евреи,
которым по какой-либо причине не удалось ускользнуть и которые уже не  имели
сил для сопротивления.
   Их ощущение  поражения  не  означало,  однако,  что  они  не  чувствовали
ненависти к  своим  притеснителям.  Слабость  и  подчинение  часто  насыщены
большей ненавистью, чем открытая контрагрессия. В открытой борьбе,  например
в партизанских отрядах или движении  сопротивления,  противники  германского
фашизма находили хотя бы  отчасти  выход  для  своей  ненависти.  Внутри  же
подавленных, несопротивляющихся личностей ненависть,  которую  никак  нельзя
было разрядить, лишь накапливалась. Заключенные боялись даже словами  как-то
облегчить свое состояние, так как СС карала смертью любое проявление эмоций.
Таким образом, в лагерях уничтожения  заключенные  были  лишены  всего,  что
могло восстановить их самоуважение или волю к жизни.
   Все это может объяснить покорность заключенных,  которые  шли  в  газовые
камеры или сами копали себе могилы, а затем выстраивались так, чтобы  упасть
в них после выстрела Другими словами, большая часть таких  заключенных  были
самоубийцами. Идти в газовую камеру - значило совершить самоубийство  путем,
не требующим энергии, обычно необходимой для выполнения  такого  решения.  С
точки зрения  психологии,  большинство  заключенных  в  лагерях  уничтожения
совершали самоубийство, не сопротивляясь смерти.
   Если это рассуждение верно, значит в лагерях уничтожения  цели  СС  нашли
свое законченное выражение. Миллионы людей приняли  смерть,  потому  что  СС
заставила их увидеть в ней единственный способ положить конец той  жизни,  в
которой они больше не чувствовали себя людьми.
   Эти замечания, возможно, могут показаться надуманными, поэтому необходимо
добавить, что подобный  процесс  наблюдается  у  психически  больных  людей.
Аналогия  между  заключенными  и  психически  больными  людьми  основана  на
наблюдениях  за  заключенными  после  их  освобождения.  Симптомы  зависели,
естественно, от исходной индивидуальности и событий  после  освобождения.  У
некоторых  людей  эти  симптомы  выражались  сильнее,  у  других  слабее,  в
некоторых случаях изменения были обратимы, в других - нет.
   Сразу после освобождения почти все заключенные вели себя асоциально,  что
можно объяснить только далеко зашедшим распадом  их  личности.  Их  связь  с
реальностью была очень  слабой,  некоторые  страдали  манией  преследования,
другие - манией величия. Последнее было вызвано, очевидно, чувством вины  за
то, что судьба их пощадила, тогда как близкие  люди  погибли.  Они  пытались
оправдаться и объяснить это,  преувеличивая  собственную  значимость.  Мания
величия  позволяла  также  компенсировать  огромный  урон,   нанесенный   их
самооценке лагерным опытом.
   Привычная жизнь. Обнародование информации о  концентрационных  лагерях  и
происходящих в них ужасах вызвало шок во всем мире. Люди были потрясены тем,
что в странах,  считавшихся  цивилизованными,  могла  существовать  подобная
бесчеловечная  практика.  Неспособность   современного   человека   обуздать
массовые проявления жестокости  была  воспринята  как  угроза  человечеству.
Однако постепенно отношение к феномену концентрационных лагерей менялось,  и
в конце концов к настоящему моменту сложились три основных подхода:
   - существование концлагерей в человеческом  обществе  в  целом  считается
невозможным (вопреки имеющимся доказательствам), потому что акты  жестокости
якобы совершались небольшой группой сумасшедших;
   - информация о лагерях  считается  специальной  пропагандой,  далекой  от
действительности.   Этот   подход   поощрялся   германским   правительством,
называвшим все сообщения о лагерном терроре пропагандой ужаса;
   - информация считается правдивой, но обо всех ужасах  стараются  поскорее
забыть.
