место в строю.
   Были и другие причины  спрятаться  среди  людской  массы.  Стоя  впереди,
нельзя было не видеть того, что происходило на плацу. Здесь,  там,  -  везде
начальники и эсэсовцы оскорбляли и били всех, кто шевелился или выступал  из
строя. Не видеть всего этого было не только безопаснее, но  и  избавляло  от
бессильной ярости, клокотавшей внутри.
   Построения иногда длились часами: если не все сходилось  по  счету,  если
зимняя темнота или густой туман не позволяли  выйти  на  работу.  Все  время
заключенных заставляли стоять строго по стойке смирно.  Людей  внутри  строя
было труднее проверить, они могли позволить  себе  стоять  вольно,  а  то  и
скоротать время за разговором.
   Каждое  утро  после  построения  заключенные,  не  имевшие  определенного
рабочего задания на этот день, бежали в страхе через плац,  чтобы  побыстрее
присоединиться  к  большим  группам  таких  же  заключенных.  Быстрота  была
необходима,  ибо  истощенный  заключенный  с  шаркающей  походкой  привлекал
внимание, и его как негодного могли определить в  самую  плохую  команду.  С
таким же успехом его могли просто  прикончить,  считая  обузой  для  лагеря.
Шансы избегнуть подобной участи повышались, если удавалось быстро затеряться
в толпе.
   Стать  невидимым  -  первое  правило  самозащиты  в  любой  ситуации.  Но
потребность  чувствовать  себя  невидимым  низводит  человека  до  состояния
ребенка, который прячет свое  лицо  от  испуга.  Анонимность  была  способом
борьбы с лагерными опасностями. Но она же означала, что человек  сознательно
старается избавиться  от  своей  индивидуальности  и  инициативности,  столь
нужных в постоянно меняющихся лагерных условиях.
   Если  нет  воли,  то  не  нужно  подавлять  собственные   желания.   Если
отсутствует  индивидуальность,  то  ее  не  придется  прятать,  не  придется
бояться, что в любой момент она может заявить о себе и  привести  к  гибели.
Анонимность давала относительную безопасность, но вела к утрате  собственной
личности. Когда же возникшая  вдруг  ситуация  требовала  ясного  понимания,
независимости  действия,  наконец,  решения,  -  тогда  те,  кто   жертвовал
личностью ради сохранения тела, оказывались наименее способными  остаться  в
живых, несмотря на уплаченную огромную цену.
   Пробуждение  в  лагере.  Тяжелейшим  испытанием  для  человека  в  лагере
становилась  его  собственная  агрессивность.  Преодолеть  ее  было  намного
сложнее, чем противостоять враждебности со стороны других заключенных. Любое
твое слово или поступок моментально вызывали  возражение  или  сопротивление
либо охранников, либо других заключенных. В результате заключенные постоянно
находились в состоянии жесточайшего раздражения. Процедура утреннего подъема
в  лагере  иллюстрирует  это  неотступное  давление  окружающей  обстановки,
направленное на разрушение каждого человека как личности.
   Каждое  утро  заключенных  будили  задолго  до  того,  как  они  успевали
отдохнуть. В Дахау сирена ревела летом в 3.15  утра,  зимой  немного  позже.
После этого полагалось около 45  минут  на  уборку.  В  нормальных  условиях
времени, кажется, вполне достаточно. Однако в лагере все иначе. Сразу  после
сирены начиналась ожесточенная борьба между заключенными за то, чтобы успеть
сделать все необходимые дела в отведенное время. Первое ощущение нового дня:
мы  существуем,  чтобы  подчиняться,   спущенные   сверху   правила   важнее
естественной потребности позаботиться о своем теле.
   Как и во  многих  других  случаях,  дружеская  взаимопомощь  и  поддержка
начальников помещений и блоков приобретали  очень  большое  значение.  Но  в
данный момент  существовавшая  довольно  часто  кооперация  между  немногими
друзьями была обычно неэффективной  на  фоне  дикого  беспорядка,  царившего
среди остальных. В  эти  крайне  напряженные  моменты  старым,  уже  опытным
заключенным  всегда  мешали  и  новенькие,  и  те,  кто  так   и   не   смог
приспособиться к строгой дисциплине.
