можем обвинять парализованных страхом немцев  в  том,  что  они  не
противостояли гестапо, так же, как мы не ставим в вину безоружным свидетелям
ограбления  банка,  что  они  не  защитили  кассира.  Но  и  это   сравнение
недостаточно справедливо. Свидетель ограбления все же знает, что  полиция  -
на его стороне, причем она вооружена лучше грабителей. Житель  же  Германии,
наоборот, знал, что если  он  попробует  помешать  гестапо,  его  не  спасет
никакая сила.
   Что реально мог сделать обычный немец в стране, уже охваченной  террором?
Покинуть Германию? Многие пытались, но  лишь  немногие  смогли.  Большинство
было либо слишком  напугано,  чтобы  решиться  на  бегство,  либо  не  имело
возможности это сделать. Да и какая страна открыла свои границы  и  сказала:
"Придите ко мне все, кто страждет"?
   Что было делать тем, кто был вынужден остаться? Лишь день и  ночь  думать
об ужасах гестапо, пребывая в состоянии постоянной  тревоги?  Можно  сказать
себе: "Моя страна - преисподняя", но к чему такие мысли приводят человека, я
уже пытался объяснить ранее.
   Конечно, немцы были до глубины души потрясены, увидев горы мертвых тел  в
лагерях.  Их  реакция,  во  всяком  случае,  доказала,  что  двенадцати  лет
фашистской тирании все же недостаточно, чтобы  уничтожить  все  человеческие
чувства. Но кампания, организованная союзниками,  не  достигла  своей  цели.
По-видимому, главный  ее  результат  в  том,  что  немцы  воочию  убедились,
насколько в действительности они были правы,  не  решаясь  выступить  против
гестапо. До того они еще  могли  думать,  что  гестапо  преувеличивало  свои
возможности;  теперь  же  полностью  оправдывалось  стремление  подавить   и
прогнать от себя даже мысль о лагерях.
   Попытки обвинить всех немцев в  преступлениях  гестапо  имеют  и  другие,
более серьезные аспекты. Один из наиболее эффективных методов  авторитарного
режима - возлагать ответственность на группу, а не на  отдельного  человека,
вначале, чтобы принудить его к подчинению, а затем уничтожить как  личность.
Противники  демократии  сознательно  избегают  упоминания  об   индивидууме,
предпочитая говорить обо  всем  в  терминах  группы.  Они  обвиняют  евреев,
католиков, капиталистов, так как обвинить отдельного человека  противоречило
бы их главному тезису - неприятию автономии индивидуума.
   Одно  из  главных   условий   независимого   существования   личности   -
ответственность за свои поступки. Если мы выбираем группу немецких  граждан,
показываем им концентрационный лагерь и говорим: "Вы виноваты", тем самым мы
утверждаем фашистскую идеологию. Тот, кто  принимает  доктрину  вины  целого
народа, выступает против истинной демократии, основанной  на  индивидуальной
автономии и ответственности.
   С точки зрения психоанализа очевидно - именно потому, что  немцы  слишком
старались загнать лагеря в подсознание, большинство из них было просто не  в
состоянии смотреть правде в глаза.  Как  солдат  перед  сражением  старается
верить, что с ним ничего не случится (без  этого  убеждения,  чувствуя,  как
велика опасность, он не смог  бы  пойти  в  бой),  так  и  житель  Германии,
страшившийся концентрационных лагерей, более всего хотел верить  в  то,  что
они не существуют.
   Из   всего   сказанного   следует    вывод:    интенсивность    отрицания
действительности (несмотря на легко доступную и даже насильственно внушаемую
информацию) прямо пропорциональна силе и  глубине  тревоги,  вызывающей  это
отрицание. Не следует считать всех немцев, отрицавших существование лагерей,
просто лгунами. Это было бы верно лишь с точки зрения формальной морали.  На
более глубоком уровне рассуждения мы должны заключить, что принципы морали к
ним не  приложимы,  ибо  их  личности  были  настолько  разрушены,  что  они
перестали адекватно воспринимать действительность, и  были  не  в  состоянии
отличить реальный факт от убеждения, порожденного страхом  [10].  Разрушение
личности зашло так  далеко,  что  люди  потеряли  автономию  -  единственное
средство для адекватной и самостоятельной оценки событий.
