в море; это внушение уже путем  заразы  распространилось  на
всех присутствовавших, как офицеров, так и матросов.
   Не обязательно толпа должна быть многочисленна, чтобы способность  видеть
правильно то, что происходит перед нею, была бы в ней  уничтожена,  и  чтобы
место реальных фактов заступили галлюцинации,  не  имеющие  с  ними  никакой
связи.  Как  только  несколько  индивидов  соберутся  вместе,  то  они   уже
составляют толпу, даже в таком случае, если они - выдающиеся ученые.  Иногда
они все-таки приобретают все свойства  толпы  по  отношению  ко  всему,  что
выходит за пределы  их  специальности.  Способность  наблюдения  и  критики,
существующие у каждого из этих ученых в отдельности, тотчас  же  исчезают  в
толпе. Остроумный психолог  Даве  представил  нам  очень  любопытный  пример
такого состояния, описанный в  "Annales  des  Sciences  psychiques".  Созвав
выдающихся наблюдателей, в числе которых находился  один  из  первых  ученых
Англии, Уоллес, Даве представил  перед  ними  (предварительно  предложив  им
исследовать все предметы, находящиеся в комнате, и  положить  всюду  печати)
все классические феномены спиритов, как то: материализацию духов, писание на
доске и т.д. Получив затем от  них  письменное  подтверждение  виденного,  в
котором заявлялось, что вышеназванные феномены  не  могут  быть  произведены
иначе, как при посредстве сверхъестественных сил.  Даве  сознался,  что  эти
явления были результатом  весьма  простого  обмана.  "Самое  изумительное  в
опытах Даве, - говорит автор рассказа, - это не столько сами фокусы, весьма,
впрочем,  диковинные,  сколько  замечательная  несостоятельность  показаний,
данных свидетелями, не посвященными  в  его  цели.  Из  этого  следует,  что
положительные  рассказы  многочисленных  свидетелей  могут  быть  совершенно
неверными, так как в данном случае,  например,  если  признать  верными  эти
показания,  то  пришлось  бы  согласиться,  что  описанные  явления   нельзя
объяснить никаким обманом.  Однако  методы,  употребленные  Даве,  были  так
просты, что надо удивляться его смелости пользоваться ими. Но он имел  такую
власть над умами толпы, что мог уверить и в том, что она видит то, чего  нет
на самом деле". И в  этом  случае  опять-таки  мы  видим  проявление  власти
гипнотизера над загипнотизированным, и если этой власти  подчиняются  высшие
умы, недоверие которых предварительно возбуждено, то как же легко должна  ей
подчиняться обыкновенная толпа!
   Таких примеров множество. В то время как я пишу эти  строки,  все  газеты
переполнены рассказами о двух маленьких утопленницах, вытащенных из Сены. По
крайней мере около дюжины свидетелей  признали  личность  этих  детей  самым
категорическим образом. Все их  показания  были  так  согласны,  что  в  уме
следователя  не  могло  возникнуть  никакого  сомнения,  и  он  написал  уже
свидетельство о смерти. Но в тот момент, когда хотели  хоронить  утопленниц,
обнаружилось, что предполагаемые жертвы живы и только  чуть-чуть  похожи  на
утонувших. Как во всех предыдущих примерах, и  тут  довольно  было  уверений
первого  свидетеля,  поддавшегося  иллюзии,  чтобы  немедленно  образовалось
внушение, повлиявшее уже и на всех прочих свидетелей.
   Во всех  таких  случаях  источником  внушения  всегда  является  иллюзия,
вызванная  у  одного  какого-нибудь  индивида  более  или   менее   смутными
воспоминаниями. Эта  первоначальная  иллюзия  путем  утверждения  становится
источником  заразы.  Для   впечатлительного   человека   достаточно   бывает
случайного незначительного сходства, какой-нибудь подробности,  напоминающей
другое лицо, чтобы ему показалось, что это именно  и  есть  то  самое  лицо.
Вызванное представление становится,  таким  образом,  ядром  для  дальнейшей
кристаллизации,  заполняющей  всю  область  разума  и  парализующей   всякие
критические способности.  Этим  объясняется,  например,  такой  удивительный
факт, как ошибка матери, признавшей в чужом своего собственного ребенка, как
это было в том случае, о котором теперь  напомнили  газеты.  В  этом  случае
можно проследить такой же механизм внушения, какой был уже описан мною.
