или - как того опасался Кант -  их  аморальное
поведение стало возможным лишь потому, что  над  ними  не  оказалось  высшей
инстанции, способной им в этом воспрепятствовать?
   - почему во все времена  всем  тиранам  удавалось  для  своих  грязных  и
кровавых дел находить добровольных рабски услужливых и  бесконечно  жестоких
подручных в любом необходимом для них (тиранов) количестве?
   В  своем  неоднократно  цитированном  нами   аналитическом   исследовании
Вольфганг де Боор ссылается на интереснейшую монографию Липота Сонди  "Каин.
Образы зла",  где  автор  в  рамках  разработанной  им  "психологии  судьбы"
пытается получить ответы на эти жгучие вопросы,  имеющие  ключевое  значение
для всякой практической политики. Сонди выдвигает тезис о том, что в  основе
"установки на убийство", так называемой "каиновой печати", лежит  врожденная
предрасположенность характера, которой  он  дал  название  радикал  "е".  По
оценке Сонди,  примерно  6%  членов  любой  средней  человеческой  популяции
отмечены "каиновой печатью", а еще 14% являются  скрытыми,  замаскированными
ее  носителями,  которых   он   называет   "авелизированными   повседневными
каинитами".  На  основе  результатов  собственных  обширных  психологических
исследований Сонди пришел к выводу о  том,  что  массовые  убийства  во  все
времена и, в частности, во времена нацизма и сталинизма, стали возможны лишь
благодаря увеличению относительной частости появления  радикала  "е".  Сонди
разработал собственный оригинальный метод  экспериментального  распознавания
радикала "е".
   Согласно  Сонди,  в  обычных  условиях  носители  каиновой  печати  не  в
состоянии реализовать  свою  установку  на  убийство  путем  соответствующих
извращенных действий или экстатических  проявлений,  однако  в  чрезвычайных
обстоятельствах, сопутствующих революциям или военным действиям,  подогретые
политическими или идеологическими мотивами, они  вполне  способны  совершить
убийства  тысяч  людей.  В  такой  обстановке   незначительные,   безобидные
"повседневные каиниты" превращаются в массовых убийц и военных преступников.
Результаты своих масштабных исследований Сонди резюмирует  так:  "Королям  и
императорам, политикам и фюрерам, страдающим манией величия, в  любую  эпоху
удавалось вовлечь, мобилизовать для своих постыдных  предприятий  миллионные
массы людей и заставить этих людей совершать чудовищные преступления  только
потому, что так называемый народ в какой-то своей части состоит  из  скрытых
каинитов. Эти ультрашовинисты и расисты только и ждут того момента, когда им
под личиной "патриотов" будет позволено вольно  и  безнаказанно  дать  выход
своим каинитским притязаниям. Масса же является  идеальным  камуфляжем,  под
которым  может  укрываться  каинит,  ибо  масса  полностью  освобождает   от
персональной ответственности".
   Можно как угодно  относиться  к  тезисам  и  терминологии  Сонди,  однако
необходимо признать, что эта модель дает ответ на вопрос, где  нарциссически
деформированные, садомазохистские психопаты находят себе приспешников: в тот
момент, когда подобный субъект, став неограниченным властелином над жизнью и
смертью своих подданных или соотечественников гарантирует безнаказанность, в
том числе, и за самые бесчеловечные преступления, из  гущи  того  же  самого
общества как по мановению волшебной палочки тут же всплывают  потрошители  и
заплечных  дел  мастера,  тысячи  из  которых  нашли   себе   применение   в
национал-социалистических концентрационных лагерях и гестаповских застенках,
в лагерях ГУЛАГа и на расстрельно-пыточных комбинатах НКВД.
   Автор этой книги, будучи молодым ассистентом,  имел  счастье  лично  быть
знакомым с венским профессором психиатрии Эрвином Странским,  принадлежавшим
к   всемирно   известной   школе   Вагнера-Яурегга.   Профессор   Странский,
предпочитавший читать свои лекции и доклады в весьма  эмоциональной  манере,
както высказал разумное, хотя, пожалуй, и не вполне реалистичное  требование
о   том,   что   любой   государственный   деятель,   обладающий    чувством
ответственности, обязан не реже одного  раза  в  год  проходить  контрольное
психиатрическое обследование. Я вовсе не хотел  бы,  чтобы  читатель  принял
данное требование в качестве вывода из только что прочитанной книги, я  лишь
призываю читателя разумно и критически  относиться  к  заманчивым  лозунгам,
сулящим свободу и величие, но  в  реальности  ведущим  только  к  угнетению,
палочной дисциплине и смерти.
