уке он нес блюдо
с фрикасе из цыплят, а в другой - пирожки с устрицами.
   Следующим выступал помощник доктора Ситгривса; недолго думая  он  схватил
громадную суповую  миску,  -  вероятно,  она  больше  всего  напоминала  ему
знакомые предметы его ремесла, - и не выпускал ее, пока пар от  супа  совсем
не затуманил стекла его очков - знак его  медицинской  профессии.  Когда  он
дошел до гостиной, то, вынужден был опустить свою ношу на пол и снять  очки;
лишь тогда он увидел, как можно было пробраться между столами, заставленными
фарфором и грелками для посуды.
   Далее  шествовал  солдат,  приставленный  к  капитану  Синглтону.  Словно
соразмеряя свой аппетит со здоровьем раненого капитана, он  нес  всего  лишь
двух жареных уток; однако их дразнящий аромат заставил его раскаяться в том,
что он совсем  недавно  уничтожил  один  завтрак,  приготовленный  для  него
самого, и другой - для сестры капитана.
   Шествие  замыкал  белый  мальчик-слуга,  один  из  постоянных  домочадцев
коттеджа; он стонал под тяжестью  блюд  со  всевозможной  зеленью,  которыми
нагрузила его сбившаяся с ног кухарка, не рассчитавшая его слабых сил.
   Но этим далеко не  исчерпывались  приготовления  к  приему  гостей.  Едва
Цезарь поставил на стол индейку, которая всего лишь неделю  назад  летала  в
горах Детчеса, даже не мечтая так скоро возглавить столь роскошный стол, как
он тотчас же, словно заведенный, повернулся на каблуках и  снова  отправился
на кухню. Его пример заразил  остальных;  прежним  строем  они  торжественно
проследовали друг за другом сперва на кухню, потом обратно в гостиную.
   Благодаря такому идеальному порядку в дополнение к прочей снеди  на  стол
были водворены стаи голубей и перепелок, все виды вальдшнепов и целые косяки
камбалы и морского окуня.
   В третий раз процессия доставила к столу основательные порции  картофеля,
лука, свеклы, шинкованной капусты, риса,  -  словом,  всего  того,  что  еще
требовалось для отменного обеда.
   Стол ломился от изобилия, присущего  американской  кухне.  Окинув  весьма
одобрительным  взглядом  эту  выставку  яств  и  передвинув  каждое   блюдо,
поставленное не его руками,  Цезарь  пошел  докладывать  хозяйке  дома,  что
благополучно выполнил доверенное ему дело.
   Примерно за полчаса до описанного нами кулинарного  парада  дамы  исчезли
столь же непостижимым образом,  как  исчезают  ласточки  перед  наступлением
зимы. Но вот настала весна  их  возвращения,  и  все  общество  собралось  в
комнате, которая называлась гостиной  только  потому,  что  в  ней  не  было
обеденного стола и стоял диван, обитый пестрой тканью.
   Добрая мисс Пейтон не только считала,  что  празднество  заслуживает  из,
ряда  вон  выходящих  приготовлений  в  ее  кулинарном   ведомстве,   но   и
позаботилась достойным  образом  принарядить  свою  собственную  особу  ради
гостей, которых она с радостью принимала.
   На  голове  у  мисс  Пейтон  красовался  чепчик  из  тончайшего  батиста,
отделанный широким  кружевом,  откинутым  назад,  чтобы  был  виден  букетик
искусственных цветов, приколотый над ее красивым лбом.
   На ее волосах лежал такой толстый слой пудры, что  трудно  было  сказать,
какого они цвета; строгость прически в какой-то мере смягчали слегка завитые
кончики волос, придававшие лицу женственную нежность.
   Платье из тяжелого шелка лилового цвета было  низко  вырезано  на  груди;
туго облегающий корсаж из той же ткани подчеркивал красоту  фигуры.  Широкая
юбка говорила о том, что в те времена не скупились на материю для  туалетов.
Небольшие фижмы оттеняли красоту ткани, и фигура мисс  Пейтон  казалась  еще
более величественной.
   Природа наградила эту леди немалым ростом, а каблуки на туфельках из того
же шелка, что и платье, делали ее выше еще чуть ли не на два дюйма.
   Рукава, узкие  до  локтя,  падали  ниже  широкими  свободными  складками;
благодаря батистовым воланам, отделанным дрезденскими  кружевами,  ее  руки,
сохранившие правильную форму и белизну, казались  удивительно  нежными.  Три
нитки крупного жемчуга обвивали ее шею; грудь, видневшуюся  в  вырезе  лифа,
мисс Пейтон, не забывая о своих сорока годах, прикрыла кружевным платочком.
