аключенными  обращалась  как  с  "номерами",  но  подобное
отношение  к  членам  бывших  королевских  фамилий  было  скорее   показным.
Непонятно, как СС, не желая, а, возможно,  и  не  сознавая,  выделяла  таких
людей. Какое-то время я работал бок о бок с неким графом, отпрыском одной из
самых аристократических фамилий Германии. С ним обращались точно так же, как
и с остальными заключенными Но, например, герцога Гогенбергского,  внучатого
племянника австрийского императора, унижали и жестоко избивали, выражая свое
отношение словами: "Я тебе покажу сейчас, что ты  ничем  не  отличаешься  от
прочих  заключенных!"  Словом,  члены  королевских   фамилий   действительно
выделялись, хотя бы большим  презрением  СС.  Для  них  существовали  особые
оскорбления, они  не  были  перемешаны  со  всеми  остальными  заключенными.
Возможно, потому их самооценка  не  подвергалась  таким  испытаниям,  как  у
других. Оставаясь особыми, пусть только в смысле оскорблений, они оставались
индивидуальностями.
   Расплата за других. Один из способов защиты состоял в том, чтобы  считать
свои страдания не напрасными, почувствовать себя необходимым, поскольку твой
арест - избавление  для  других.  Ты  -  жертва,  выбранная  из  многих  для
наказания.
   Подобные мысли возникали у многих заключенных,  они  смягчали  внутреннее
чувство вины за их агрессивное поведение в лагере. Его якобы  оправдывали  и
действительно невыносимые условия жизни. Когда один  заключенный,  пользуясь
своим физическим преимуществом, избивал другого  за  непристойный  разговор,
грязь или какую-либо нерадивость, то, пытаясь  снять  с  себя  вину,  обычно
говорил:  "Я  не  могу  быть  нормальным,  когда  приходится  жить  в  таких
условиях".
   Рассуждая подобным образом, заключенные приходили к мысли,  что  они  уже
искупили не только свои ошибки в прошлом,  но  и  все  будущие  прегрешения.
Часто они спокойно отрицали свою ответственность  или  вину,  чувствуя  себя
вправе  ненавидеть  других  людей,  включая  собственные  семьи,  даже  если
трудности возникали явно по их собственной вине.
   Такой  способ  сохранить   самоуважение   в   действительности   ослаблял
заключенного. Обвиняя внешние силы, он отрицал персональную  ответственность
не только за свою жизнь, но и за последствия своих действий. Обвинять других
людей или обстоятельства за собственное неправильное  поведение  свойственно
детям. Отказ взрослого человека от ответственности за собственные поступки -
шаг к разложению личности.
   Эмоциональные связи. Уже говорилось, что связи с  семьей  были  одной  из
сил, поддерживающих у заключенных волю к жизни. Но поскольку сам заключенный
никак не мог влиять на сохранение этих связей, он жил в  постоянном  страхе.
Страх  поддерживался  историями  о  женах,  которые  развелись   со   своими
арестованными мужьями  (такое  решение  поощрялось  СС),  или  изменяли  им.
Тревога и раздвоение чувств были неразрывно связаны с получением  письма  из
дома.
   Заключенные  могли  плакать,   когда   в   письме   рассказывалось,   как
родственники пытаются добиться их освобождения. Но в  следующий  момент  они
начинали ругаться, прочитав, что какая-то собственность была продана без  их
разрешения, пусть даже с целью купить для них свободу. Они  проклинали  свои
семьи, которые, "очевидно", считали их "уже мертвыми", раз распоряжались  их
собственностью без их согласия. Даже самое малое изменение  в  прежнем  мире
приобретало для заключенных огромную важность. (...)
   Психологическая   защита   требовала    избавиться    от    эмоциональных
привязанностей, вызывающих чувство вины, огорчения,  сильной  боли.  Поэтому
человек эмоционально отдалялся от своей семьи и  других  людей  из  внешнего
мира, к которым был сильно привязан. Но хотя эмоциональные  привязанности  и
делали жизнь в лагере более сложной, отказываясь от них, подавляя или теряя,
заключенный лишал себя, быть может, самого важного источника силы.