   (Ноймайр А. Диктаторы в зеркале медицины.  -  Ростовна-Дону,  1997,  стр.
4-6, 293-322, 452-471, 474-477)
 
 
   Бруно БЕТТЕЛЬХЕЙМ
   ЛЮДИ В КОНЦЛАГЕРЕ
 
   Я начал интересоваться феноменом  немецких  концентрационных  лагерей  со
времени их возникновения, задолго до того, как оказался их узником. Когда же
это случилось, я  стал  интенсивно  изучать  лагерь  изнутри.  Вскоре  после
освобождения я попытался проанализировать, главным  образом  психологически,
мой опыт заключения  и  сформулировать  некоторые  теоретические  положения,
вытекающие из него. Толчком к работе послужило, во-первых,  распространенное
в то время непонимание сущности концентрационных лагерей,  которые  виделись
как взрыв садистских  импульсов,  лишенный  всякого  смысла;  и,  во-вторых,
открытие мною изменений личности заключенных под воздействием лагерей.
   Дальнейшие размышления убедили меня в том, что  мой  анализ  имеет  более
широкий смысл,  чем  я  предполагал  вначале.  Его  можно  использовать  для
объяснения тоталитаризма, для поиска путей сохранения автономии  личности  в
государстве. Если существование в определенных условиях,  которые  я  назвал
экстремальными, способно так сильно деформировать личность человека,  то  мы
должны, по-видимому, лучше понимать, почему и как это происходит. Не  только
чтобы знать, что могут сделать с человеком эти самые экстремальные  условия,
но и потому, что всякое  общество  формирует  личность,  хотя,  может  быть,
другими способами и в других направлениях.
   Немецкие концентрационные лагеря, бывшие реальностью в 1943  году,  когда
появилась моя первая статья, теперь вспоминаются  лишь  как  один  из  самых
горьких эпизодов  истории  человечества.  Но  они  показали  нам,  насколько
окружение влияет на личность человека, оставив после себя урок,  который  мы
должны хорошо усвоить.
   Чтобы понять роль лагерей, не следует заострять внимание ни на  зверствах
как таковых, ни на отдельных человеческих судьбах. Лагерь  в  данном  случае
важен как пример,  обнажающий  сущность  государства  массового  подавления,
причем, пример очень наглядный. Поэтому я не собираюсь  пересказывать  ужасы
концентрационных лагерей, тем более, что теперь уже широко  известно,  каким
чудовищным лишениям и пыткам подвергались заключенные. Достаточно  напомнить
несколько фактов.
   Заключенные проводили на жаре, под дождем и на морозе по семнадцать часов
в день, все семь дней в неделю. Условия жизни, еда  и  одежда  были  такими,
чтобы держать узников на грани выживания. При полуголодном существовании они
должны были выполнять тяжелые  работы.  Каждое  мгновение  их  жизни  строго
регламентировалось и отслеживалось. Ни минуты уединения,  никаких  свиданий,
адвокатов или священников. Медицинская  помощь  не  гарантировалась,  иногда
заключенные получали ее, иногда нет. Заключенные не знали, за что они попали
в лагерь и на какой срок. Теперь, надеюсь, понятно, почему я говорю  о  них,
как о людях, очутившихся в экстремальной ситуации.
 
   СПОСОБЫ УНИЧТОЖЕНИЯ ЛИЧНОСТИ
 
   Лагеря служили нескольким различным, хотя и связанным между собой  целям.
Главная - разрушить личность заключенных и превратить их в послушную  массу,
где невозможно ни индивидуальное, ни групповое сопротивление. Другая цель  -
терроризировать остальное население, используя заключенных и как заложников,
и как устрашающий пример в случае сопротивления.