   "Ребенок узнал в мертвом своего товарища, но это было  ошибка,  вызвавшая
тотчас  же  целый  ряд  подобных  же  ошибок,  причем  произошла   следующая
удивительная вещь: одна женщина, увидев труп ребенка, воскликнула: "Ах, Боже
мой, это мой ребенок!" Посмотрев ближе, она заметила шрам на лбу и  сказала:
"Да, это мой бедный сынок, пропавший в июле. У меня его похитили и убили!"
   Женщина эта была  привратницей  в  улице  дю-Фур  и  называлась  Шаводрэ.
Пригласили ее зятя, который без всякого колебания  объявил:  "Вот  маленький
Филибер". Несколько обитателей этой улицы также признали в  мертвом  ребенке
Филибера Шаводрэ, и даже его собственный учитель, заметив медаль, признал  в
мертвеце своего прежнего ученика.
   И что же? Соседи, зять, школьный учитель и мать  -  все  ошиблись!  Шесть
недель спустя личность ребенка была окончательно установлена: оказалось, что
это был ребенок из Бордо, там  убитый  и  привезенный  дилижансом  в  Париж"
("Eclair", 21 апреля 1895 г.).
   Такие ошибочные распознавания, как это уже замечено, чаще всего  делаются
женщинами и детьми, т.е. наиболее впечатлительными субъектами,  и  указывают
нам в то же время,  какое  значение  для  правосудия  могут  иметь  подобные
свидетельства. Что касается детей например, то их показания  никогда  бы  не
следовало принимать во  внимание.  Судьи  любят  повторять,  что  в  детском
возрасте не лгут, но если бы они скольконибудь знали психологию, то им  было
бы известно, что, наоборот, в этом возрасте всегда и  лгут.  Ложь  эта,  без
сомнения, невинная, но это все-таки  ложь.  Лучше  было  бы  жребием  решать
судьбу какого-нибудь подсудимого, нежели произносить приговор, как это много
раз бывало, на основании показаний ребенка!
   Возвращаясь  к  наблюдениям,  производимым  толпой,   скажем,   что   эти
коллективные наблюдения - самые ошибочные из всех и чаще всего  представляют
не что иное, как иллюзию одного индивида, распространившуюся путем заразы  и
вызвавшую внушение. Можно было бы  до  бесконечности  умножить  число  таких
фактов, указывающих, с каким недоверием надо относиться к показаниям  толпы.
Тысячи людей, например, присутствовали при знаменитой кавалерийской атаке во
время Седанской битвы, между тем,  невозможно,  ввиду  самых  противоречивых
показаний очевидцев, узнать, кто командовал этой атакой. Английский  генерал
Уолслей доказывает в своем новом сочинении,  что  до  сих  пор  относительно
важнейших  факторов  битвы   при   Ватерлоо   существуют   самые   ошибочные
представления,  несмотря  на  то,  что  эти  факты  подтверждаются   сотнями
свидетелей.
   "Можем ли мы знать относительно какого бы то ни было сражения, как оно  в
действительности происходило? Я сильно в этом сомневаюсь. Мы знаем, кто были
побежденные и победители, и далее этого наши знания, вероятно, не идут.  То,
что Д'Аркур, участник и свидетель, рассказывает о Сольферинской битве, может
быть применено ко всяким сражениям: "Генералы, получающие  сведения  конечно
от сотни свидетелей, составляют свои официальные доклады;  офицеры,  которым
поручено  передавать  приказы,   изменяют   эти   документы   и   составляют
окончательный проект отчета; начальник  главного  штаба  опровергает  его  и
составляет сызнова. Тогда уже его несут к маршалу, который  восклицает:  "Вы
решительно ошибаетесь!" и  составляет  новую  редакцию.  От  первоначального
доклада уже  не  остается  ничего".  Д'Аркур  рассказывает  этот  факт,  как
доказательство невозможности установить истину  даже  относительно  события,
наиболее поразительного и наиболее известного."