   Утренний период проходил  организованно,  без  напряжения,  беспокойства,
драк и разного рода других проявлений взаимного раздражения лишь в некоторых
блоках, где жили старые заключенные, проведшие годы в лагерях, или там,  где
командовали  приличные  начальники.  Выполнение  всех  необходимых  задач  в
отведенное время требовало от каждого заключенного большого опыта и  умения,
и даже несколько медлительных или неумелых людей расстраивали весь  процесс.
Необходимая сноровка достигалась только после сотен повторений и только  при
условии хорошего здоровья. А в большинстве бараков таких условий не было.
   Создавалась ситуация, когда заключенные восставали друг против друга  без
единого слова СС, требовавшей лишь абсолютного порядка и чистоты в  бараках.
Эти требования - порядок  и  чистота  -  были  вообще  одним  из  тяжелейших
лагерных мучений,  усугублявшихся  постоянным  страхом  наказания  за  чужие
упущения.
   Две основные утренние задачи - застелить постель (если таковая имелась) и
убрать свой шкафчик. Первая из них была столь сложна, что иногда заключенные
предпочитали спать, приткнувшись  где-нибудь  в  углу,  боясь  смять  хорошо
застеленную постель, которую не удастся утром восстановить.  Уборка  кровати
даже у опытного и ловкого человека занимала 10-15 минут. Некоторые так и  не
смогли научиться этому искусству, - особенно те, кто был постарше и не  умел
балансировать на краю нижней полки, застилая верхнюю.
   Как только звучала сирена (раньше свет был  погашен,  и  делать  что-либо
было вообще невозможно),  заключенные  выпрыгивали  из  коек,  и  спавшие  в
верхнем ряду начинали  процедуру.  Им  надоедали  соседи  снизу,  требуя  не
уродовать их матрасы, хотя избежать этого было практически  невозможно.  Они
все время торопили верхних, спеша начать свою уборку. То же самое  делали  и
соседи сбоку, так  как  при  уборке  одной  из  постелей  можно  было  легко
повредить соседнюю.
   От заключенных требовалось, чтобы соломенный матрас был взбит и  выровнен
так, чтобы в результате его бока стали прямоугольными, а поверхность  ровной
как етол. Подушка, если таковая имелась, должна  была  располагаться  сверху
матраса в виде  идеального  куба.  Подушка  вместе  с  матрасом  покрывались
бело-голубым клетчатым покрывалом. Клетки  были  довольно  мелкими,  но  все
равно требовалось расположить их в строгом соответствии с формой  подушки  и
матраса. Для усложнения дела эти требования распространялись на весь ряд нар
и матрасов. Некоторые эсэсовцы для  проверки  углов  и  прямых  пользовались
измерительными линейками и уровнями, другие стреляли поверх кроватей.
   Если кровать заключенного  не  была  в  абсолютном  порядке,  он  жестоко
наказывался;  если  недостатки  находились  у  нескольких  -  страдало   все
подразделение. Многим заключенным,  так  и  не  научившимся  застилать  свою
кровать, приходилось каждый день платить деньгами, работой  или  пищей  тем,
кто соглашался это делать за них.
   Подобный способ давления  был  еще  одним  средством  заставить  человека
действовать с механической аккуратностью автомата, соревнуясь  с  другими  в
скорости и эффективности. Он не  позволял  человеку  делать  хоть  что-то  в
соответствии со своим внутренним ритмом и желанием. Все регулировалось извне
так,  чтобы   не   допустить   какой-либо   самостоятельности   со   стороны
заключенного.
   Мыться несколько лишних минут значило обычно не  успеть  почистить  зубы,
выпить утренний кофе или сходить в туалет. Вторая попытка застелить постель,
при неудачной первой, могла быть сделана только за счет умывания и кофе.
   Заключенным  разрешалось  пользоваться  туалетом  и  умывальной  комнатой
только первые полчаса после подъема. Позже, обычно до  вечера,  они  уже  не
имели возможности сходить в туалет. И было абсолютно необходимо  облегчиться
до выхода из барака. В среднем 6-8 открытых уборных приходилось  на  100-200
человек,  в  условиях  лагеря   страдающих,   как   правило,   расстройством
пищеварения. Заключенные, едва кончившие воевать друг  с  другом  по  поводу
уборки кроватей, набрасывались на тех, кто, как им казалось,  слишком  долго
сидел в туалете. Наблюдение друг за другом в такой  ситуации  тоже  явно  не
способствовало взаимному расположению.