   Как и в других случаях, эмоциональная черствость возникала не только  как
спонтанная внутренняя защита, но и была результатом действий СС.
   Во-первых, заключенному позволялось получать только  два  очень  коротких
письма в месяц. Очень часто как наказание обмен письмами прекращался, иногда
на месяцы. Но даже если разрешение было,  процедура  переписки  обставлялась
так, что становилась  страшно  болезненной,  и  письма  теряли  цену.  Через
некоторое время начинало казаться, что  вообще  не  стоит  обращать  слишком
много внимания на вести из дома.
   Например, приходит  эсэсовец  с  большим  мешком  почты  и  читает  имена
заключенных, которым пришли письма. Окончив  перечисление,  он  со  словами:
"Теперь вы, свиньи, знаете, что получили почту",  сжигает  весь  мешок.  Или
иначе: офицер СС говорит заключенному, не показывая  самого  сообщения,  что
его брат умер. Заключенный смиренно спрашивает, кто именно  из  его  братьев
умер. Ответ: "Ты можешь выбрать, кто  из  них  более  подходит".  И  никакой
другой информации по этому поводу за все время заключения.
   Несмотря на постепенную утрату старых эмоциональных связей, замены  им  в
лагере не было. Вся эмоциональная энергия уходила на борьбу за  элементарное
выживание. Уходящие  связи  не  могли  быть  восполнены  дружбой  с  другими
заключенными, так как сил для этого почти не  оставалось,  зато  было  очень
много возможностей для  трений,  если  не  для  настоящей  ненависти.  Таким
образом, семья оставалась чуть  ли  не  единственным  источником  пополнения
эмоциональных  сил.  Но  все  снаружи   и   внутри   лагеря   способствовало
эмоциональной изоляции.
   Частичная потеря памяти. Многие в лагере начинали забывать имена,  места,
события из жизни до заключения. Это  вызывало  у  заключенных  беспокойство,
страх  потерять   память   и   даже   рассудок.   Страх   усиливался,   если
обнаруживалось, что они  неспособны  рассуждать  объективно,  что  постоянно
находятся во власти отрицательных эмоций, чаще всего  тревоги.  Поэтому  они
пытались как-то сохранить память  и  доказать  себе,  что  еще  не  потеряли
рассудок. Например, старались вспомнить школьные знания.
   Интересно, что  лучше  всего  в  подобных  случаях  вспоминалось  некогда
выученное наизусть, не имеющее никакого отношения к лагерной жизни. Проверяя
память, заключенные пытались  повторять  имена  германских  императоров  или
римских пап, даты их правления и тому подобные вещи,  заученные  в  школьные
годы. Эти попытки, в результате, снова приближали их к детскому возрасту,  к
механическим, а не спонтанным действиям.
   Часто заключенные могли вызвать из памяти сведения, не  имеющие  никакого
значения в данный момент, но были не в  состоянии  вспомнить  крайне  нужные
факты, чтобы оценить ответственный  момент  и  принять  правильное  решение.
Подобная ситуация потрясала их. Даже собственный ум,  казалось,  не  мог  им
помочь, в памяти сохранялось только то, что когда-то ведено было выучить,  а
не то, что люди хотели бы сохранить для себя сами.
   Анализируя подобные переживания, можно  сделать  важный  вывод:  то,  что
поддерживает в человеке уверенность в  себе  и  истинную  независимость,  не
является чем-то неизменным, а зависит от условий. Каждое  окружение  требует
своих механизмов сохранения автономности, обеспечивающих жизненный  успех  в
соответствии с критериями ценностей данного человека в конкретной  ситуации.
Механическое запоминание поддерживало уверенность в себе и  было  признанием
адекватности в школе, но не в лагере.
   Сны наяву.  Склонность  старых  заключенных  к  мечтам  уже  упоминалась.
Добавлю, что они  витали  в  мечтах  почти  беспрерывно,  стараясь  уйти  от
угнетающей действительности. Беда заключалась в том, что зачастую они теряли
грань между мечтой и реальностью. В  лагере  постоянно  возникали  слухи  об
улучшении условий или скором освобождении. Их содержание во многом  зависело
от образа  мыслей  конкретного  заключенного.  Но  несмотря  на  различия  в
деталях, почти все заключенные  находили  удовольствие  в  самом  обсуждении
слухов, часто принимавших форму  коллективных  грез  или  помешательства  на
двоих, троих, четверых и т.д.