   В этом  наряде  она  стояла  прямая  и  статная,  с  горделивой  осанкой,
свойственной женщинам того времени, и, право же, могла бы повергнуть в  прах
целый рой современных красавиц.
   Сара  была  одета  с  таким  же  вкусом:  ее  голубое  атласное   платье,
отличавшееся от  тетушкиного  лишь  матерней  и  цветом,  не  менее  выгодно
обрисовывало ее стройную фигуру. В двадцать лет незачем  прибегать  к  тому,
что подсказывает благоразумие в сорок, и глубокий вырез  в  атласном  платье
Сары лишь чуть-чуть прикрывало фишю из тончайших кружев. Шея и покатые плечи
блистали всей своей естественной красотой. Как и тетка, Сара  надела  в  три
ряда жемчуг, в ушах у нее были жемчужные серьги. Она  была  без  чепчика,  а
откинутые назад волосы открывали прелестный  лоб,  гладкий,  как  мрамор,  и
белый, как снег. Несколько непокорных завитков красиво падали на  шею;  надо
лбом, словно корона, высилась гирлянда из искусственных цветов.
   Мисс Синглтон доверила  брата  заботам  доктора  Ситгривса;  ему  удалось
заставить  своего  пациента  спокойно  уснуть,   сперва   избавив   его   от
лихорадочного жара, охватившего больного после свидания с сестрой.  Радушная
хозяйка уговорила мисс Синглтон  присоединиться  к  остальному  обществу,  и
теперь Изабелла сидела рядом  с  Сарой,  почти  такая  же  нарядная,  как  и
соседка. Впрочем, Изабелла  не  напудрила  свои  черные  локоны.  Необычайно
высокий лоб, огромные блестящие  глаза,  а  может  быть,  и  бледность  лица
придавали ей задумчивый вид.
   Последней по счету, но отнюдь не по очарованию на этой  выставке  женской
красоты была младшая дочь мистера Уортона. Френсис,  как  мы  уже  говорили,
покинула Нью-Йорк,  не  достигнув  того  возраста,  когда  женщины  начинают
следовать моде. В эту  пору  кое-кто  уже  решился  повести  наступление  на
устаревшие обычаи, так долго  стеснявшие  прекрасный  пол,  и  юная  Френсис
отважилась положиться на то, что даровала ей природа. Правда, не во  многом,
но это немногое было безупречно.  В  течение  утра  она  не  раз  собиралась
уделить больше, чем обычно, внимания своей  внешности.  По  всякий  раз  она
обращала пристальный взгляд на север  и  неизменно  отказывалась  от  своего
намерения.
   В назначенный час наша героиня появилась  в  гостиной  в  небесно-голубом
шелковом платье, сшитом почти так же, как и  платье  сестры.  Пышные  волосы
стягивала на затылке длинная узкая черепаховая гребенка желтого цвета,  едва
заметная на свободно падающих золотистых локонах. На платье ее  не  было  ни
складочки, ни морщинки; оно сидело как влитое, так что можно было  подумать,
будто лукавая девушка превосходно знает, чем может похвастать. Шемизетка  из
роскошных дрезденских кружев придавала ее лицу особенную нежность. На голове
у Френсис не было никаких украшений, но на шею она надела золотую цепочку  с
великолепным сердоликом.
   На мгновение, лишь на мгновение, Лоутон увидел выглянувшую из-под  платья
прелестную ножку в голубой туфельке с бриллиантовой пряжкой. Драгун невольно
вздохнул, подумав, как должна быть грациозна эта ножка  в  плавном  менуэте,
хотя ее и невозможно вообразить себе в стремени.
   Но вот на пороге комнаты показался Цезарь и  сделал  глубокий  поклон,  в
продолжение многих столетий означавший: "кушать  подано".  Мистер  Уортон  в
своем суконном фраке  с  громадными  пуговицами  церемонно  подошел  к  мисс
Синглтон и, низко склонив напудренную голову, предложил девушке руку, а  она
протянула ему свою.
   Доктор Ситгривс с такой же почтительностью предложил  руку  мисс  Пейтон;
милостиво приняв ее, леди немного, задержалась, чтобы надеть перчатки.