   Так начинался любой день. Борьба каждого заключенного со всеми остальными
возникала еще  до  восхода  солнца,  до  появления  в  лагере  охраны.  Даже
отсутствующая, невидимая СС уже сеяла  вражду  в  массе  людей,  неспособных
преодолеть свою злость и разрух шаемых этой неспособностью.
   Мишени для злости. Направлять свою агрессивность на  тех,  кто  на  самом
деле ее вызывал, - СС  и  начальников-заключенных  -  в  лагере  равносильно
самоубийству. Следовало искать другой выход. Некоторые заключенные винили во
всем внешние обстоятельства. Но  это  приносило  мало  облегчения,  так  как
внешний мир был недосягаем.
   Оставались лишь окружающие - товарищи по несчастью. Но круг  общения  был
столь  ограничен,  что  каждый  раз  злоба,  направленная  на  кого-либо  из
окружения, порождала ответную агрессию, которую в свою  очередь  нужно  было
как-то разряжать. Вдобавок обычно возникало и чувство вины, так  как  каждый
понимал,  что  другие  заключенные  страдают  не  меньше.  Для  того   чтобы
сублимировать копившуюся враждебность или  как-то  трансформировать  ее,  не
было сил. Ее можно было подавлять,  и  некоторые  заключенные  пытались  это
делать. Но и подавление требовало  слишком  много  эмоциональной  энергии  и
решимости. Даже если они в какой-то момент и появлялись, то  быстро  уходили
на новые вспышки злости и раздражения.
   Эта  постоянно  возникавшая  потребность  разрядить  напряженность  может
частично объяснить ожесточенность заключенных по  отношению  друг  к  другу:
внутрилагерную борьбу  между  различными  группами,  жестокость  к  шпионам,
рукоприкладство начальников-заключенных.
   Был  только  один  более  или  менее  открытый  выход:  агрессивность  по
отношению   к   членам   меньшинств.   Сначала   к   ним   относили   только
заключенных-евреев, позже людей  и  других  национальностей.  Они  не  могли
ответить на агрессию контрагрессией, так как их положение было  много  хуже.
Заключенные-немцы, которые не  могли  не  видеть  действительного  положения
вещей, оправдывали свое поведение, принимая расистские взгляды.
   Проекция. Агрессивность по  отношению  к  меньшинствам  все  же  не  бьйа
выходом для всех заключенных. Одни сами принадлежали к таким группам, другие
не могли считать ее правомерной ни  для  СС,  ни  для  себя.  Им  оставалось
экстраполировать  свою  агрессивность,  перенося  ее  на  эсэсовцев.  Это  в
какой-то степени уменьшало их ненависть и, в то же время, защищало от прямых
агрессивных  действий   по   отношению   к   врагу,   чью,   как   казалось,
сверхъестественную силу они постоянно чувствовали на себе.
   Заключенным было необходимо считать СС всемогущей, чтобы сдерживать себя.
Реальная проверка могла бы разрушить эту иллюзию, но ее нужно было  избегать
любой ценой, так как любая попытка угрожала жизни. Все  эти  противоречия  и
сложное взаимодействие внутренних конструкций с реальностью почти  неизбежно
приводили  к  каким-то  нарушениям  психики.  Система  защиты  строилась  на
инфантильных чувствах страха и ярости - реакции заключенного на то, что  его
заставляют  быть  инфантильным.  Эти  чувства  переносились  на  абстрактных
эсэсовцев.  И  вся  система  защиты  противостояла   реальному,   ничем   не
ограниченному   могуществу   СС.   Реальная   беспомощность,   необходимость
блокировать любые порывы отомстить, потребность сохранить самооценку  [7]  -
эти чувства лежали в основе создания образа палача.
   Многие, прошедшие школу дискриминации, замечали: жертва  часто  реагирует
столь же неправильно, сколь  и  агрессор.  На  это  обращают  обычно  меньше
внимания,  потому  что,  во-первых,  защищающегося  легче   оправдать,   чем
обидчика, и, во-вторых, допуская, что реакция жертвы прекращается  вместе  с
агрессией. Вряд ли такой подход помогает преследуемому. Конечно, главное для
него - прекратить преследование. Но именно  это  маловероятно,  если  он  не
поймет  самого  феномена   преследования,   не   поймет,   насколько   тесно
психологически связаны жертва и палач.
