К несчастью, заключенные находились во власти СС. Смирять себя в принципе
достаточно  опасно  для  чувства  самоуважения.  Еще  хуже  унижаться  перед
человеком, которого считаешь плохим. Перед заключенными все  время  вставала
дилемма: либо эсэсовцы по меньшей мере равны им, скажем,  по  уму,  -  тогда
обвинения в адрес заключенных имеют какой-то смысл, либо они дураки, - и  их
обвинениями можно пренебречь. Но тогда заключенные оказывались в  подчинении
у людей  ниже  себя.  Они  так  считать  не  могли,  если  хотели  сохранить
внутреннее равновесие. Многие приказы СС были неразумны и аморальны, но в то
же время СС обладала реальной  силой,  которой  заключенные  были  вынуждены
подчиняться.
   Заключенные решали этот конфликт, считая  эсэсовцев  чрезвычайно  низкими
людьми по интеллекту и морали, но признавая в них очень сильного противника.
Эсэсовцы наделялись при этом даже какими-то нечеловеческими  чертами.  Тогда
узники  могли,  не   теряя   самоуважения,   простить   себе   неспособность
противостоять нечеловеческой жестокости всемогущего противника.
   В лагере заключенные контактировали с СС достаточно часто. Но понять, что
же на самом деле творится в головах охранников,  было  трудно.  Единственный
путь, который помогал понять и объяснить действия  СС,  -  это  использовать
собственный опыт. Поэтому заключенные переносили  на  эсэсовцев  большинство
(если не все) отрицательных мотиваций и черт характера, которые  они  знали.
Они приписывали им все, что считалось злом, делая,  таким  образом,  СС  еще
более могущественной и устрашающей. Такой "перенос" мешал заключенным хоть в
какой-то  степени  видеть  в  эсэсовцах  реальных  людей;  они   становились
воплощением чистого зла.
   Поэтому эсэсовцы представлялись заключенным более жестокими, кровожадными
и опасными, чем вообще может быть человек.  На  самом  деле  многие  из  них
действительно были опасными, некоторые жестокими, но только очень немногие -
извращенцами,  тупицами,  жаждущими   крови,   или   убийцами-маньяками.   В
действительности они убивали или калечили  только  по  приказу,  либо  когда
считалось, что этого  ждет  начальство.  Но  "вымышленный  эсэсовец"  жаждал
убийства всегда и при всех обстоятельствах.
   Следовательно, страх перед СС во многих  случаях  был  необоснован  и  не
нужен. Но большинство заключенных избегали встреч с СС любой ценой, зачастую
рискуя даже  больше,  чем  при  контакте.  Например,  некоторые  заключенные
бросались прятаться, когда им приказывалось предстать перед СС.  За  бегство
их всегда жестоко  наказывали,  часто  расстреливали.  Если  же  заключенный
являлся по приказу, наказание никогда не было столь тяжелым. Удивительно, но
даже  самоубийцы  не  пытались  сначала  прикончить  кого-либо  из   охраны.
По-видимому, действовал сложившийся стереотип СС, но чаще, потеряв интерес к
жизни, исчерпав жизненные силы, они не  находили  достаточно  сил  даже  для
мести.
   Принцип экономии психики требует, чтобы  процессы  компенсации  и  защиты
обеспечивались, по  возможности,  одной  психологической  структурой,  а  не
несколькими, пусть скоординированными. С этих позиций могущественная  фигура
вымышленного эсэсовца также вполне подходила для самооправдания.  Подчиняясь
громадной силе СС, заключенный мог продолжать ощущать себя личностью и  даже
утешаться чувством некоторой  ограниченной  безопасности,  которое  являлось
следствием полного подчинения, и таким извращенным образом как бы  разделять
могущество СС.
   Подобный способ поддержки был очень ненадежным и временным.  Кроме  того,
жизненная энергия, потраченная на подобную психическую проекцию,  составляла
существенную часть общего запаса жизненных сил, в то время как  более  всего
они были нужны для осознания реальности и для борьбы с врагом.