   По-видимому,  и  в  реакции  американцев  существовало  два  уровня.   Их
раздражение, чтобы не сказать возмущение, немцами основывалось на молчаливом
предположении, что они лгали  специально  для  нас,  пытаясь  доказать  свое
алиби; лгали,  чтобы  избежать  наказания.  Другими  словами,  ложь  как  бы
рождалась в момент ее произнесения. Конечно, как победители,  мы  имели  для
них большое значение, но, быть может, мы переоценивали его?
   Я думаю, здесь, как в ситуации с маленьким ребенком, который говорит, что
"не разбивал эту чашку", он лжет не потому, что просто хочет  нас  обмануть.
Так же, если не сильнее, он  хочет  обмануть  самого  себя.  Ребенок  боится
наказания, зная, что правда рано или  поздно  обнаружится,  и  стремится  не
столько обмануть нас, сколько убедить себя, что не совершал  "преступления".
Только  поверив  в  свою  невиновность,  он  сможет   чувствовать   себя   в
безопасности, ибо знает  (после  определенного  возраста),  что  если  обман
раскроется, наказание будет еще более суровым.
   Это, кстати, одна из  причин,  почему  слишком  строгие  наказания  часто
бывают вредны для формирования личности: ребенок, охваченный  страхом  перед
наказанием, уже не в состоянии оценить свой  поступок.  Если  страх  слишком
велик, он заставит себя поверить в то, что поступил хорошо,  когда  поступил
плохо, или, наоборот, - почувствовать за собой вину, даже если он не  сделал
ничего   предосудительного.   Такая   внутренняя   неуверенность   оказывает
значительно более разрушительное воздействие на формирование  личности,  чем
наказание.
   Возможно мы - американцы - переоценивали свой вес  в  глазах  немцев.  Но
наша ошибка заключалась не только в этом. Значительно важнее другое: мы сами
боялись осознать - здесь я вновь возвращаюсь к основной мысли этой книги,  -
что репрессивный режим способен разрушить  личность  взрослого  человека  до
такой степени, когда он сможет не знать того, что  ему  страшно  не  хочется
знать.
   "Хайль  Гитлер!  ".  Все  сказанное  о  внутренней  реакции   немцев   на
существование  концлагерей  имеет  отношение  и  к  их   общему   восприятию
тоталитарного режима. В гитлеровском государстве страх за собственную  жизнь
был не единственной причиной, делавшей для человека  невозможным  внутреннее
сопротивление системе. Каждый нонконформист неизбежно сталкивался со многими
другими проблемами. Вот одна из них: ты можешь поступать либо как  диссидент
и, следовательно, навлечь на себя репрессии,  либо,  стремясь  их  избежать,
публично высказать преданность тому, во что  на  самом  деле  не  только  не
веришь, но презираешь и ненавидишь.
   Подданный тоталитарного государства, несогласный с режимом, был  вынужден
встать на путь самообмана, подыскивая себе  лазейки  и  оправдания.  Но  тем
самым он как раз терял уважение к себе, которое так старался сохранить.  Как
это  происходило,  видно  на  примере  приветствия  "Хайль  Гитлер!  ".  Оно
преследовало человека повсюду - в пивной, в электричке, на работе, на улице,
и позволяло легко выявить тех, кто  придерживался  старых  "демократических"
форм приветствия.
   Для  сторонников  Гитлера  это  приветствие  было   символом   власти   и
самоутверждения. Произнося его, лояльный подданный ощущал  прилив  гордости.
Для противника режима "Хайль Гитлер!" выполняло прямо противоположную  роль:
каждый раз, когда ему приходилось публично здороваться так с кем-нибудь,  он
тут же  осознавал,  что  предает  самые  глубокие  свои  убеждения.  Пытаясь
сохранить  самоуважение,  человек  должен  был  убеждать  себя,  что  "Хайль
Гитлер!" для него ничего не значит, что он не может изменить свое  поведение
и  должен   отдавать   гитлеровское   приветствие.   Самоуважение   человека
основывается  на  возможности   действовать   в   соответствии   со   своими
убеждениями,  и  единственный  простой  способ  сохранить  его  -   изменить
убеждения.  Задача  облегчается  тем,  что  большинство  из  нас  испытывает
огромное желание быть "как  все".  Каждый  знает,  как  нелегко  вести  себя
"странно" даже по отношению к случайному знакомому, встреченному  на  улице;
но  в  тысячу  раз  тяжелее  быть  "особенным",  когда  это  угрожает  твоей
собственной жизни. Таким образом, много раз в  день  антинацист  должен  был
стать мучеником или потерять самоуважение.