   Позвольте привести в качестве иллюстрации следующий пример. В  1938  году
польский  еврей  убил  фон  Рата  -  немецкого  атташе  в  Париже.  Гестапо,
воспользовавшись  этим  событием,  усилило  репрессии   против   евреев,   в
частности, появился  приказ,  запрещающий  в  концлагерях  оказывать  евреям
медицинскую помощь во всех случаях, кроме производственных травм.
   Почти каждый заключенный страдал от обморожений, которые часто  приводили
к гангрене, а  затем  и  к  ампутации.  Чтобы  избежать  этого,  нужно  было
обратиться в лазарет, допуск в который зависел от прихоти особого  эсэсовца.
У входа заключенный объяснял характер  своего  заболевания  этому  эсэсовцу,
который решал, лечить его или нет.
   Я тоже был  обморожен.  Сначала  я  не  пробовал  добиваться  медицинской
помощи, зная,  что  другие  заключенные-евреи  получали  оскорбления  вместо
лечения. В конце концов  дела  стали  плохи,  дальнейшее  промедление  могло
привести к ампутации. Я решил попытаться.
   Около лазарета я увидел довольно большую группу заключенных, в том  числе
и евреев с сильными обморожениями. Обсуждались главным образом шансы попасть
в лазарет. Почти все евреи детально планировали свой разговор  с  эсэсовцем.
Кто-то хотел сделать акцент на своей службе в армии во время первой  мировой
войны,  на  полученных   ранах   и   знаках   отличия.   Другие   собирались
продемонстрировать тяжесть обморожения или рассказать какую-нибудь небылицу.
Большинство, похоже, было убеждено, что эсэсовец не поймет их ухищрений.
   Спросили и о моих планах. Не имея ничего  определенного,  я  сказал,  что
буду  действовать,  исходя  из  того,  как  обойдется  эсэсовец  с   другими
заключенными-евреями с обморожениями, подобными моим. Я усомнился, правильно
ли вообще следовать заранее  составленному  плану,  ведь  трудно  предвидеть
реакцию незнакомого человека.
   Заключенные реагировали на мои слова так же,  как  и  раньше  в  подобных
случаях. Они стали настаивать на том, что все эсэсовцы похожи друг на  друга
- злобные и глупые. В соответствующих выражениях меня обругали за  нежелание
поделиться своим планом или воспользоваться чужим. Их злило, что я собирался
встретить врага без подготовки.
   Ни один из людей, стоявших впереди меня, не был допущен  в  лазарет.  Чем
больше заключенный упрашивал, тем раздраженнее и злее  становился  эсэсовец.
Проявления боли доставляли ему удовольствие, истории о  предыдущих  заслугах
перед Германией  раздражали.  Он  высокомерно  заметил,  что  его  евреи  не
проведут, и что прошло, к счастью, то  время,  когда  евреи  могли  чеголибо
добиться своими жалобами.
   Когда подошла моя очередь,  он  рявкнул:  "Единственная  причина  допуска
евреев в лазарет - травма на работе, знаешь ли ты это?" Я  ответил:  "Да,  я
знаю правила, но не  могу  работать,  пока  мои  руки  покрыты  омертвевшими
тканями. Так как ножи нам иметь  не  полагается,  я  прошу  их  срезать".  Я
старался говорить сухо, избегая при этом заинтересованности или высокомерия.
Эсэсовец ответил: "Если это все, что ты хочешь, я сделаю сам".  И  он  начал
тянуть за гноящуюся кожу. Но она не отходила так легко,  как  он,  вероятно,
ожидал, и, в конце концов, он махнул мне, чтобы я зашел в лазарет.
   Внутри он бросил на меня злорадный взгляд, втолкнул  в  комнату  и  велел
заключенному-санитару  обработать  рану.   Во   время   процедуры   охранник
пристально следил за мной, но я оказался в состоянии скрыть боль. Как только
все было срезано, я собрался уходить. Эсэсовец удивился и спросил, почему  я
не жду дальнейшего лечения. Услышав мой ответ: "Я получил все, что  просил",
он велел санитару в виде исключения обработать мою руку. Когда я  вышел,  он
позвал меня назад и выдал карточку, дающую право  на  посещение  лазарета  и
лечение, минуя проверку на входе.