   Сара наградила полковника Уэлмира улыбкой, когда он подошел к ней  с  тем
же церемонным поклоном; Френсис по-девически застенчиво подала кончики своих
тонких пальцев капитану Лоутону.
   Понадобилось немало времени и хлопот, чтобы разместить всех за столом, не
нарушив правил  этикета  и  законов  старшинства,  но  наконец,  к  великому
удовольствию  Цезаря,  все  расселись.  Он  отлично  знал,  что  кушанья  не
становятся вкуснее, если долго стоят на столе, и понимал, как неприятно есть
остывший обед, но при всем своем философском складе ума не  мог  постигнуть,
какое важное значение имеет для общества соблюдение привычного ритуала.
   Первые десять минут все за столом, кроме капитана Лоутона, были  довольны
собой и друг другом. Впрочем, и капитан был  бы  вполне  счастлив,  если  бы
излишняя чопорность хозяина дома и мисс Пейтон  не  помешала  ему  сразу  же
приступить к своему любимому занятию - отведывать разные блюда и выбирать их
себе по вкусу.
   Наконец  обед  начался,  и  рвение,  с  каким  все  приступили   к   еде,
красноречивее всяких слов говорило о кулинарном искусстве Дины. Потом  стали
пить за здоровье дам, и так как вино было превосходное, а бокалы объемистые,
то драгун отнесся  к  перерыву  в  еде  вполне  благодушно.  Он  так  боялся
кого-нибудь задеть пли отклониться от какого-нибудь  правила  этикета,  что,
отдав долг вежливости своей ближайшей соседке, продолжал пить за прекрасный,
пол, пока каждая из дам не преисполнилась  уверенности,  что  он  не  оказал
предпочтения другой. Можно ли было не извинить капитана Лоутона,  так  долго
не пробовавшего хорошего  вина,  что  он  поддался  соблазну  и  то  и  дело
прикладывался к рюмке?
   Мистер  Уортон  принадлежал  к  числу  нью-йоркских  политиков,   главным
занятием которых  до  войны  было  собираться  вместе  для  глубокомысленных
рассуждений о знамениях времени. Их  вдохновляла  некая  влага,  выжатая  из
винограда, растущего на южных склонах гор острова Мадейры,  и  попадавшая  в
колонии Северной Америки через Вест-Индию с небольшой остановкой в  западном
архипелаге, имевшей целью проверить благодатные свойства его климата. Мистер
Уортон вывез из своих нью-йоркских погребов солидные запасы такой  влаги,  и
теперь перед капитаном стояла бутылка с  вином,  сверкавшим  в  косых  лучах
солнца, как янтарь.
   Хотя мясные и овощные блюда следовали одно за другим  в  полном  порядке,
уход их со сцены был подобен отступлению ополченцев. Казалось,  что  на  еду
набросились мифические гарпии: остатки этого богатого пира хватали, швыряли,
опрокидывали, сгребали в кучу, а когда наконец все исчезло, двинулась  новая
процессия яств. На столе появилась целая гора всяких  сластей  и  того,  что
подается обычно вместе с ними.
   Мистер Уортон наполнил вином бокал дамы,  сидевшей  от  него  справа,  и,
пододвинув бутылку гостю слева, с низким поклоном сказал:
   - Мисс Синглтон, окажите нам честь и произнесите тост.
   Хотя было принято обращаться  к  даме  с  подобными  просьбами,  Изабелла
вздрогнула. Стараясь собраться с  мыслями,  она  сначала  покраснела,  потом
побледнела, и ее смущение привлекло к ней  всеобщее  внимание.  Наконец  она
сделала над собой усилие и с таким  видом,  словно  никакое  другое  имя  не
пришло ей в голову, тихо сказала:
   - За здоровье майора Данвуди.
   Все охотно выпили за его здоровье, только полковник Уэлмир едва  пригубил
бокал и стал выводить на  столе  узоры,  размазывая  пролитое  вино.  Затем,
прервав  наступившее  молчание,  он  громко  сказал,  обращаясь  к  капитану
Лоутону:
   - Полагаю, сэр, что армия мятежников повысит в чине этого майора  Данвуди
за то, что он использовал выгоды, которые доставила  ему  приключившаяся  со
мною беда.