   Психологические механизмы, обеспечивающие все  три  подхода,  можно  было
увидеть в действии после окончания войны. Вначале, после "открытия" лагерей,
поднялась волна страшной ярости.  Но  довольно  быстро  за  ней  последовало
всеобщее  забвение.  По-видимому,  подобная  реакция  широкой  публики  была
вызвана не только шоком от осознания того  факта,  что  жестокость  все  еще
широко распространена  среди  людей.  Возможно,  люди  не  хотели  думать  о
лагерях, смутно  понимая,  что  современное  государство  владеет  способами
воздействия на личность. А если на самом деле личность может  быть  изменена
против ее воли? Принять такую мысль  -  огромная  угроза  для  самоуважения.
Поэтому надо с этим либо бороться, либо забыть.
   Всеобщий успех "Дневника Анны Франк" показывает, насколько живуче  в  нас
желание "не видеть", хотя именно ее трагическая история  демонстрирует,  как
подобное желание ускоряет распад нашей личности. Анализ истории Анны  Франк,
вызвавшей к ней столь большое сочувствие  в  мире,  сам  по  себе  -  весьма
тягостная задача. Однако, я считаю,  что  подобное  отношение  к  ней  можно
объяснить только нашим желанием забыть газовые камеры и ценить больше  всего
личную жизнь, привычные отношения даже в условиях катастрофы.  Дневник  Анны
Франк заслуживает внимания именно потому, что  показывает,  как  продолжение
привычной жизни в экстремальных обстоятельствах принесло гибель.
   Пока семья Анны Франк готовилась спрятаться в укрытие,  тысячи  евреев  в
Голландии и во  всей  Европе  пытались  пробиться  в  свободный  мир,  более
подходящий для выживания или  для  борьбы.  Кто  не  мог  уехать,  уходил  в
подполье. Не просто прятался от СС, пассивно ожидая дня, когда его  схватят,
но уходил бороться с немцами, защищая тем самым  гуманизм.  Семья  Франк  же
хотела лишь продолжать свою обычную жизнь, как можно меньше меняя ее.
   Маленькая Анна тоже хотела жить по-прежнему, и никто не может ее  за  это
упрекнуть. Но в результате она погибла, и в этом не было необходимости и тем
более героизма. Франки могли бы встретить  жизнь  лицом  к  лицу  и  выжить,
подобно многим другим голландским евреям.
   Очевидно, что труднее всего было спрятаться всей семьей. Франки,  имевшие
добрые отношения со многими голландскими семьями, могли укрыться  поодиночке
в разных семьях. Но они не хотели  отказаться  от  привычного  образа  жизни
семьи, стараясь продлить его как можно дольше. Любой другой путь значил  для
них  не  просто  расставание  с  любимой  семейной  жизнью,  но  и  принятие
антигуманных отношений между людьми. Между тем, приняв  их,  они,  возможно,
смогли бы избежать гибели.
   Франки, способные столь основательно себя обеспечить, могли бы,  конечно,
при желании достать один или два пистолета и  пристрелить  по  меньшей  мере
одного или двух солдат из "зеленой полиции", пришедших за ними. Эта  полиция
была не слишком многочисленна, и  потеря  пусть  даже  одного  эсэсовца  при
каждом аресте стала бы для нее непозволительной роскошью. Судьба семьи Франк
от этого не изменилась бы, но они могли дорого продать  свои  жизни,  вместо
того, чтобы безропотно идти навстречу смерти.
   Пьеса об Анне Франк, имевшая в  свое  время  шумный  успех,  не  случайно
заканчивается сценой, где Анна выражает свою  веру  в  людей,  в  их  доброе
начало. Она говорит, что не нужно признавать реальность газовых камер, чтобы
они никогда не появились снова. Если все люди в основе своей  хорошие,  если
самое дорогое - это сохранение семейной жизни  независимо  от  происходящего
вокруг, то мы действительно должны держаться за  привычную  жизнь  и  забыть
Освенцим. Но, однако, Анна Франк умерла,  ибо  ее  родители  не  поверили  в
Освенцим. И ее история получила широкое одобрение, потому что и теперь  люди
не хотят внутренне смириться с тем, что Освенцим когда-то существовал.  Если
все люди хорошие, Освенцима никогда не было.
   Время  действовать.  В  различных  местах  этой  книги  я  показал,   как
подчинение тоталитарному государству приводит к распаду  казавшейся  вначале
вполне цельной личности и к  проявлению  в  ней  многих  инфантильных  черт.