   Психология жертвы. Этот случай может служить отправной точкой для анализа
такого широко распространенного в лагерях вида психологической  защиты,  как
дискриминация меньшинства.
   Естественно, агрессор  и  жертва  прибегают  к  такой  защите  по  разным
причинам. Как отмечают многие исследователи, агрессор защищает себя  большей
частью от опасностей, источник которых в нем самом. Жертва же  противостоит,
в основном,  окружению,  спасается  от  преследования.  Однако  со  временем
зачастую защитные реакции и тех, и других начинают  все  более  зависеть  от
внутренних причин, подчиняются внутренним импульсам,  хотя  люди  продолжают
думать, что причина только вовне. С  этого  момента  действия  обеих  сторон
приобретают общие черты.
   Например, и евреи, и эсэсовцы вели себя в какомто смысле как параноики. И
первые,  и  вторые   считали   людей   из   другой   группы   несдержанными,
неинтеллигентными,  даже  садистами  и  сексуальными  извращенцами,   вообще
представителями низшей расы. Они обвиняли друг друга в стремлении  только  к
материальным благам и пренебрежении к идеалам, моральным и  интеллектуальным
ценностям. Вероятно, и у тех, и у  других  были  основания  так  думать.  Но
странное подобие  взглядов  говорит  о  том,  что  обе  группы  пользовались
аналогичными  механизмами  защиты.  Более   того,   подход   был   настолько
стереотипным, что мешал реалистичной оценке какого-либо члена другой группы,
а значит и собственной ситуации. К  несчастью,  членам  меньшинств,  в  моем
примере - евреям, здравомыслие было куда нужнее.
   Я не раз поражался нежеланию большинства узников лагеря принять тот факт,
что враг состоит из индивидуальностей. Причем, заключенные имели  достаточно
близкий контакт со многими эсэсовцами, и вполне могли  бы  заметить  большие
различия между ними. Евреи понимали, что СС создала для  себя  бессмысленную
стереотипную  фигуру  еврея,  предполагая,  что  все  они  одинаковы.  Зная,
насколько неверна эта картина, они, однако, сами делали аналогичную  ошибку,
оценивая эсэсовца.
   Почему же заключенные не принимали во  внимание  индивидуальные  различия
между эсэсовцами? Что мешало им, скажем, взять в  расчет  личность  солдата?
Можно ответить на эти вопросы, если вспомнить их ярость по поводу отсутствия
у меня предварительной подготовки.
   По-видимому,  люди   испытывали   некоторое   ощущение   безопасности   и
эмоциональное облегчение от своих, пусть  предвзятых,  но  более  или  менее
разработанных планов. Но планы строились на предположении, что  все  офицеры
СС реагируют одинаково. Любое же сомнение,  нарушающее  стереотип,  вызывало
страх. Казалось, что планы не будут иметь успеха, что придется встретиться с
опасной ситуацией безоружным, в жалком  состоянии  страха  и  неизвестности.
Заключенные не хотели и не могли выдержать этот страх, поэтому они  убеждали
себя  в  том,  что  могут  предвидеть  реакцию  эсэсовца  и,  следовательно,
планировать свои действия. Настаивая на индивидуальности каждого эсэсовца, я
угрожал иллюзии их безопасности. Ответом на угрозу и была их злобная реакция
на мои слова.
   Всеохватывающая тревога, без сомнения, -  главная  причина  стереотипного
мышления  заключенных.  Но  была  и  другая,  тоже  весьма   важная.   Такие
характеристики эсэсовцев, как неинтеллигентность, малообразованность и т.п.,
верные для отдельных членов СС, приписывались  всем,  потому  что  иначе  не
так-то  просто  было  пренебречь  презрением  СС  к  заключенным.  Можно  не
считаться с мнением глупой или безнравственной личности. Но если о нас плохо
думает умный и честный человек, наше самолюбие под угрозой. Значит, агрессор
всегда  должен  считаться  глупым,  чтобы  заключенный  сохранял   хотя   бы
минимальное самоуважение.