   Драгун полностью удовлетворил свой аппетит и теперь не  мог  стерпеть  ни
малейшей обиды ни от одного смертного, если не считать Вашингтона  и  своего
непосредственного начальника. Налив себе вина из полюбившейся  ему  бутылки,
он с полным спокойствием сказал:
   - Прошу прощения, полковник Уэлмир, но майор Данвуди  служит  Соединенным
Штатам Америки, служит  верой  и  правдой.  Такой  человек  не  мятежник.  Я
надеюсь, что он и в самом деле получит повышение - прежде всего потому,  что
он этого заслуживает, а еще и потому, что у нас следующий за ним по званию -
это я. Не знаю, что вы называете "бедой", если не разумеете  столкновение  с
виргинской кавалерией.
   - Не все ли равно, как выразиться, - надменно отозвался  полковник.  -  Я
сказал так, как мне подсказывает долг перед моим королем.  Но  разве  вы  не
считаете, что потеря командира - это беда для его отряда?
   - Конечно, иногда бывает и так, - многозначительно ответил  драгун.  .  -
Мисс Пейтон, не окажете ли и вы нам  честь  произнести  тост!  -  воскликнул
встревоженный хозяин дома, желая прекратить этот диалог.
   Мисс Дженнет с достоинством наклонила голову, и легкий  румянец  выступил
на ее лице, когда она вымолвила:
   - За здоровье генерала Монтроза.
   - Нет слова более  неопределенного,  чем  беда,  -  вмешался  в  разговор
доктор, не обращая внимания на тонкий маневр мистера Уортона. - Многие  люди
называют бедой одно, тогда как другие - совсем иное. Беда не приходит  одна;
сама жизнь - беда, ибо она приносит всякие беды; смерть - тоже беда, ибо она
сокращает радости жизни.
   - ч Беда, что у нас за офицерским столом не подают такого вина, - прервал
его драгун.
   - Не откажите произнести тост; вино, кажется, вам понравилось, -  вставил
мистер Уортон.
   Капитан Лоутон наполнил бокал до краев и выпил  за  "скорый  мир  или  за
победоносную войну".
   - Я принимаю ваш тост,  капитан  Лоутон,  -  сказал  доктор,  -  хотя  не
согласен с вашим представлением о  военных  действиях.  По  моему  скромному
мнению, кавалерию следует держать в арьергарде, чтобы она закрепляла победу,
а  не  посылать  вперед,  чтобы  ее  завоевывать.  Вот  каково  естественное
назначение  кавалерии,  если  дозволено  применить   такое   определение   к
противоестественному роду поиск, ибо  история  учит,  что  кавалерия  больше
всего приносит пользы, когда ее держат в резерве.
   Столь поучительное рассуждение напомнило мисс  Пейтон,  что  пора  встать
из-за стола. Она поднялась и вышла из комнаты вместе с  племянницами.  Почти
тотчас же встали и мистер Уортон с сыном и,  извинившись,  сказали,  что  их
ждут в доме умершего соседа.
   Доктор извлек из кармана сигару и сунул  ее,  по  своему  обыкновению,  в
уголок рта, что нисколько не мешало ему разговаривать.
   - Только приятное сознание, что переносишь  страдания  в  обществе  таких
милых дам, как те, которые только что покинули нас, может облегчить и плен и
раны, - галантно заметил английский полковник, проводив до двери хозяек дома
и усаживаясь на прежнее место.
   - Сочувствие  и  доброта  благотворно  влияют  на  организм  человека,  -
глубокомысленно заметил доктор, стряхивая кончиком мизинца пепел с сигары. -
Физические  и  моральные  ощущения  тесно  связаны  между  собой,  но  чтобы
лечить..,  чтобы  вернуть  здоровье,  нарушенное  болезнью  или   вследствие
несчастного случая, недостаточно влияния никем не управляемых симпатий.  При
этих условиях свет... -  Доктор  вдруг  встретился  взглядом  с  Лоутоном  и
остановился; раза три затянувшись сигарой, он попытался закончить фразу:
   - При этих условиях знание, которое проистекает от света...
   - Продолжайте, сэр... - сказал полковник Уэлмир, потягивая вино.
   - Смысл моих слов сводится к тому, - закончил доктор, повернувшись спиной
к Лоутону, - что хлебными припарками не срастить сломанную руку.
   - Тем хуже - ведь это самое безобидное употребление  хлеба,  если  только
его не съели! - воскликнул драгун.