   Доверчивость  большинства  заключенных  простиралась  далеко  за  пределы
разумного, и ее можно объяснить только необходимостью поддерживать моральный
дух. Благоприятным слухам верили наперекор  здравому  смыслу.  Но  и  плохие
слухи, подтверждающие чье-либо полное  уныние  в  обычном  для  заключенного
депрессивном состоянии, казалось, приносили временное облегчение.
   Некоторые слухи регулярно возрождались, хотя  никогда  не  оправдывались.
Например, одним из таких был слух  о  всеобщей  амнистии  по  случаю  пятой,
седьмой или десятой годовщины Третьего  Рейха,  дня  рождения  Гитлера  [6],
победы на Востоке и т.д.
   Сюда же можно отнести слухи типа: концентрационные лагеря должны  перейти
в ведомство Министерства юстиции, которое  собирается  пересмотреть  причины
заключения  каждого  узника,  все  лагеря  вскоре  будут  закрыты   и   т.д.
Противоположными по смыслу, но столь же "достоверными" были слухи о том, что
все заключенные или определенные их группы будут уничтожены в начале  войны,
в конце войны, по какой-либо другой подходящей причине и т.д.
   Некоторое время люди верили в эти фантазии и радовались  хорошим  слухам,
но убеждаясь в их ложности, чувствовали себя еще хуже.  Слухи  придумывались
для  облегчения  жизни,  но  в  действительности  они  снижали  человеческую
способность правильно оценивать ситуацию. В сущности, это  было  проявлением
общей тенденции к отрицанию реальности лагерного мира.
   Грезы и фантазии могли бы быть полезным и вполне безопасным  развлечением
в тюрьме, даже в  одиночном  заключении.  Но  не  в  лагере,  особенно  если
заключенные  предавались  им  столь  пылко,  что  это  становилось   опасно:
воображая, будто их прежний мир не разлетелся в прах, что они  еще  живут  в
старой обстановке, люди забывали о  лагерной  реальности.  Коварство  такого
ухода от действительности заключалось в том, что это был еще  один  путь  не
смотреть вокруг, не наблюдать самому окружающее, "не  замечать".  Внутренняя
защита опять-таки действовала  в  одном  направлении  с  внешним  нажимом  -
привести заключенного в состояние пассивности.
   Деморализующее   влияние   на    заключенных    нередко    оказывала    и
противоречивость многих  мечтаний.  Все  заключенные  ненавидели  нацистский
режим, хотя бессознательно и переняли  некоторые  его  представления.  Конец
нацистского режима означал  бы  конец  концентрационных  лагерей.  Но  конец
режима означал и конец Германии.  Для  многих  заключенных-немцев  это  была
слишком дорогая цена. В то же время существовала  возможность,  что  прежде,
чем СС будет сметена, она успеет уничтожить всех заключенных.
   Перед заключенными-евреями стояла другая дилемма. До 1940 года многих  из
них выпускали из лагерей,  если  они  соглашались  немедленно  эмигрировать.
Постепенно  становилось  ясно:  евреев  освобождали  только   тогда,   когда
нацистский режим  чувствовал  себя  относительно  сильным,  и  уничтожали  в
большом количестве, когда режим чувствовал  себя  под  угрозой.  Так  что  у
заключенных-евреев  было,  с  одной  стороны,   страстное   желание   гибели
нацистского режима, и в то же время (до 1940 г.), чтобы он оставался в силе,
пока они не эмигрируют. Или (после 1940  г.)  -  сохранился,  чтобы  удалось
спасти себя и свои семьи.
   Подобные дилеммы, конечно,  были  неразрешимы  и  нарушали  эмоциональное
равновесие. Противоречивая же природа  мечтаний  и  грез,  связанная  с  той
странной действительностью, в которой  жили  заключенные,  и  заменявшая  им
точную оценку действительности, заставляла сделать еще один шаг  к  детскому
поведению.