   Подобного рода факты достаточно указывают, какое значение имеют показания
толпы. Согласно логике,  единогласное  показание  многочисленных  свидетелей
следовало бы, по-видимому, причислить к разряду самых прочных  доказательств
какого-нибудь  факта.  Но  то,  что  нам  известно  из   психологии   толпы,
показывает, что  именно  в  этом  отношении  трактаты  логики  следовало  бы
совершенно переделать. Самые сомнительные события - это именно  те,  которые
наблюдались  наибольшим  числом  людей.  Говорить,  что  какой-нибудь   факт
единовременно подтверждается тысячами свидетелей, - это  значит  сказать,  в
большинстве  случаев,  что  действительный  факт  совершенно  не  похож   на
существующие о нем рассказы.
   Из всего вышесказанного явственно следует, что к историческим  сочинениям
надо  относиться  как  к  произведениям  чистой   фантазии,   фантастическим
рассказам о фактах,  наблюдавшихся  плохо,  и  сопровождаемых  объяснениями,
сделанными позднее. Месить известку  -  дело  гораздо  более  полезное,  чем
писать такие книги. Если бы прошедшее не завещало нам своих  литературных  и
художественных произведений и  памятников,  то  мы  бы  не  знали  истины  о
прошлом. Разве мы знаем хоть  одно  слово  правды  о  жизни  великих  людей,
игравших выдающуюся роль в  истории  человечества,  например,  о  Геркулесе,
Будде  и  Магомете?  По  всей  вероятности,  нет!   В   сущности,   впрочем,
действительная жизнь их для нас имеет мало  значения;  нам  интересно  знать
этих великих людей только такими, какими их создала народная легенда. Именно
такие легендарные, а вовсе не действительные герои и  оказывали  влияние  на
душу толпы.
   К несчастью, легенды, даже когда они записаны, всетаки не имеют  сами  по
себе никакой устойчивости. Воображение толпы постоянно меняет  их  сообразно
времени  и  особенно  сообразно  расам.  Как  далек,  например,  кровожадный
библейский Иегова от Бога любви, которому поклонялась св. Тереза;  и  Будда,
обожаемый в Китае, не имеет ничего общего с Буддой, которому  поклоняются  в
Индии!
   Не нужно даже, чтобы прошли столетия после смерти героев, для того, чтобы
воображение толпы совершенно видоизменило их  легенду.  Превращение  легенды
совершается иногда в несколько лет. Мы видели, как менялась  несколько  раз,
менее чем в пятьдесят лет, легенда об одном из  величайших  героев  истории.
При  Бурбонах  Наполеон  изображался  каким-то  идиллическим  филантропом  и
либералом, другом униженных,  воспоминание  о  котором,  по  словам  поэтов,
должно жить долго под кровлей хижин. Тридцать лет спустя  добродушный  герой
превратился в кровожадного деспота, который, завладев  властью  и  свободой,
погубил три миллиона человек, единственно только для  удовлетворения  своего
тщеславия. Теперь мы присутствуем при новом превращении этой легенды.  Когда
пройдет еще несколько десятков столетий, то  ученые  будущего,  ввиду  таких
противоречивых повествований о герое,  быть  может,  подвергнут  сомнению  и
самое  его  существование,  подобно  тому,  как  они  сомневаются  иногда  в
существовании Будды, и, пожалуй, будут  видеть  в  этих  сказаниях  о  герое
какой-нибудь солнечный миф или же дальнейшее развитие легенды  о  Геркулесе.
Но эти ученые, вероятно, легко примирятся с такими сомнениями, так как лучше
нас посвященные в психологию толпы, они будут, конечно, знать,  что  история
может увековечивать только мифы.
   3. Преувеличение и односторонность чувств толпы
   Каковы бы ни были чувства толпы,  хорошие  или  дурные,  характерными  их
чертами являются односторонность и преувеличение. В этом отношении, как и во
многих других, индивид в толпе  приближается  к  примитивным  существам.  Не
замечая оттенков, он воспринимает все впечатления гуртом и не знает  никаких
переходов. В толпе преувеличение чувства обусловливается еще и тем, что  это
самое чувство, распространяясь очень быстро посредством внушения  и  заразы,
вызывает всеобщее одобрение, которое и содействует  в  значительной  степени
увеличению его силы.