   - Я обращаюсь к вам как к человеку  просвещенному,  полковник  Уэлмир,  -
снова заговорил доктор. (Уэлмир поклонился.) - Вы, конечно, заметили,  какое
ужасное опустошение произвели в ваших рядах виргинцы под командованием  сего
джентльмена. (Уэлмир снова  нахмурился.)  Так  вот,  когда  сабельные  удары
обрушились на ваших несчастных солдат, они лишились жизни, не  имея  надежды
На помощь науки; зияющие раны были нанесены им  с  полным  пренебрежением  к
искусству самого опытного хирурга. Я  торжественно  обращаюсь  к  вам,  сэр:
скажите, пожалуйста, разве ваш отряд не был бы разбит с тем же успехом, если
бы, вместо того чтобы лишиться головы, все солдаты потеряли бы, например, по
правой руке?
   - Ваше торжественное обращение, сэр, несколько преждевременно, -  вставил
Уэлмир.
   - Разве бессмысленная жестокость на  поле  боя  хоть  на  шаг  продвигает
вперед дело свободы? - продолжал доктор, оседлав своего конька.
   - Насколько мне известно,  джентльмены  из  армии  мятежников  ничуть  не
способствуют делу свободы, - возразил полковник.
   - Не способствуют делу свободы! Боже мой, за что же тогда мы боремся?
   -  За  рабство,  сэр.  Да,  именно   за   рабство.   Вместо   доброго   и
снисходительного монарха вы возводите на троп тираническую чернь. В  чем  же
логика вашей хваленой свободы?
   - Логика! - Услышав такой уничтожающий  выпад  против  дела,  которое  он
всегда считал святым, доктор растерянно огляделся.
   - Да, сэр, у вас нет логики. Ваш  конгресс  мудрецов  выпустил  манифест,
провозгласивший всеобщее равенство в политических правах.
   - Да, это верно, и составлен манифест очень толково.
   - Против этого я не спорю, но если то, что написано в манифесте,  правда,
так почему вы не отпускаете на свободу своих невольников?
   Это  возражение,  которое  соотечественники  полковника   считали   самым
неопровержимым  доводом  против  многих  красноречивых   фактов,   казалось,
прозвучало еще более убедительно благодаря тону, каким оно было высказано.
   Каждый американец испытывает унижение, когда ему приходится защищать свою
страну от обвинений в  несправедливости  ее  законов.  Подобное  же  чувство
овладевает  честным  человеком,  когда  он   вынужден   отводить   от   себя
какое-нибудь позорное обвинение,  хоть  он  и  уверен  в  своей  правоте.  В
сущности, Ситгривс обладал здравым смыслом, и теперь, когда его  задели,  он
принялся отстаивать своп взгляды со всей возможной серьезностью.
   - Для нас свобода - означает иметь решающий голос в совещаниях конгресса,
который нами правит. Мы считаем недопустимым подчиняться  воле  короля,  чей
народ живет в трех тысячах миль от нас, не имеет и не  может  иметь  с  нами
общих политических интересов. Я уже не говорю  о  притеснениях,  которым  мы
подвергаемся,   но   ребенок   вырос   и   получил   право   на   привилегии
совершеннолетнего. В таких случаях есть только один заступник за права нации
- это сила, и к ее помощи мы теперь прибегаем.
   - Может быть, такие теории годятся для ваших целей, - с  усмешкой  сказал
Уэлмир, - но не кажется ли вам, что  они  противоречат  взглядам  и  обычаям
цивилизованных народов?
   - Нет, они соответствуют обычаям  всех  народов,  -  отпарировал  хирург,
отвечая улыбкой на улыбку  и  на  кивок  капитана  Лоутона,  который  весьма
одобрительно относился к здравому смыслу своего приятеля, хотя и не  выносил
его медицинских поучений. - Кто позволит, чтоб им управляли, когда он  может
управлять собою сам? Разумен только один взгляд  на  вещи:  каждое  общество
имеет право на самоуправление, если, конечно, оно не нарушает законов бога.
   - А вы не нарушаете этих законов  тем,  что  держите  своих  собратьев  в
рабстве? - внушительно спросил полковник.
   Хирург выпил стаканчик вина, произнес "гм" и снова ринулся в бой.
   - Сэр, - сказал он,  -  невольничество  появилось  в  давние  времена  и,
видимо, не зависит ни от формы правления, ни от религии; все  цивилизованные
государства Европы держат или держали своих собратьев в рабской зависимости.
   -  Для  Великобритании  вам  придется  сделать  исключение!  -  заносчиво
воскликнул полковник.
   - О нет, сэр, - уверенно продолжал доктор,  чувствуя,  что  война  теперь
перебросилась на вражескую территорию, - я не могу  сделать  исключение  для
Великобритании. Ее сыны, ее корабли