   Преследователь.  Преследователю  жертва  тоже  казалась   гораздо   более
опасной, чем была в действительности.  Стремясь  избавиться  от  внутреннего
конфликта, эсэсовцы наделяли заключенных своими собственными  отрицательными
качествами, создавая стереотип, например, еврея. Антисемит  боится  ведь  не
какого-то конкретного еврея, а стереотипа, в котором как бы сконцентрировано
все нехорошее, что видит  в  себе  человек.  Качества,  вменявшиеся  в  вину
евреям, были именно теми качествами, наличие которых  у  себя  СС  старалась
отрицать. Но вместо того, чтобы преодолевать свои недостатки, СС боролась  с
ними, преследуя евреев.
   Чем сильнее заявляли о себе отрицательные наклонности, тем яростнее  было
преследование. Антисемитам приходилось  смотреть  на  евреев  как  на  очень
опасных  людей,  и,  следовательно,  они  действовали  точно  так  же,   как
заключенные, создающие искаженный образ СС.
   СС  не  могла,  конечно,  считать,  что  ведет  войну  на  уничтожение  с
беспомощным меньшинством. Для оправдания своей  жестокости  эсэсовцы  должны
были верить в могущество групп, попавших в заключение, и в  опасный  заговор
против гитлеровской системы, а, следовательно, и против  СС.  Самооправдание
принимало форму  обвинений,  которые  в  своей,  даже  самой  мягкой,  форме
включали пункт о расовой неполноценности  малых  групп,  угрожающей  чистоте
крови преследователей. Самым большим преувеличением была убежденность  СС  в
существовании международного заговора еврейской плутократии, ведущей  борьбу
против Германии.
   СС  не  могла  опереться  на   сколько-нибудь   ощутимое   доказательство
существования могущественной организации, так как у евреев не было ни армии,
ни флота, они не занимали лидирующего положения среди великих наций. Поэтому
существование тайной организации следовало постулировать, что СС  и  делала.
Здесь снова обнажаются механизмы, обусловливающие  этот  вид  преследования.
Стремясь  обосновать  наличие  тайного  заговора,   антисемит   уподобляется
больному параноику: тот факт, что никто другой не признает существование его
врагов, больной считает доказательством их коварства.
   Чем жестче действует преследователь, тем  сильнее  для  оправдания  своих
действий он должен верить в опасность жертвы. Чем больше он в нее верит, тем
сильнее  беспокойство,  толкающее  его  на  еще  большую  жестокость.  Таким
образом, замыкается порочный круг, и гонение возобновляется снова и снова.
   Существовали и другие причины, по которым особенно удобно было переносить
собственные  подавляемые  наклонности  на  заключенных-евреев.  Наклонности,
которые подавляются с трудом, и должны подвергнуться  "переносу",  чтобы  не
привести к внутреннему конфликту - это "внутренний враг" личности. Евреи же,
хотя и "внешний" враг, и удобный объект для переноса, но в то же время враг,
живущий внутри общества, с которым он как  бы  не  слился  полностью.  Здесь
напрашивается сравнение с инстинктивными наклонностями: они хотя и  являются
частью личности, но осуждаются сознанием.
   Некоторые качества, которые часто приписываются евреям антисемитами (и не
только СС) и используются для оправдания своего отношения к ним, разоблачают
подобный подход. Антисемиты провозглашают,  что  евреи  "хитры",  "коварны",
"предприимчивы" и "делают все исподтишка". Но представим себе, как  порочные
инстинкты сопротивляются подавлению. В своей  жажде  самоудовлетворения  они
сначала  пытаются  "потеснить"  совесть  человека  так,  чтобы  она  их   не
блокировала. Если совесть или самоуважение запрещают  удовлетворение  прямым
путем,  асоциальные  или  подавляемые  совестью  наклонности  все  же   ищут
удовлетворения окольными  путями,  стараясь  как-то  "перехитрить"  совесть.
Некоторые из таких путей вполне могут быть названы коварными.
   Теперь мы снова  можем  вспомнить  охранника  СС  у  входа  в  лазарет  и
попробовать понять, почему он обошелся со мною иначе, чем с  другими.  Можно
предположить, что он действовал, исходя из собственного понимания стереотипа
еврея. Он был склонен верить, что все евреи трусы и жулики. Заключенные  же,
желая попасть в лазарет, пытались убедить  пропустить  их  вопреки  приказу,
рассказывая неправдоподобные истории.  Это  соответствовало  его  ожиданиям.