   Односторонность и преувеличение чувств толпы ведут к  тому,  что  она  не
ведает ни сомнений, ни  колебаний.  Как  женщина,  толпа  всегда  впадает  в
крайности.  Высказанное  подозрение  тотчас   превращается   в   неоспоримую
очевидность. Чувство антипатии и неодобрения, едва зарождающееся в отдельном
индивиде, в толпе тотчас же превращается у него в самую свирепую ненависть.
   Сила чувств толпы еще более  увеличивается  отсутствием  ответственности,
особенно в толпе разнокалиберной. Уверенность в безнаказанности,  тем  более
сильная,  чем  многочисленнее  толпа,  и  сознание  значительного,  хотя   и
временного,  могущества,  доставляемого   численностью,   дает   возможность
скопищам людей проявлять такие чувства и совершать такие  действия,  которые
невозможны для отдельного человека.  В  толпе  дурак,  невежда  и  завистник
освобождаются от сознания своего ничтожества и бессилия, заменяющегося у них
сознанием грубой силы, преходящей, но безмерной. К несчастью,  преувеличение
чаще  обнаруживается  в  дурных  чувствах  толпы,   атавистическом   остатке
инстинктов первобытного человека, которые  подавляются  у  изолированного  и
ответственного индивида боязнью наказания. Это и является причиной легкости,
с которой толпа совершает самые худшие насилия.
   Из  этого  не  следует,  однако,  что  толпа   неспособна   к   героизму,
самоотвержению и очень высоким добродетелям. Она даже более способна к  ним,
нежели изолированный индивид. Мы скоро вернемся  к  этому  предмету,  изучая
нравственность толпы.
   Обладая преувеличенными чувствами,  толпа  способна  подчиняться  влиянию
только таких же преувеличенных чувств. Оратор, желающий  увлечь  ее,  должен
злоупотреблять сильными выражениями. Преувеличивать, утверждать, повторять и
никогда не пробовать  доказывать  что-нибудь  рассуждениями  -  вот  способы
аргументации, хорошо  известные  всем  ораторам  публичных  собраний.  Толпа
желает видеть и в своих героях такое же преувеличение чувств,  их  кажущиеся
качества и добродетели всегда должны быть увеличены в размерах.  Справедливо
замечено, что в театре толпа требует от героя пьесы таких качеств, мужества,
нравственности  и  добродетели,  какие  никогда  не  практикуются  в  жизни.
Совершенно верно указывалось при этом, что в театре  существуют  специальные
оптические условия, но, тем не менее, правила театральной оптики чаще  всего
не имеют ничего общего со здравым  смыслом  и  логикой.  Искусство  говорить
толпе, без сомнения, принадлежит к искусствам низшего разряда,  но,  тем  не
менее, требует специальных способностей. Часто совсем  невозможно  объяснить
себе при чтении успех некоторых театральных пьес.
   Директора театров, когда им приносят такую пьесу, зачастую сами бывают не
уверены в ее успехе, так как для того, чтобы судить о ней, они  должны  были
бы  превратиться  в  толпу.  И  здесь,  если  бы  нам  можно  было  войти  в
подробности, мы указали  бы  выдающееся  влияние  расы.  Театральная  пьеса,
вызывающая восторги толпы в одной стране, часто не имеет никакого  успеха  в
другой, или же только условный успех, потому что  она  не  действует  на  те
пружины, которые двигают ее новой публикой.
   "Этим объясняется то, что иногда  пьесы,  отвергнутые  всеми  директорами
театров и случайно сыгранные  на  какой-нибудь  сцене,  имеют  поразительный
успех. Так, например,  пьеса  Коппе  "Pour  la  couronne",  отвергавшаяся  в
течение десяти лет всеми театрами, имела недавно огромный  успех;  такой  же
успех выпал на долю "Marraine de Charley", отвергнутой во всех театрах  и  в
конце концов поставленной за счет одного биржевого маклера, после  чего  она
выдержала 200 представлений во Франции и более тысячи - в Англии. Если бы не
эта невозможность мысленно превратиться в толпу, то такие грубые  ошибки  со
стороны директоров театров, лиц компетентных в  этом  отношении  и  наиболее
заинтересованных в  этом  деле,  просто  были  бы  необъяснимы.  Я  не  могу
подробнее разобрать здесь этот  вопрос,  который  заслуживал  бы,  чтобы  им
занялся какой-нибудь знаток театра и в то же  время  тонкий  психолог  вроде
Сарсэ."
