она ведь  не  сможет
забрать его назад?
   - Так она ж его выгнала.
   - К тому же, - добавил Питу, - пять лет уже прошли.
   - Какие пять лет? - спросила Катрин.
   - Те, на которые доктор Жильбер оставил ей тысячу франков.
   - Так он оставил вашей тетушке тысячу франков?
   - Да-да-да, чтоб она заплатила за мое обучение.
   - Вот какой это человек! - сказал фермер. - И всякий день я слышу  о  нем
нечто подобное. Вот почему я буду верен ему до гробовой доски.
   - Он хотел, чтобы я выучился ремеслу.
   - И был прав. Но случается так, что хорошие намерения извращаются дурными
людьми. Человек оставляет тысячу  франков  на  то,  чтобы  парнишку  обучили
ремеслу, - глядь, а парнишку вместо этого отдают длиннополому, который хочет
запереть его в семинарию. И сколько же она платила твоему аббату Фортье?
   - Кто?
   - Твоя тетка.
   - Она ему ничего не платила.
   - Выходит, двести ливров доброго господина Жильбера она прикарманила?
   - Наверное.
   - Послушай, я хочу дать тебе совет, Питу: когда эта старая  ханжа  отдаст
концы, пошарь хорошенько повсюду; в шкафах, в матрасах, в горшках с цветами.
   - Зачем? - спросил Питу.
   - Затем, что ты найдешь там клад, вот зачем. Старые луидоры  в  шерстяном
чулке. Да, именно в чулке, потому что в кошелек ее сбережения не влезут.
   - Вы думаете?
   - Я уверен. Но мы еще потолкуем об этом в свое время и в своем  месте.  А
нынче нам предстоит небольшая прогулка. Книга  доктора  Жильбера  у  тебя  с
собой?
   - Она у меня в кармане.
   - Отец, - спросила Катрин, - вы все обдумали?
   - Тому, кто делает доброе дело, думать нечего, детка;  доктор  велел  мне
читать людям эту книгу, распространять содержащиеся в ней принципы - значит,
книга будет прочитана, а принципы распространены.
   - Но мы-то с мамой сможем пойти к мессе? - робко поинтересовалась Катрин.
   - Ступайте, - сказал Бийо, - вы женщины, а мы мужчины, это  дело  другое;
пошли, Питу.
   Питу раскланялся с г-жой Бийо и Катрин, а  потом,  гордый  тем,  что  его
назвали мужчиной, отправился вслед за фермером.

Глава 7

В КОТОРОЙ ДОКАЗЫВАЕТСЯ, ЧТО ДЛИННОНОГИЕ - ПЛОХИЕ ТАНЦОРЫ, НО ЗАТО ОТЛИЧНЫЕ БЕГУНЫ

   В риге собралось многочисленное  общество.  Бийо,  как  мы  уже  сказали,
пользовался большим уважением своих работников, ибо, частенько ворча на них,
сытно их кормил и хорошо им платил.
   Поэтому все они поспешили откликнуться на его приглашение.
   К тому же в эту пору народ был охвачен  той  странной  лихорадкой,  какая
заражает все народы, готовящиеся взяться за дело. Удивительные, новые, почти
непонятные слова слетали с уст, никогда прежде их не произносивших. То  были
слова "свобода", "независимость", "эмансипация", и, странная вещь, слышались
они не только среди простого народа, нет, первыми их произносили дворяне,  а
голос простонародья был лишь отзвуком голоса знати.
   Свет, который вскоре разгорелся так ярко,  что  стал  источником  пожара,
пришел с запада. Солнце,  разжегшее  во  Франции  огромный  костер,  в  огне
которого  устрашенные  народы  прочли  написанное  кровавыми  буквами  слово
"республика", взошло в Америке.
   Итак, собрания, посвященные политике, происходили чаще, чем можно было бы
предположить.  Люди,  явившиеся  неизвестно  откуда,   безвестные   апостолы
невидимого бога, скитались по городам и весям, сея повсюду  семена  свободы.
Правительство,  дотоле  действовавшее  так,  словно  его  поразила  слепота,
пыталось взглянуть  правде  в  глаза.  Те,  кто  стоял  во  главе  огромного
механизма, именуемого государственным аппаратом, чувствовали, что  некоторые
части машины по непонятной причине отказывают.  Сопротивление  охватило  все
умы, хотя руки еще бездействовали; невидимое, оно  было,  однако,  ощутимым,
заметным, грозным, причем особенно грозным оттого, что, подобно привидениям,
оставалось неуловимым и его можно было угадать, но нельзя было поймать.
   Двадцать - двадцать пять испольщиков, работающих  на  Бийо,  собрались  в
риге.
   Бийо вошел туда первым, Питу последовал за ним.  Все  головы  обнажились,
шляпы оказались в руках присутствующих. Было  видно,  что  эти  люди  готовы
умереть по знаку хозяина.
   Фермер объяснил крестьянам, что брошюра, которую им  будет  читать  Питу,
сочинена доктором Жильбером Доктора хорошо знали в  округе,  где  он  владел
несколькими участками земли, самым большим из которых была ферма, арендуемая
Бийо.