Охранник предполагал, что евреи будут плакать, жаловаться и стараться  любым
способом заставить его нарушить правила. Поэтому подойти к нему с  доводами,
которые, совершенно очевидно,  хорошо  продуманы,  -  означало  поступить  в
соответствии именно с этими предположениями.
   Стереотип "хитрого еврея" - создание антисемита. Если евреи действительно
провели бы эсэсовца, это означало бы, что он  обманут  собственной  химерой.
Ведь  дурные  наклонности  субъекта  проецируются  на  кого-либо   с   целью
избавиться от них и почувствовать себя в безопасности. Вот  почему  эсэсовец
не мог допустить обмана и столь резко реагировал  на  все  попытки  упросить
его.
   Возможно также, он знал, что  не  столь  умен,  как  многие  заключенные,
поэтому его  бесило  умение,  с  которым  были  составлены  их  истории.  Ум
заключенных угрожал его гордости, и он должен был доказать себе, что его все
равно не проведешь. Когда евреи взывали к его жалости, угроза для него  была
еще больше. В соответствии с  идеалами  СС  ему  приходилось  подавлять  все
человеческие чувства. И  каждый,  кто  пытался  пробудить  у  него  жалость,
угрожал его самооценке как образцового солдата СС. Ставки  на  "жалость"  он
тоже ждал. Только те, кто видел резкую  реакцию  человека,  которого  просят
уступить подавляемому желанию, могут  полностью  понять  тревогу  охранника,
почувствовавшего некоторую жалость к своей жертве. Эта тревога проявлялась в
агрессивности по отношению к заключенным, пытавшимся вызвать у него жалость.
Агрессивность более чем чтолибо другое обнажала  спрятанные  глубоко  внутри
человеческие чувства, которые эсэсовец старался подавить, проявляя  показную
жестокость.
   Возможно, здесь уместно сделать общее замечание по поводу жестокости  СС.
Настоящий эсэсовец-садист получал удовольствие, либо причиняя боль, либо  по
крайней мере доказывая свою способность ее причинить. Призывы к  состраданию
в значительной мере способствовали этому удовольствию. Поскольку он  получал
удовольствие от реакции заключенного, у него не было причин быть еще жестче.
Садисту достаточно продолжать мучить заключенного. Но если  эсэсовец  просто
выполнял  предписанный  ему  долг  и  при  этом  сталкивался  с   просьбами,
вызывающими у него жалость, он приходил в бешенство. Заключенный  затрагивал
его чувства, провоцируя  конфликт  между  желанием  выполнить  свой  долг  и
ощущением, что  нехорошо  так  обращаться  с  людьми.  Проявляя  жестокость,
эсэсовец пытался снять этот конфликт,  давая  в  то  же  время  выход  своей
ярости. Чем больше заключенный затрагивал чувства  эсэсовца,  тем  злее  тот
становился и тем сильнее проявлялась его злость.
   Я не пытался взывать к состраданию эсэсовца  у  входа  в  лазарет  и  тем
избавил его от внутреннего психологического конфликта. Я не  сделал  попытки
провести его, проявив умственное превосходство, и это не соответствовало его
ожиданиям. Подтвердив свое знание правил, я ясно показал, что не пытаюсь его
обмануть. Я  не  старался  воспользоваться  его  доверчивостью,  рассказывая
трогательные  истории.  Изложение  дела  носило  характер,  приемлемый   для
эсэсовца. Отвергнуть заключенного,  ведущего  себя  таким  образом,  значило
отказаться от собственной системы ценностей,  принятого  образа  действий  и
мышления. Этого он либо не мог, либо не чувствовал необходимости делать.
   Поскольку  мое  поведение  не  соответствовало  ожиданиям,  он  не   смог
использовать известные ему способы  подавить  сострадание,  и  я  не  вызвал
тревогу. Однако он продолжал следить за мной во время моего лечения, видимо,
ожидая, что рано или поздно я стану вести себя в  соответствии  с  привычным
стереотипом еврея, и тогда нужно будет защищаться от "ужасной" силы, которой
он ранее наделил этот образ.