   Лагеря служили также испытательным  полигоном  для  СС.  Здесь  их  учили
освобождаться  от  своих  прежних  человеческих  реакций  и  эмоций,  ломать
сопротивление   беззащитного    гражданского    населения.    Лагеря    были
экспериментальной   лабораторией,   где   отрабатывались   методы   наиболее
"эффективного" управления массами. Там определялись минимальные  потребности
в еде, гигиене и медицинском обслуживании, необходимые, чтобы поддерживать в
узниках жизнь и способность к тяжелому труду, когда страх наказания заменяет
все нормальные стимулы.  Такие  эксперименты  были  в  дальнейшем  дополнены
"медицинскими"  опытами,  в  которых  заключенные   выступали   в   качестве
подопытных животных.
   Сегодня немецкие концентрационные лагеря принадлежат  истории.  Однако  у
нас нет уверенности, что идея насильственного изменения личности человека  в
угоду государству умерла вместе с ними. Вот почему главная  тема  этой  моей
работы - концентрационные лагеря как средство создания  субъектов,  идеально
подходящих для тоталитарного государства.
   Почему  я  начал  исследовать  поведение   заключенных.   Когда,   готовя
публикацию, я в первый раз  собрал  и  проанализировал  свои  соображения  о
лагерях, мои действия можно было бы объяснить важностью  проблемы,  которая,
насколько я знал, еще ни разу не привлекала внимания научной общественности.
В действительности все обстояло совсем иначе. Находясь в  лагере,  я  изучал
свое поведение и поведение моих товарищей по несчастью не  потому,  что  эта
проблема возбудила мой научный интерес. Не отстраненная любознательность,  а
инстинкт самосохранения подтолкнул  меня  к  анализу.  Желание  наблюдать  и
пытаться придать смысл  увиденному  возникло  спонтанно  и  стало  средством
убедить себя в том, что моя собственная жизнь еще имеет  какое-то  значение,
что  я  еще  не  потерял  те  интересы,  на  которых  раньше  строилось  мое
самоуважение. А это, в свою очередь, помогло мне выжить в лагере.
   Хотя минуло уже более двадцати лет, я ясно помню тот момент, когда ко мне
пришло решение изучать заключенных. Было раннее утро в конце  моего  первого
месяца в Дахау. Вместо того, чтобы воспользоваться редкими минутами  отдыха,
я погрузился в любимое нами тогда обсуждение кошмарных предчувствий и слухов
о возможных изменениях в лагере и о  нашем  освобождении.  Как  и  прежде  в
подобные  мгновения,  я  несколько  раз  переходил  от  яростной  надежды  к
глубочайшему отчаянью и был эмоционально опустошен еще  до  начала  рабочего
дня. Предстоявшие же семнадцать длиннейших часов требовали  всей  внутренней
энергии, чтобы выжить. "Это сведет меня с ума", -  внезапно  промелькнуло  в
мозгу. Я почувствовал, что если и дальше буду продолжать в том же  духе,  то
действительно "свихнусь". Именно тогда возникла мысль: не погружаться в  эти
сплетни, а попытаться понять их психологическую подоплеку.
   Я не утверждаю, что с этого момента потерял  всякий  интерес  к  подобным
обсуждениям. Но, по крайней мере, я перестал участвовать в них эмоционально,
поскольку пытался понять, что же происходит в  душе  тех,  кто  слушает  или
выдумывает и распространяет слухи. Тем самым я доказывал себе, что не  теряю
рассудок (то есть мою прежнюю личность), что для меня изучение - это защита,
что я не принимаю за истину то,  что  на  самом  деле  является  болезненным
бредом.
   Следовательно,   моя   попытка   осмыслить   психологическую    подоплеку
происходящего была спонтанной защитой личности от воздействия  экстремальной
ситуации. Эта защита была выношена лично мной, не была связана с приказом СС
или советом  другого  узника.  Она  базировалась  на  моем  профессиональном
образовании и опыте.  И,  хотя  вначале  я  не  задумывался-об  этом,  новое
отношение к окружающему уберегло мою личность от разрушения.
   Наблюдая изменения, происходящие со мной и с другими, я старался  понять,
почему некоторые узники генерировали слухи, и как это влияло на  них  самих.