   Мне нечего прибавлять, что преувеличение выражается только в чувствах,  а
не в умственных способностях толпы. Я уже указывал раньше, что одного  факта
участия в  толпе  достаточно  для  немедленного  и  значительного  понижения
интеллектуального уровня. Ученый юрист Тард также констатировал это в  своих
исследованиях преступлений  толпы.  Только  в  области  чувств  толпа  может
подняться очень высоко или спуститься очень низко.
   4. Нетерпимость, авторитетность и консерватизм толпы
   Толпе знакомы только простые и крайние чувства; всякое мнение,  идею  или
верование, внушенные ей, толпа принимает или отвергает целиком и относится к
ним или как  к  абсолютным  истинам,  или  же  как  к  столь  же  абсолютным
заблуждениям. Так всегда бывает с верованиями,  которые  установились  путем
внушения,  а  не  путем  рассуждения.  Каждому  известно,  насколько  сильна
религиозная нетерпимость и  какую  деспотическую  власть  имеют  религиозные
верования над душами.
   Не испытывая никаких сомнений относительно того, что есть истина и что  -
заблуждение, толпа выражает такую же авторитетность в своих суждениях, как и
нетерпимость. Индивид может перенести противоречие и оспаривание,  толпа  же
никогда их не переносит.  В  публичных  собраниях  малейшее  прекословие  со
стороны какого-нибудь оратора немедленно вызывает яростные  крики  и  бурные
ругательства в толпе, за которыми следуют действия и изгнание оратора,  если
он будет настаивать на  своем.  Если  бы  не  мешающее  присутствие  агентов
власти, то жизнь спорщика весьма часто подвергалась бы опасности.
   Нетерпимость и авторитетность суждений общи для всех категорий толпы,  но
выражаются все-таки в  различных  степенях.  Тут  также  выступают  основные
свойства расы, подавляющие все чувства и  мысли  людей.  В  латинской  толпе
нетерпимость и авторитетность преимущественно развиты в высокой  степени,  и
притом настолько, что они совершенно уничтожают  то  чувство  индивидуальной
независимости, которое так сильно развито  у  англосаксов.  Латинская  толпа
относится чувствительно только к  коллективной  независимости  своей  секты;
характерной чертой этой  независимости  является  потребность  немедленно  и
насильственно подчинить своей  вере  всех  диссидентов.  В  латинской  толпе
якобинцы всех времен, начиная с инквизиции, никогда не могли возвыситься  до
иного понятия о свободе.
   Авторитетность  и  нетерпимость  представляют  собой  такие  определенные
чувства, которые легко понимаются  и  усваиваются  толпой  и  так  же  легко
применяются ею на практике, как только они будут ей навязаны. Массы  уважают
только силу, и доброта их мало трогает, так как они смотрят на  нее  как  на
одну из форм слабости.  Симпатии  толпы  всегда  были  на  стороне  тиранов,
подчиняющих ее себе, а не на стороне добрых  властителей,  и  самые  высокие
статуи толпа всегда воздвигает первым, а не  последним.  Если  толпа  охотно
топчет ногами повергнутого деспота, то  это  происходит  лишь  оттого,  что,
потеряв свою силу, деспот этот уже  попадает  в  категорию  слабых,  которых
презирают, потому что их не боятся. Тип героя, дорогого сердцу толпы, всегда
будет напоминать Цезаря, шлем которого прельщает толпу,  власть  внушает  ей
уважение, а меч заставляет бояться.
   Всегда  готовая  восстать   против   слабой   власти,   толна   раболепно
преклоняется перед сильной властью. Если сила  власти  имеет  перемежающийся
характер, то толпа, повинующаяся всегда своим  крайним  чувствам,  переходит
поперем