   Работа. Особенно сложно было точно провести  черту  между  внутренними  и
внешними условиями выживания в случае, когда системы защиты строились вокруг
рабочей ситуации.  Более  того,  не  всегда  было  возможно  сказать,  когда
отношение к работе было психологической защитой против распада  личности,  а
когда внутренним принятием ценностей СС. Часть заключенных возмущалась  тем,
что их принуждают заниматься бессмысленным трудом. Но в то же время,  другие
старались хорошо работать, укрепляя тем самым самоуважение, хотя обычно  они
обосновывали свое поведение как-то иначе, говоря, например, что производимая
ими продукция служит всем немцам, а не только СС.
   Строительство зданий для  СС  сопровождалось  спорами,  надо  ли  строить
хорошо.  Новые  заключенные  были  за  саботаж,  большинство  старых  -   за
качественное строительство. Это вновь обосновывалось тем, что  здания  могут
быть использованы  в  новой  Германии.  Старые  заключенные  объясняли,  что
неважно, кто в конце концов будет использовать результаты  их  труда,  важно
хорошо работать, чтобы чувствовать себя человеком.  Наконец,  они  заявляли,
что любую работу, которую приходится делать, надо делать хорошо.
   Большинство  старых  заключенных  понимало,  что  иначе  они  не   смогут
продолжать работать на СС. Некоторые даже утверждали, что  добросовестная  и
качественная работа покажет СС, что  вопреки  ее  уверениям  заключенные  не
являются "отбросами". Заключенные, делающие подобные заявления, до  опасного
близко подходили в своих представлениях к СС.
   Выбор  тяжелого  физического  труда  в  качестве  основного  наказания  в
концентрационных лагерях не был случаен. Немецкий  рабочий  класс,  находясь
под  влиянием  социалистических,  коммунистических  и,  наконец,  нацистских
лозунгов, долгое время обвинял средние  классы  в  том,  что  они  не  несут
"честной" доли тяжелой работы и считают физический труд унизительным.
   Если бы лагерная администрация была заинтересована  в  результатах  труда
заключенных, то и придирок со стороны эсэсовцев  во  время  работы  было  бы
значительно  меньше,  так  как  слишком  жестокое  обращение  снижало  выход
продукции. Когда заключенных заставляли тащить тяжелые повозки вместо  того,
чтобы прицепить  их  к  трактору,  это  было  неоправданно  с  точки  зрения
продуктивности,  но  все  же  некоторый  интерес  к   конечному   результату
сохранялся. Эсэсовец мог, скажем, унизить и  наказать  заключенных,  сделать
работу более трудной, приказав им бросить лопаты и грузить песок  в  повозку
руками.  Однако  повозка  в  конце  концов  должна  была  быть  наполнена  и
доставлена туда, где был нужен песок. Поэтому, продемонстрировав свою власть
и убедившись в должном подчинении, эсэсовец приказывал взять лопаты снова.
   По другому обстояло дело, когда вся работа планировалась  как  наказание.
Тогда давались "спортивные" или бессмысленные задания. Темным туманным утром
видимость была столь слабой, что СС не могла позволить заключенным  покинуть
огороженную территорию. Тогда всем командам, которые должны были работать за
пределами лагеря, в ожидании улучшения  видимости  приказывалось  заниматься
"спортом". Занятия могли включать подтягивания, ползание на  четвереньках  и
кувырки в грязи, снеге, на льду и  т.д.  Одно  время  на  плацу  Бухенвальда
лежали большие кучи гравия. Заключенных заставляли скатываться с них до  тех
пор, пока тела их не превращались  в  сплошную  рану.  Час  такого  "спорта"
обычно был опаснее целого дня тяжелой работы.
   Поэтому  заключенные  часто  старались  хорошо   работать,   надеясь   на
назначение в команду, в результатах труда которой  была  заинтересована  СС.
Однако существовало два  исключения.  Первое  -  команды,  где  темп  работы
зависел от скорости машин, второе - работы, для которых был установлен  срок
выполнения. Это всегда  были  самые  страшные  команды.  В  этой  книге  уже
обсуждалось одно из противоречий современной технологи ч: машины, призванные
улучшить положение человека, часто становятся его хозяином.  В  лагерях  эта
тенденция не Сдерживалась гуманными соображениями или стремлением  сохранить
человеческую жизнь и поэтому проявлялась явственнее.