Поглощенный,  насколько  было   возможно,   интересующей   меня   проблемой,
разговаривая и  обмениваясь  впечатлениями  с  товарищами  по  несчастью,  я
чувствовал, что делаю что-то конструктивное, и делаю это  независимо  ни  от
кого. Мое исследование помогало вынести бесконечные часы изнуряющей  работы,
не требующей умственной концентрации. Забыть  на  время,  что  находишься  в
лагере, и знать,  что  занимаешься  тем,  что  тебя  всегда  интересовало  -
казалось  мне  тогда  наивысшей  наградой.  Постепенно  ко   мне   вернулось
самоуважение, и это обстоятельство само по себе со временем приобретало  все
большую ценность.
   Запоминание. Делать записи в  лагере  невозможно  -  для  этого  не  было
времени, как не было и места, чтобы их  спрятать.  Заключенные  подвергались
частым обыскам и сурово наказывались, если у них  обнаруживались  какие-либо
заметки. Рисковать было бессмысленно  -  записи  все  равно  не  удалось  бы
вынести за пределы лагеря, так как при освобождении  заключенного  раздевали
догола и обыскивали с особым тщанием.
   Единственный  способ  обойти  эту  проблему  -  стараться  запомнить  все
происходящее. В этом  мне  особенно  мешали  катастрофическое  недоедание  и
другие факторы, разрушающие память. Наиважнейшим среди них было  никогда  не
оставлявшее тебя чувство: "К чему все это - ты  никогда  не  выйдешь  отсюда
живым". Такое настроение постоянно усиливалось при виде каждой новой смерти.
Поэтому я  часто  сомневался,  смогу  ли  когда-нибудь  вспомнить  все,  что
заучиваю. Тем не менее я старался выделить что-то характерное или  особенное
и сконцентрироваться на нем, повторяя свои соображения снова и снова. У меня
стали  привычкой  эти  бесконечные  повторения,   впечатывания   в   память.
Оказалось, что такой метод работает. После освобождения из лагеря, когда мое
здоровье  поправилось,  а  главное,  я  почувствовал  себя  в  безопасности,
эмигрировав в Америку, многое из, казалось бы, забытого, вернулось ко мне. Я
начал переносить все это на бумагу.
   "Инициация". Обычно стандартная "инициация" в заключенные происходила  во
время транспортировки их  из  местной  тюрьмы  в  лагерь.  Чем  короче  было
расстояние, тем медленнее приходилось  ехать:  нужно  было  какое-то  время,
чтобы "сломать" заключенных. На всем пути до лагеря они  подвергались  почти
непрерывным пыткам. Характер пыток зависел от фантазии эсэсовца-конвоира. Но
и здесь был обязательный набор: избиение плеткой, удары в лицо, живот и пах,
огнестрельные  и  штыковые  ранения.  Все  это   перемежалось   процедурами,
вызывающими предельное утомление,  например  заключенных  часами  заставляли
стоять на коленях и т.п.
   Время от времени кого-нибудь расстреливали. Запрещалось перевязывать раны
себе или своим  товарищам.  Охранники  вынуждали  заключенных  оскорблять  и
избивать друг друга, богохульствовать, обливать грязью своих жен и т.п. Я не
встречал ни одного заключенного,  которому  удалось  бы  избежать  процедуры
"инициации", продолжавшейся обычно не менее двенадцати часов, а  зачастую  и
много дольше. Все это время  любое  неисполнение  приказа  (скажем,  ударить
другого заключенного) или попытка оказать помощь раненому, карались  смертью
на месте.
   Цель такой  начальной  массовой  травматизации  -  сломать  сопротивление
заключенных, изменить если не их  личности,  то  хотя  бы  поведение.  Пытки
становились все менее и  менее  жестокими  по  мере  того,  как  заключенные
прекращали сопротивляться и немедленно подчинялись любому приказу эсэсовцев,
каким бы изощренным он ни был.
   Несомненно,  "инициация"  была  частью   хорошо   разработанного   плана.