Здесь, возможно, окажется полезным некое  теоретическое  рассуждение.  Много
лет назад Фрейд  постулировал  две  противоположные  тенденции  в  человеке:
жизнеутверждающую - инстинкт жизни, который он назвал "эросом" или "сексом",
и  разрушительную,  названную  им  "инстинкт  смерти".  Чем  более   развита
личность,  тем  сильнее  взаимодействуют  в  ней  эти  две   противоположные
тенденции, формируя восприятие действительности.
   Чем менее развита  личность,  тем  сильнее  эти  тенденции  управляют  ею
независимо друг от друга и, зачастую, в разных направлениях. Примером  может
служить так называемое детское дружелюбие некоторых  примитивных  людей,  за
которым иногда в следующий миг следует крайняя жестокость.
   Распад единства этих двух противоположных тенденций, или  лучше  сказать,
их  разделение  в  условиях  крайнего  стресса  -  в   один   момент   чисто
разрушительное желание: пусть все будет позади, неважно как, а  в  следующий
момент "бессмысленное" стремление жить:  добыть  что-нибудь  поесть  сейчас,
пусть даже ценой скорой смерти - это только один из аспектов  примитивизации
человека в тоталитарном государстве.  Другой,  о  котором  уже  шла  речь  -
инфантильное мышление, например, мечты вместо  зрелой  оценки  реальности  и
легкомысленное неверие в собственную смерть. Многие,  скажем,  считали  себя
избранниками, которые непременно выживут, а  еще  большее  число  просто  не
верило в возможность собственной смерти. Не веря, они  не  готовились  ни  к
ней, ни к защите собственной жизни.
   С другой стороны, защита своей жизни могла приблизить смерть. Поэтому  до
поры до времени такое "перекатывание  под  ударами"  действительно  защищало
жизнь. Но перед лицом неминуемой смерти инфантильное  поведение  становилось
фатальным и по отношению к собственной жизни, и к жизни других  заключенных,
чьи шансы выжить  повышались,  если  кто-то  рисковал.  Однако,  чем  дольше
человек  "перекатывался  под  ударами",  тем  менее  вероятным   становилось
сопротивление  при  приближении  смерти.  Особенно,   если   уступки   врагу
сопровождались не внутренним усилением личности (как это должно было  быть),
а ее распадом.
   Те же, кто не отрицал, не отгонял от себя мысль о возможности смерти, кто
не верил по-детски  в  собственную  неуязвимость,  вовремя  подготавливался.
Такой человек был готов рисковать собою ради самостоятельно выбранной цели и
пытаться спасти свою собственную жизнь или жизнь других людей.
   Когда были введены ограничения на передвижение евреев в Германии, те, кто
не поддался инертности, воспринял это как сигнал, что настало время  уйти  в
подполье, присоединиться к движению сопротивления,  обзавестись  поддельными
документами и т.д. (если все это не было  уже  давно  сделано).  Большинство
таких людей выжило.
   Иллюстрацией может служить пример моих  дальних  родственников.  В  самом
начале войны молодой человек, проживавший  в  небольшом  венгерском  городе,
объединился с другими евреями,  готовясь  к  вторжению  немцев.  Как  только
нацисты установили комендантский час, его  группа  отправилась  в  Будапешт,
поскольку в большом городе легче  скрыться.  Там  они  сошлись  с  подобными
группами из других городов и из самого Будапешта. Из этих групп были выбраны
мужчины типично "арийской" внешности, которые,  добыв  фальшивые  документы,
вступили в венгерскую СС, чтобы  иметь  возможность  предупреждать  своих  о
готовящихся акциях, районах проведения облав и  т.п.  Система  столь  хорошо
работала, что большинство членов этих групп остались живы. Кроме  того,  они
обзавелись оружием и были  готовы  в  случае  необходимости  сопротивляться,
чтобы гибель немногих  в  бою  дала  бы  большинству  возможность  скрыться.
Некоторые вступившие в  СС  евреи  были  все  же  разоблачены  и  немедленно
расстреляны, но такая смерть, надо полагать, предпочтительней газовых камер.
Тем не менее, большинство членов  этих  групп,  скрывавшихся  до  последнего
момента среди СС, уцелело.
   Мой молодой родственник не сумел убедить свою семью последовать  за  ним.