   Например, скорость работы в каменоломнях определялась темпом  дробильного
устройства. Это были воистину пожирающие людей машины. Говорят, что в  Дахау
эсэсовцы бросали заключенных в бетономешалку. Это действительно могло  иметь
место. Но еще важнее, что эсэсовцы часто грозили наказать таким способом  за
плохую работу, а заключенные им верили.
   Работать при наличии  контрольного  срока  было  также  ужасно.  Типичный
пример - участок железной дороги,  который  Гиммлер  в  1943  году  приказал
построить между Бухенвальдом и городом Веймар.  Между  ними  было  около  13
километров при разнице Высот около 300 метров. Гиммлер  дал  три  месяца  до
первого пробного прохода поезда. Ответственный за проект офицер  СС  заявил,
что это невозможно. Тогда его сместили и поручили проведение  работ  другому
офицеру, заработавшему свою репутацию  в  Заксенхаузене.  Он  установил  две
смены по 12 часов, во время которых заключенных постоянно избивали и травили
собаками.
   Эта команда буквально поглощала заключенных. Серьезные несчастные  случаи
(на мелкие травмы внимание вообще не  обращалось)  исчислялись  десятками  в
день, однако, участок был закончен к сроку. Но как только по  рельсам  пошла
первая тяжелая машина, они просели. Частичный ремонт оказался недостаточным,
и пришлось практически переделывать все заново, что заняло 6 месяцев. Такова
эффективность рабского труда.
   Суть работы в лагерях можно понять неверно, если допустить, что она  была
сама по себе невыносимой и являлась  главной  причиной  высокой  смертности.
Наоборот, СС и капо сравнительно редко требовали невозможного,  а  труд  был
невыносим  прежде  всего  из-за  физического  и  психологического  истощения
заключенных. Плохое  питание,  недостаточный  отдых  и  т.п.  делали  вполне
выполнимую работу смертельной. Работа была невыносимой также и  потому,  что
отсутствовали  какие-либо   поощрения,   имеющие   место   даже   на   самых
механизированных  предприятиях:  жалование,  которое   можно   потратить   с
некоторой свободой, предвкушение продвижения по  службе.  Труд  противоречил
желаниям и ценностям заключенных, так как шел на пользу мучителям,  то  есть
был   бесцельным,   надоедливым,   принудительным,    не    вознаграждаемым,
однообразным, его результаты не приносили ни удовлетворения, ни признания.
   Анонимность. Не привлекать внимание, быть незаметным - один  из  основных
способов выживания в лагере. Но именно этот  способ  более,  чем  какой-либо
другой, помогал СС "вывести" массу  по-детски  покорных,  легко  управляемых
существ.
   Подчинение всем командам и запретам  было  несовместимо  с  выживанием  в
лагере. Все время что-то приходилось нарушать, но не попадаться. Это правило
довольно быстро усваивали все заключенные, но его же  внушала  СС.  Снова  и
снова все  эсэсовцы,  начиная  с  коменданта  лагеря,  повторяли:  "Не  смей
выделяться", "не смей попадаться мне на глаза". Таким образом,  традиционных
добродетелей "хорошего"  ребенка  типа  -  "видим,  но  не  слышим"  -  было
недостаточно. Заключенный должен был стать  "еще  более  ребенком":  его  не
только не должно быть слышно, но  и  не  видно.  Ему  настолько  нужно  было
слиться с массой, в такой степени лишиться индивидуальности, чтобы ни на миг
не выделиться из толпы.
   Случаев,  подтверждающих  пользу  такого   поведения,   было   множество.
Например, во время утреннего построения начальники помещений и блоков, и еще
хуже СС, вымещали свою злобу прежде всего на тех, кто  стоял  поближе.  Если
они могли придраться к чистоте обуви или  одежды  или  считали,  что  кто-то
плохо стоит по стойке "смирно", то раздавали тычки и удары  в  основном  тем
заключенным, до кого можно было добраться, не ломая  строя.  Опасность  была
меньше, когда со всех  сторон  тебя  окружали  другие  заключенные.  Поэтому
обычно построение сопровождалось дракой за наименее заметное