   Все сказанное по поводу гитлеровского приветствия  относится  также  и  к
другим проявлениям нацистского  режима.  Всеохватывающая  мощь  тоталитарной
системы состоит именно в этом: она не только вторгается в наиболее  интимные
стороны  каждодневной  жизни  человека,   но,   самое   главное,   разрушает
целостность его личности, если он пробует сопротивляться. Большинство людей,
подчиняясь требованиям системы, принуждающей их к конформизму,  начинает  ее
ненавидеть, а в конечном итоге испытывает еще  большую  ненависть  к  самому
себе. И если система может противостоять этой ненависти, то человек  -  нет,
поскольку ненависть к себе разрушает личность.
   Притягательная сила тирании. Человек не может измениться  за  один  день.
Привычки, заложенные в нас с раннего детства,  продолжают  служить  для  нас
мотивациями, даже если они более не соответствуют  тем  изменениям,  которые
произошли в окружающей нас действительности. Нелегко перестать искать защиту
там, где десятилетиями мы ее находили. Поэтому немцы продолжали искать ее  у
себя дома и в семейных отношениях, хотя уже знали, что ее там больше нет.
   Тем не менее в конце концов человек был вынужден осознать,  что  все  его
попытки сохранить автономию в ситуациях, когда это  в  принципе  невозможно,
все такие попытки -  тщетны.  Теперь  мы  подошли  к  пониманию  еще  одного
феномена - психологической притягательности тирании.
   Ясно, что чем менее мы парализованы страхом, тем больше уверены  в  самих
себе, тем легче нам противостоять враждебному миру. И наоборот, чем меньше у
нас сил, и если они к тому же не подкрепляются более уважением нашей  семьи,
защитой и спокойствием, которые мы черпаем в собственном доме, тем менее  мы
способны встретить лицом к лицу опасности окружающего мира. Но если  человек
не может  рассчитывать  на  защищенность  в  своей  семье,  в  отношениях  с
близкими, он должен быть уверен, что окружающий его мир преисполнен дружбы и
поддержки.
   Тирания государства подталкивает своих подданных к  мысли:  стань  таким,
каким хочет видеть тебя государство, и ты  избавишься  от  всех  трудностей,
восстановишь  ощущение  безопасности  во  внешней  и  внутренней  жизни.  Ты
обретешь спокойствие  и  поддержку  в  своем  доме  и  получишь  возможность
восполнять запасы эмоциональной энергии.
   Можно суммировать следующим  образом:  чем  сильнее  тирания,  тем  более
деградирует ее подданный, тем притягательней для него возможность  "обрести"
силу через слияние с тиранией и через ее мощь восстановить  свою  внутреннюю
целостность. Но это возможно лишь ценой  полной  идентификации  с  тиранией,
т.е. отказа от собственной автономии.
   Для некоторых людей выбор пути был настолько тяжел, что они кончали жизнь
самоубийством. Причем, у них даже не было необходимости самим себя убивать -
достаточно  было  неосторожно   брошенной   фразы,   остальное   происходило
автоматически. Многие так и поступали. Другие покорно ждали прихода  СС,  не
пытаясь скрыться, поскольку подсознательно желали покончить  со  всем  этим,
даже попав в концлагерь.
   Выжить в  концлагере  было  значительно  труднее,  но  внутренний  разлад
личности  был  там  уже  не  столь  велик.  Не   требовалось,   скажем,   ни
гитлеровского приветствия, ни любого  другого  проявления  любви  к  фюреру.