Три раза, страшно рискуя,  он  возвращался  домой  и  рассказывал  сперва  о
растущем преследовании евреев, затем о начавшемся их уничтожении  и  газовых
камерах, но не смог убедить родных покинуть  свой  дом,  свое  имущество.  С
каждым приездом он все настойчивее уговаривал их, но с отчаянием видел,  что
они все менее хотят или способны действовать. С каждым разом они как бы  все
дальше продвигались по пути в крематорий,  где  потом  все  действительно  и
погибли.
   Чем больше была  угроза,  тем  сильнее  его  семья  цеплялась  за  старый
распорядок, за накопленное  имущество.  В  этом  истощающем  жизненные  силы
процессе уверенность в завтрашнем дне,  державшаяся  ранее  на  планировании
жизни,  постепенно  заменялась  иллюзией  безопасности,  которую  давало  им
имущество. Опятьтаки как дети, они отчаянно цеплялись за  предметы,  наделяя
их тем смыслом, которого они более не видели в окружающей жизни.  Постепенно
отказываясь от борьбы за выживание, они все более и более  сосредоточивались
на этих мертвых предметах, шаг за шагом теряя свою личность.
   В Бухенвальде я разговаривал с сотнями немецких евреев, привезенных  туда
осенью 1938 года. Я спрашивал их, почему  они  не  покинули  Германию,  ведь
жизнь стала уже совершенно невыносимой. Ответ был: "Как мы могли уехать? Это
значило бы бросить свои дела, свой бизнес". Земные блага приобрели над  ними
такую власть, что приковали их к  месту.  Вместо  того,  чтобы  использовать
имеющиеся  у  них  средства  для  своего  спасения,  люди  попали  к  ним  в
подчинение.
   Постепенный распад  личности,  для  которой  вся  жизнь  сосредоточена  в
материальных ценностях, можно увидеть  также  и  через  призму  изменявшейся
политики нацистов по отношению к евреям. Во время первых бойкотов и погромов
еврейских магазинов  единственной  видимой  целью  нацистов  было  имущество
евреев. Они даже позволяли евреям взять что-то с собой, если те  соглашались
немедленно уехать. Достаточно  долго  нацисты  с  помощью  дискриминационных
законов  старались   принудить   к   эмиграции   людей,   принадлежавших   к
нежелательным  для  них  меньшинствам,  в  том  числе  и  евреев.   Политика
уничтожения, несмотря на свое соответствие внутренней логике  нацизма,  была
введена только после  того,  как  не  оправдался  расчет  на  эмиграцию.  Не
встречая  сопротивления,  преследование   евреев   потихоньку   усиливалось.
Возможно, что именно покорность евреев привела  нацистов  к  мысли,  что  их
можно довести до состояния, когда они сами пойдут в газовые камеры.
   Большинство польских евреев, не веривших, что все останется  по-прежнему,
пережило Вторую мировую войну. При приближении  немцев  они  бросали  все  и
бежали в Россию, хотя многие из них не  доверяли  советской  системе.  Но  в
России, где они были гражданами второго сорта, их все же считали людьми. Ну,
а те, кто остался и продолжал обычную жизнь, пошли по пути распада и гибели.
Так что,  в  сущности,  путь  в  газовую  камеру  был  следствием  философии
бездействия. Это был последний шаг на пути несопротивления инстинкту смерти,
который можно назвать иначе - принцип инерции. Первый шаг  в  лагерь  смерти
человек делал задолго до того, как туда попадал.
   С другой стороны, поведение самоубийц показывает, что  принуждение  имеет
свой предел.  Дойдя  до  определенной  черты,  человек  предпочитает  смерть
животному существованию. Но  путь  к  этому  ужасному  выбору  начинается  с
инерции. Те, кто ей поддался,  кто  перестал  черпать  жизненную  энергию  в
окружающем мире, не мог больше проявлять инициативу и боялся  ее  в  других.
Такие люди не могли уже адекватно  воспринимать  реальность.  Они  как  дети
старались лишь отрицать неприятное и верить в собственное бессмертие.
   Очень  показательны  с  этой  точки  зрения  воспоминания  бывшей  узницы
концлагерей  Ленжиель.  Она  рассказывает,  что  хотя  заключенные  жили   в
нескольких сотнях метров от крематория и газовых камер и не могли не  знать,
что к чему, большинство из них не признавали очевидного даже спустя  месяцы.