   Для чтеца приготовили бочку.  Питу  взобрался  на  эту  импровизированную
трибуну и начал чтение.
   Осмелюсь заметить, что люди из народа, а может  быть  и  из  всех  других
сословий, слушают тем внимательнее, чем меньше понимают. Очевидно, что общий
смысл брошюры ускользнул от просвещеннейших  умов  деревенской  ассамблеи  и
даже от самого Бийо. Однако среди темных фраз внезапно  вспыхивали,  подобно
зигзагам молнии на черном небе, сверкающие слова "независимость",  "свобода"
и  "равенство".  Большего  и   не   требовалось:   раздались   аплодисменты,
послышались крики: "Да здравствует доктор Жильбер!". Прочтена была  примерно
треть  брошюры:  с  остальным  порешили   ознакомиться   в   следующие   два
воскресенья.
   Все присутствовавшие получили приглашение собраться на  том  же  месте  в
следующее воскресенье, и каждый обещал прийти.
   Питу читал  прекрасно.  Нет  ничего  легче,  чем  пожинать  лавры.  Часть
аплодисментов, доставшихся книге, Питу по праву отнес на свой счет; сам  г-н
Бийо, поддавшись всеобщему воодушевлению, ощутил в  своем  сердце  некоторое
почтение к ученику аббата Фортье. Физически и без того развитой не по годам,
Питу после чтения вырос нравственно на десять локтей.
   Лишь одно омрачало его триумф - отсутствие мадмуазель Катрин.
   Впрочем, папаша Бийо,  восхищенный  действием,  какое  произвела  брошюра
доктора на слушателей, поспешил сообщить об успехе Питу жене и дочери.  Г-жа
Бийо промолчала - она была женщина недалекая.
   А Катрин улыбнулась очень печально.
   - Ну, в чем дело? - спросил фермер.
   - Отец, отец! - отвечала Катрин. - Я  боюсь,  что  все  это  не  кончится
добром.
   - Еще чего! Не каркай, пожалуйста! Учти, я больше люблю  жаворонков,  чем
ворон.
   - Отец, меня уже предупреждали, что за вами следят.
   - Кто это тебя предупреждал, скажи на милость?
   - Один друг.
   - Один друг? Добрые советы заслуживают благодарности. Назови-ка  мне  имя
этого друга. Давай-давай, признавайся.
   - Это человек, который много знает.
   - Имя? Имя?
   - Господин Изидор де Шарни.
   - Какое дело этому щеголю до моих мыслей?  С  какой  стати  он  дает  мне
советы? Разве я советую ему, какой надеть камзол? А мне  ведь  тоже  нашлось
бы, что сказать.
   - Отец, я не для того вам об этом сказала, чтобы вас рассердить. Он  ведь
дал этот совет из самых добрых побуждений.
   - В таком случае совет за совет; послушай, что скажу я, и передай это ему
от моего имени.
   - Что же?
   - Что он и ему подобные господа дворяне поступили бы куда умнее, если  бы
подумали о себе, а не то им зададут жару в Национальном собрании; там уже не
раз заходила речь о фаворитах и  фаворитках.  Пусть-ка  его  брат,  господин
Оливье де Шарни, который заседает там, в Собрании, и, говорят, недурно ладит
с Австриячкой, возьмет это себе на заметку.
   - Отец, - сказала Катрин, - у вас больше опыта, поступайте, как хотите.
   - В самом деле, - прошептал Питу, осмелевший от  собственного  успеха,  -
зачем ваш господин Изидор вмешивается не в свое дело?
   Катрин не услышала  или  не  захотела  услышать  этих  слов,  и  разговор
прервался.
   Обед прошел, как обычно. Но Питу он показался нестерпимо длинным. Ему  не
терпелось блеснуть своим новым великолепием и появиться на  людях  вместе  с
мадмуазель Катрин. Для него это воскресенье было великим днем, и он поклялся
вечно сохранить в памяти священную дату 12 июля.
   Они вышли  из  дому  около  трех  часов  пополудни.  Катрин,  хорошенькая
черноглазая блондинка, тоненькая и гибкая, словно ива  над  ручьем,  текущим
близ  фермы,  выглядела  очаровательно.  Она  нарядилась  с  тем  врожденным
кокетством, которое подчеркивает все прелести женщины, а чепчик, сшитый, как
она призналась Питу, ее собственными руками, был ей на редкость к лицу.
   Танцы обычно начинались не раньше шести. Четверо деревенских  музыкантов,
получавших по шесть медных монет за контрданс, имели  честь,  расположившись
на дощатом помосте, аккомпанировать танцам в этой бальной зале под  открытым
небом. В ожидании шести часов  публика  прогуливалась  по  знаменитой  аллее
Вздохов, о которой толковала тетушка Анжелика; отсюда  можно  было  увидеть,
как молодые господа  из  города  или  окрестных  замков  играют  в  мяч  под
руководством мэтра Фароле, главного распорядителя игры в мяч на службе у его
высочества монсеньера герцога Орлеанского. Мэтр Фароле слыл местным оракулом
по части всех тонкостей игры в  мяч,  и  приговорам  его  игроки  внимали  с
почтением, какого заслуживали его лета и добродетели.