Можно было разрядить свою ненависть к режиму в любых словах без боязни,  что
на тебя донесут. Но главное, что ты попадал  в  руки  врага  вопреки  своему
желанию и был бессилен что-либо сделать. Человек оказывался в роли  ребенка,
неспособного сопротивляться воле  родителей,  тогда  как  до  заключения  он
вынужден был добровольно низводить себя до состояния детской  зависимости  и
послушания.  Конечно,  и  заключенного  насильственно  приводили  в  то   же
состояние, но  уже  по  воле  СС.  Если  же  и  в  концлагере  человек  сам,
добровольно старался превратиться в ребенка, то различие улетучивалось -  он
становился "стариком", слившимся с лагерной жизнью.
   До заключения раскол был в душе: одна ее часть  требовала  сопротивления,
другая - покорности, в лагере  же  лишь  внешний  мир  требовал  подчинения.
Внутренний конфликт превращался в конфликт с внешним миром, и  в  этом  -  и
только в этом - смысле заключение приносило временное облегчение.  Временное
- поскольку очень скоро проблема выживания  в  лагере  ввергала  человека  в
новые неразрешимые конфликты.
   Не надо отчаиваться. Таким  образом,  большинство,  если  не  все  немцы,
которые не были убежденными фашистами, теряли уважение к себе  по  следующим
причинам: они делали вид, что не знают, что  творится  вокруг;  они  жили  в
постоянном  страхе;  они  не  боролись,  хотя  чувствовали  себя  обязанными
сопротивляться. Потеря самоуважения  могла  компенсироваться  двумя  путями:
самоутверждением в семейной жизни или признанием в работе.
   Оба источника были перекрыты для тех, кто  отрицал  нацизм.  Их  домашняя
жизнь  была  отравлена  вмешательством  государства.  Их  детей   принуждали
шпионить за ними, разрушая даже стабильные и  счастливые  семьи.  Социальный
статус  и  профессиональный  успех  полностью  контролировались  партией   и
государством. Даже продвижение в  тех  сферах,  которые  во  многих  странах
рассматриваются  как  частное  предпринимательство  и  свободные  профессии,
жестко регламентировалось государством.
   Для них оставался лишь один способ укрепить пошатнувшееся самоуважение  и
сохранить хотя  бы  видимость  цельной  личности  быть  немцем,  гражданином
великой страны, которая день ото дня наращивала свои политические и  военные
успехи.  Чем  меньше  было  ощущение  собственной  значимости,   тем   более
настойчивой становилась потребность в источнике  внешней  силы,  на  которую
можно  опереться.  И  большинство  немцев,  внутри  и  вне  концентрационных
лагерей,  припадали  к  этому  "отравленному  источнику"  удовлетворения   и
самоуважения.
   Лишь немногие немецкие граждане могли выдержать давление тирании и выжить
в условиях моральной изоляции и одиночества. Для этого необходимо было  быть
очень крепко выстроенной личностью и сохранить ее с помощью  близких  людей,
или  иметь  такие  достижения,  которыми  можно  гордиться  и  которые  дают
удовлетворение, даже когда никто другой не знает о них.
   У  большинства  немцев,  которые  не  были  убежденными  нацистами,  само
существование лагерей вызывало, хотя и  опосредованно,  серьезные  изменения
личности. Эти изменения не были столь  радикальными,  как  у  заключенных  в
лагере,   но   вполне   устраивали   государство.   Новый    тип    личности
характеризовался  чрезвычайно  низким  уровнем   собственного   достоинства.
Собственно, для  большинства  людей,  когда  они  вынуждены  выбирать  между
понижением  человеческого  уровня  и  невыносимым  внутренним   напряжением,
неизбежным будет выбор в пользу первого для сохранения внутреннего покоя. Но
великая  правда  состоит  в  том,  что  в  условиях  тирании  это  не  покой
человеческого существования, а покой смерти.
   Отсюда вывод: не  надо  отчаиваться.  По  моему  глубокому  убеждению,  в
переживаемый  нами  период  технологической,  индустриальной  и   социальной
революции, как и  в  эпохи  других  великих  революций  человечества,  после
некоторой задержки  человек  вновь  найдет  в  себе  необходимые  внутренние
ориентиры и достигнет еще большей целостности,  чтобы  справиться  с  новыми
условиями существования. Очень часто  мы  не  приемлем  новые  социальные  и
технологические преобразования, ибо  боимся,  что  они  поработят  человека.