Случалось, что узники вызывались  в  штаб-квартиру  гестапо  или  на  суд  в
качестве свидетелей. По пути обратно в  лагерь  их  никто  даже  пальцем  не
трогал. Даже когда они возвращались вместе с новичками,  эсэсовцы  оставляли
их  в  покое,  как  только  выяснялся  их  статус.  Из  тысячи   австрийцев,
арестованных в Вене и доставленных в Бухенвальд, десятки были убиты и многие
покалечены; практически никто из нас не  избежал  телесных  повреждений.  Но
когда почти столько же заключенных переводились из Дахау  в  Бухенвальд,  на
этапе, который, как мы опасались, будет повторением первого, никто из нас не
только  не  погиб,  но  и  не  получил,  насколько  мне  известно,   никаких
повреждений.
   Трудно  сказать,   насколько   процесс   изменения   личности   ускорялся
"инициацией".  Большинство  заключенных  довольно   быстро   оказывалось   в
состоянии полного истощения: физического - от издевательств,  потери  крови,
жажды и т.д., психологического - от необходимости подавлять  свою  ярость  и
чувство безысходности, чтобы не сорваться и, следовательно, не погибнуть тут
же. В результате происходящее слабо фиксировалось в затуманенном сознании.
   Я помню состояние крайней слабости, охватившей меня  от  легкой  штыковой
раны, полученной в самом начале, и от страшного удара по голове.  Я  потерял
много крови, тем не менее ясно помню некоторые свои мысли и эмоции во  время
этапа. Меня удивляло, почему эсэсовцы не убили нас всех сразу. Я  поражался,
что человек может столько выдержать и не сойти с ума или не покончить  жизнь
самоубийством, хотя некоторые так и поступили, выбросившись из окна  поезда.
Главное - и было отрадно это сознавать - я не  "свихнулся"  от  пыток  (чего
очень боялся) и сохранил способность мыслить и некий главный ориентир.
   Теперь издалека все это кажется не столь существенным, но тогда для  меня
было крайне важно. Можно попытаться сформулировать  в  одной  фразе  главную
проблему  всего  периода  заключения:  защитить  свою  душу  так,  что  если
посчастливится выйти из лагеря, то вернуться на свободу  тем  же  человеком,
каким был до заключения. Теперь я знаю, что подсознательно как бы раскололся
на внутреннее "Я", которое пыталось себя сохранить, и тот остаток  личности,
который должен был подчиниться и приспособиться, чтобы выжить.
   Кроме травматизации, гестапо  использовало  чаще  всего  еще  три  метода
уничтожения всякой личной автономии. Первый - насильственно привить  каждому
заключенному психологию и поведение ребенка. Второй - заставить заключенного
подавить свою индивидуальность, чтобы все слились в единую  аморфную  массу.
Третий - разрушить способность  человека  к  самополаганию,  предвидению  и,
следовательно, его готовность к будущему.
   Превращение  в  детей.  В  детстве  ребенка  часто   охватывает   чувство
бессильной ярости, но для взрослого такое состояние губительно.  Заключенный
тем более должен как-то справляться со своей агрессивностью, и один из самых
безопасных способов - обратить ее  на  себя  самого.  При  этом  усиливаются
мазохистские,  пассивно-зависимые,  детские  стереотипы  поведения,   внешне
безопасные, поскольку они якобы предохраняют заключенного  от  конфликтов  с
СС. Однако именно такой психологический механизм  и  отвечает  задаче  СС  -
превратить заключенного в подобие несмышленого и зависимого ребенка.
   Обращение с заключенными в лагере часто напоминало отношение жестокого  и
властного отца к  своим  беспомощным  детям.  Даже  самый  суровый  родитель
угрожает наказанием значительно чаще, чем действительно применяет его.  И  в
лагере наиболее эффективным методом воспитания чувства детской беззащитности
были непрекращающиеся угрозы расправы.
   Лишь немногие заключенные подвергались публичному наказанию  розгами,  но
не проходило и часа без угрозы получить "двадцать пять в задницу". Смириться
с возможностью такого детского наказания означало для  взрослого  неминуемую
потерю самоуважения.
   Угрозы и ругательства со стороны эсэсовцев и капо почти  всегда  касались
анальной сферы. Очень редко к заключенному обращались  иначе,  чем  "дерьмо"
или "жена". Все усилия как бы направлялись на то, чтобы свести  заключенного
до уровня ребенка, еще не научившегося пользоваться горшком.
   Так, заключенные справляли нужду только  по  приказу  в  соответствии  со
строгими лагерным