Понимание истинной ситуации могло бы помочь им спасти либо свою, практически
обреченную жизнь, либо жизнь других. Но они уже не хотели этого понимания.
   Когда Ленжиель вместе со многими другими заключенными была  отобрана  для
отправки в газовую камеру, она единственная пыталась  вырваться,  и  ей  это
удалось.  Поразительно,  но  среди  находившихся  рядом  с  ней   таких   же
обреченных, нашлись люди, которые донесли начальству о  попытке  ее  побега.
Ленжиель не знает, почему люди отрицали существование газовых  камер,  когда
они видели целыми днями дым над  крематорием  и  чувствовали  запах  горящей
плоти. Как могли они не верить в смерть только ради того, чтобы не  пришлось
защищать собственную  жизнь?  Причем  заключенные  ненавидели  всякого,  кто
пытался избежать общей участи,  тогда  как  сами  они  не  имели  для  этого
достаточно храбрости. Я думаю, причина - потеря  воли  к  жизни,  подчинение
инстинкту смерти. И в итоге, такие заключенные были ближе к СС,  чем  к  тем
своим товарищам, которые, цепляясь  за  жизнь,  иногда  ухитрялись  избежать
смерти.
   Компетенция человека. Когда заключенные начинали служить  своим  палачам,
по собственной воле помогать им умерщвлять себе подобных, дело было  уже  не
просто в инерции. К ней добавлялся возобладавший в них инстинкт смерти. Если
служба становилась продолжением их  обычной  профессиональной  деятельности,
попыткой жить своей прежней жизнью, то такой выбор  открывал  дверь  смерти.
Согласно описанию Ленжиель, деятельность доктора Менгеле - врача-эсэсовца  в
Освенциме - это типичный случай "обычной работы". Он,  к  примеру,  выполнял
весьма тщательно все медицинские  манипуляции  при  приеме  родов:  соблюдал
антисептику, очень осторожно перерезал пуповину и  т.д.,  а  полчаса  спустя
отправлял в крематорий и мать, и ребенка.
   Сделав выбор, доктор Менгеле и ему  подобные  были  вынуждены  все  время
обманывать себя, чтобы сохранять внутреннее равновесие. Мне  в  руки  попало
письменное свидетельство такого рода. В  нем  доктор  Нисли  -  заключенный,
исполнявший функции врачаисследователя в Освенциме - снова и снова говорит о
себе как о враче, хотя по сути эта  его  деятельность  была  преступной.  Он
говорит   об   Институте   расовых,   биологических   и    антропологических
исследований,  как  об  "одном  из  наиболее  квалифицированных  медицинских
центров Третьего рейха", тогда как главная задача  этого  института  была  -
оправдывать ложь. Хотя Нисли был врачом,  он,  подобно  другим  заключенным,
служившим  СС  не  хуже  самих  эсэсовцев,  стал  участником  и   сообщником
преступлений СС. Как все-таки он мог с этим жить?
   По-видимому, главным для  него  оставалось  профессиональное  мастерство,
независимо от его применения. Доктор Нисли, доктор Менгеле и  сотни  других,
значительно лучших врачей, получили образование задолго до прихода Гитлера к
власти, и, тем не менее, они приняли участие в экспериментах над людьми. [9]
Вот к чему приводят профессиональные знания и мастерство, не  контролируемые
моралью. И хотя крематориев и лагерей больше нет, современное общество,  как
и раньше, ориентировано прежде всего на профессиональные знания,  и  до  тех
пор, пока неуважение  к  жизни  как  к  таковой  остается,  мы  не  будем  в
безопасности.
   Легко  согласиться  с  тем,   что   сбалансированное   равновесие   между
крайностями   идеально   для   жизни.   Сложнее   принять   это   в   случае
концентрационного  лагеря.  И  в  экстремальных  условиях  руководствоваться
только эмоциями или только  разумом  -  плохой  путь  и  для  жизни,  и  для
выживания. Даже такая  любовь,  как  у  господина  Франка,  не  помогла  ему
сохранить семью, в то время как более разумное сердце,  возможно,  нашло  бы
выход  из  положения.  Доктор