   Таким образом, большинство  контактов  заключенных  с  СС  один  на  один
превращались в столкновение стереотипов - особенно, если СС имела дело не со
своими соотечественниками, а с евреями, русскими и  т.д.  Но  противостояние
одной иллюзорной системы другой делало невозможным  реальный  контакт  между
реальными людьми, и шансы у заключенных были при этом всегда плохи.
   Дружба, Только немногие заключенные и только недавно  попавшие  в  лагерь
хотели работать  вместе  со  своими  друзьями  или  с  соседями  по  бараку.
Большинство,  казалось,  стремятся  к  возможно  более  широкому  общению  и
избегают слишком глубоких привязанностей. Однако, как  правило,  заключенные
жили достаточно обособленно и общались лишь с узким кругом  людей.  В  своей
части барака каждый заключенный, хотевший выжить, имел  где-то  от  трех  до
пяти  "товарищей".  Разумеется,  это  были  не  настоящие   друзья,   скорее
компаньоны по работе, а точнее по нищете. Остальные были  просто  знакомыми.
Но если нищета любит компанию, то с  дружбой  все  обстоит  иначе.  Истинные
привязанности  не  росли  на  бесплодной  почве  лагеря,   питаемой   только
расстройством и отчаянием.
   Чтобы сохранить хоть бы видимость товарищества, лучше было его лишний раз
не испытывать. Даже при самых благих намерениях оно постоянно находилось под
угрозой, поскольку любое  разочарование  вымещалось  на  ближайших  соседях,
причем реакция часто была подобна взрыву.  Человеку  становилось  легче,  он
снимал раздражение, накопившееся на работе, если мог рассказать о нем  своим
товарищам в бараке. Но далеко не  всегда  им  хотелось  слушать  про  чьи-то
неприятности, ибо они сами недавно испытали такие же.
   После вечера, ночи и утра в бараке заключенный был  рад  встретить  новые
лица и новых людей, желающих выслушать его жалобы на начальников барака и на
отсутствие товарищества между людьми, с которыми он живет. Люди готовы  были
его выслушать, если он, в свою очередь, слушал их.
   На работе, как и в бараке, даже самое небольшое раздражение  также  легко
приводило к взрыву. Во всяком случае, после десяти и более напряженных часов
работы каждому хотелось поскорее избавиться от  надоевших  лиц,  не  слышать
повторяющиеся шутки, непристойности, не сочувствовать все тем же недугам.  И
возвращение в барак, где атмосфера казалась  не  столь  напряженной,  как  в
рабочей команде, снова на какоето время приносило облегчение.
   Вообще говоря, в лагере не было ничего  хуже,  чем  попасть  в  окружение
пессимистов, поскольку среди них очень трудно  поддерживать  свое  моральное
состояние. Угнетающе действовали также люди, которые постоянно жаловались на
мелочи, совершенно не понимая, где они находятся.
   В лагере почти полностью  отсутствовали  те,  пусть  внешние,  проявления
вежливости  и  доброты,  которые  в  обычной  жизни  делают  терпимым   даже
негативное отношение. Ответы всегда  облекались  в  наиболее  грубую  форму.
Редко  слышалось  "спасибо",  обычно  только  "идиот",  "пошел   к   черту",
"заткнись", а то и хуже, даже при ответе на самый нейтральный  вопрос.  Люди
не упускали любую возможность выплеснуть свое скрытое раздражение и  злость,
что давало им  хоть  небольшое  облегчение.  Если  человек  еще  мог  что-то
чувствовать, значит,  был  жив,  не  уступил  всему  и  всем,  еще  не  стал
"мусульманином". Оскорбляя или обижая когото, узник доказывал себе,  что  он
еще  имеет  какое-то  значение,  способен  произвести  эффект,  пусть   даже
болезненный. Но таким образом, опять же, делался шаг к сближению с СС.
   Разговоры. Когда разговор был  возможен,  он,  как  и  любой  поступок  в
лагере, мог облегчить жизнь либо сделать  ее  невыносимой.  Темы  разговоров
были столь же разнообразны, сколь и заключенные,  но  всегда  присутствовала
тема освобождения (у  новеньких)  и  детали  лагерной  жизни  (среди  старых
заключенных). Чаще всего говорили о еде: вспоминали о том, чем  наслаждались
до заключения, и мечтали о разных блюдах, которые съедят после освобождения.