Подобный страх испытали, в частности, Маркс  и  его  современники  в  период
начала индустриальной революции, когда казалось, что рабочих ждет постоянная
эксплуатация и  обнищание.  Однако  вместо  этого  мы  видим,  как  растущая
механизация производства все более освобождает их от тяжелого  труда  и  как
растет жизненный уровень в развитых обществах.
   Революционные изменения действительно  приводят  к  социальному  кризису,
который продолжается до тех пор, пока человек  не  достигнет  более  высокой
ступени интеграции, позволяющей не только адаптироваться к  новой  ситуации,
но и овладеть ею.
   Если кому-то  этот  взгляд  покажется  слишком  оптимистичным,  он  может
обратиться к гитлеровскому государству, многие  жертвы  которого  сами  рыли
себе могилы и ложились в них, или добровольно шли в газовые камеры. Все  они
были в авангарде шествия к спокойствию смерти, о чем я уже говорил.  Люди  -
не муравьи. Они предпочитают смерть  муравьиному  существованию.  И  в  этом
состоит смысл жертв  СС,  решивших  покончить  с  жизнью,  переставшей  быть
человеческой. И для человечества это - главное.
   Во времена великих кризисов,  внутренних  и  внешних  революций  в  любых
сферах жизни может случиться, что человек будет иметь лишь такой выбор; либо
покончить с жизнью, либо достичь высшей самоорганизации. Мы, разумеется,  ее
еще не достигли, но это не  означает,  что  у  нас  осталась  только  первая
возможность. Если я правильно читаю знаки нашего  времени,  мы  делаем  лишь
первые шаги к овладению  новыми  условиями  существования.  Но  не  стоит  и
обманывать себя: борьба будет долгой и тяжелой,  и  потребует  от  нас  всех
интеллектуальных и моральных сил. Если, конечно, мы хотим очутиться  в  мире
разума и человечности, а не в "1984".
   (Беттельхейм Б. Просвещенное сердце // Журнал  "Человек",  М.,  1992,  No
2-6.).
 
 
   Михаил ВОСЛЕНСКИЙ
   НОМЕНКЛАТУРА КАК ПРАВЯЩИЙ КЛАСС
 
   "Современный коммунизм - это не просто партия особого типа  и  не  просто
бюрократия,  обязанная  своим   происхождением   чрезмерному   вмешательству
государства в хозяйственную жизнь. Основная черта современного коммунизма  -
это именно новый класс собственников и эксплуататоров".
   (Милован  Джилас.  "Новый  класс.   Анализ   коммунистической   системы".
Нью-Йорк, 1957, с. 78).
   Во второй половине дня 15 октября 1964 года я ехал из ЦК КПСС  по  центру
Москвы. Городской партактив только что закончился,  аппарату  ЦК  сказали  о
состоявшемся  Пленуме  и  отставке  Хрущева,  руководство   социалистических
государств  было  поставлено   в   известность   о   происшедшем.   Короткое
информационное сообщение должно было быть передано по радио поздно  вечером.
Виктору Луи  было  разрешено  продиктовать  своей  газете  в  Англии  текст,
подготовлявший западную прессу к официальному известию, а заодно поднимавший
акции этого в ряде отношений полезного журналиста. Меня попросили сообщить о
случившемся западным дипломатам в Москве через моего знакомого  пресс-атташе
посольства ФРГ Альфреда Рейнельта.
   Люди на улице еще ни о чем не подозревали. Жизнь шла своим чередом, скоро
предстояло  развлечение  -  встреча  космонавтов.  Каждый   принял   бы   за
сумасшедшего того, кто сказал бы, что Хрущев два для назад ушел на пенсию.
   "Сталин умер сам, - думал я. -  Лаврентия  Берия  ликвидировал  Маленков,
Маленкова выгнал Хрущев. Кто прогнал Хрущева?
   Это не Брежнев и Косыгин, которые просто по формальным данным как  первые
заместители заняли освобожденные Хрущевым посты.  Большинство  в  Президиуме
ЦК? Нет, этого недостаточно: в  июне  1957  года  это  большинство  пыталось
свергнуть Хрущева, а оказалось само разогнанным. Так кто же?"
   На следующее утро  в  метро  меня  поразил  вид  людей:  вчера  они  были
спокойными, а тут стали испуганными и подавленными. На лицах всех  -  печать
неуверенности и озабоченност