Разговоры о том, что можно получить или купить сегодня в лагерном  магазине,
длились часами. Почти столь же  серьезно  обсуждались  надежды  и  слухи  об
улучшении питания. Несмотря на повторения, подобные разговоры  почти  всегда
преобладали, как будто мечты  о  еде  могли  заменить  саму  еду,  уменьшить
постоянное чувство голода.
   Эти несбыточные  и  инфантильные  мечты  усиливали  внутреннее  смятение.
Самолюбие людей, гордившихся широтой своих интересов, сильно страдало, когда
обнаруживалось, насколько они поглощены проблемой еды. Они пытались  с  этим
бороться, принуждая себя к интеллектуальным разговорам и  стараясь  отогнать
тоску. Но отсутствие внешних стимулов, безнадежность и  угнетающий  характер
общей ситуации быстро истощали их интеллектуальные ресурсы.
   Обычно люди снова и снова  повторяли  одни  и  те  же  истории,  досаждая
слушателям и доводя их порой до  отупения.  Даже  в  благополучных  командах
(например, штопальщиков носков, где заключенные  во  вполне  комфортабельных
условиях сидели за столами и спокойно выполняли очень легкую  работу)  редко
случалось,  чтобы  двое  заключенных  говорили  о   чем-либо   по-настоящему
интересном хотя бы несколько часов.
   Многознающие и высокопрофессиональные люди иногда  стремились  поделиться
своими знаниями, но быстро уставали, когда  обсуждение  каких-либо  проблем,
скажем медицины или истории, прерывалось вдруг слухом о том, что в  лагерном
магазине появились сардины или  яблоки.  После  нескольких  подобных  опытов
заключенный понимал, что  еда  значит  для  всех  (причем,  ему  приходилось
признать, что и для него тоже) значительно больше, чем работа его  жизни,  и
постепенно он переставал о ней говорить.
   Из-за   подобных   ситуаций   и   общей   угнетающей   атмосферы   обычно
интеллектуальные разговоры наскучивали и прекращались после двух-трех недель
общения одних и тех же людей. Потом и сами заключенные впадали в  депрессию:
все, имевшее еще недавно такое значение, вдруг начинало казаться  скучным  и
неважным. Иногда человеку хотелось поговорить  о  своей  жене  и  детях,  но
внезапно ему со злобой приказывали заткнуться, ибо такой разговор вызывал  у
кого-то невыносимую тоску. Эти и многие другие причины ограничивали общение.
Заключенные знали, как быстро исчерпывает себя любой  разговор,  превращаясь
из средства против скуки и депрессии в  свою  противоположность.  И  все  же
разговор оставался наиболее приемлемым способом времяпровождения в лагере.
   Баланс  сил.  В  конечном  счете,  рассказ  о  самозащите  заключенных  в
концентрационных лагерях - это не  только  перечисление  различных  попыток,
приведших  в  итоге  к  прямо  противоположному  результату.   Несмотря   на
совершенно неблагоприятные условия иногда  между  людьми  все  же  возникала
дружба. Стремясь сохранить  самоуважение,  заключенные  часто  стремились  к
обмену мнениями, взаимному обучению и стимулировали  друг  у  друга  желание
читать.
   Стремление  защитить  друзей  с   помощью   организации   заключенных   и
сотрудничества с СС уже рассматривались выше. Здесь  следует  сказать,  что,
несмотря на свой саморазрушающий характер, эти организации, возможно, все же
спасли некоторых заключенных, принеся,  правда,  в  жертву  других.  Позиция
властей была такова,  что  малые  преимущества  для  некоторых  должны  были
оплачиваться многими услугами СС.
   Типичный пример - эксперименты над людьми. Заключенные, принимавшие в них
участие, помогали убивать сотни людей. Но они могли при случае  спрятать  на
несколько дней обреченного или спасти друга, заменив его другим заключенным.
   Внутри столь жесткой системы, как концентрационный лагерь, любая  защита,
действующая в рамках этой системы, способствовала целям лагеря, а  не  целям
защиты. Видимо, такой институт  как  концентрационный  лагерь  не  допускает
по-настоящему  действенной  защиты.  Единственный  путь  не   покориться   -
уничтожить лагерь как систему.
 
   КОНЦЛАГЕРЯ И ОБЩЕ