   Питу, сам не зная отчего, ощутил острое желание остаться в аллее Вздохов;
но не для того  надела  Катрин  восхитивший  Питу  кокетливый  наряд,  чтобы
прятаться в тени окаймляющих эту аллею буков.
   Женщины подобны цветам, которые по воле случая произрастают в  тени;  они
без устали тянутся к свету, и рано или  поздно  их  свежий  душистый  венчик
раскрывается навстречу лучам солнца, которые иссушают  и  губят  их  красоту
Лишь скромная фиалка, если верить поэтам, не покидает укромного уголка; да и
то, затерянная в лесной глуши, носит траур по своей бесполезной красе.
   Поэтому Катрин ухватилась за руку Питу и употребила все свои силы на  то,
чтобы направить его в сторону площадки  для  игры  в  мяч.  Впрочем,  скажем
сразу, сил ей пришлось потратить не так уж много: Питу так же  не  терпелось
показать  честной  компании  свой  небесно-голубой   кафтан   и   кокетливую
треуголку, как Катрин не  терпелось  похвастать  чепчиком  a  la  Galatee  и
переливчатым лифоном. Более того, у нашего  героя  было  одно  преимущество,
позволившее ему ненадолго затмить Катрин. Поскольку  он  никогда  прежде  не
носил столь роскошного наряда, никто его не узнавал и гуляющие принимали его
за какого-нибудь заезжего гостя,  за  какого-нибудь  родственника  семейства
Бийо, а может быть, даже за жениха Катрин. Меж тем Питу вовсе  не  стремился
скрыть свое истинное лицо, совсем напротив - и заблуждение скоро рассеялось.
Он столько раз кивал головой приятелям, столько раз снимал  шляпу,  кланяясь
знакомым, что наконец все узнали в кокетливом селянине недостойного  ученика
мэтра Фортье, и в толпе послышались возгласы:
   - Это Питу! Вы видели Анжа Питу?
   Толки об этом происшествии дошли и  до  мадмуазель  Анжелики,  однако  из
рассказов очевидцев следовало, что Питу расхаживал по аллее Вздохов,  выгнув
грудь колесом и чеканя шаг; поэтому старая дева, привыкшая видеть племянника
сутулящимся  и  волочащим  ноги,  недоверчиво  покачала  головой  и  сказала
коротко:
   - Вы ошибаетесь, это вовсе не мой непутевый племянник.
   Молодая пара добралась до площадки для игры в мяч. В тот день  игроки  из
Виллер-Котре сражались с игроками из Суассона, так что партия была из  самых
оживленных. Катрин и Питу остановились подле "веревки", в самом низу  холма;
этот наблюдательный пункт выбрала Катрин.
   Через секунду они услышали крик мэтра Фароле: "Вперед!"
   Игроки  в  самом  деле  устремились  вперед,  иначе  говоря,  отправились
защищать  место,  где  остановились  их  мячи,  и   приковать   место,   где
остановились мячи противников. Один из игроков, проходя мимо нашей  парочки,
с улыбкой поклонился Катрин; она  покраснела  и  сделала  реверанс,  а  Питу
почувствовал, как по  руке  девушки,  опиравшейся  на  его  руку,  пробежала
нервная дрожь Сердце Питу сжала неведомая ему прежде тревога.
   - Это господин де Шарни? - спросил он, взглянув на свою спутницу.
   - Да, - ответила Катрин. - Так вы его знаете?
   - Я его не знаю, - сказал Питу. - Я догадался.
   В самом деле, по тому, что рассказала Катрин накануне, Питу нетрудно было
догадаться, что перед ним - г-н де Шарни.
   Человек, поклонившийся мадмуазель Бийо, был элегантный юноша лет двадцати
трех - двадцати четырех, красивый, хорошо сложенный, с изысканными  манерами
и грациозными движениями, какими обладают люди, получившие аристократическое
воспитание.  Во  всех  физических  упражнениях,  в  которых  можно   достичь
совершенства, лишь  если  заниматься  ими  с  малых  лет,  Изидор  де  Шарни
выказывал замечательное мастерство; вдобавок,  он  был  из  тех,  кто  умеет
выбрать  себе  платье,  подобающее  роду  занятий.  Его   охотничьи   наряды
отличались безупречным вкусом; от его костюма для фехтования не отказался бы
сам Сен-Жорж; наконец, его платье для верховой езды  было  сшито  совершенно
особенным образом - впрочем, все дело, быть может, заключалось в том, как он
его носил.
   В то воскресенье г-н де Шарни, младший брат нашего старого знакомца графа
де Шарни, причесанный по-утреннему небрежно, был одет в  нечто  вроде  узких
светлых панталон, подчеркивавших  форму  его  тонких,  но  мускулистых  ног,
обутых, разнообразия ради, не в башмаки с красными каблуками и не в сапоги с
отворотами,  но  в  элегантные  сандалии  для  игры  в  мяч,  ремни  которых
опоясывали его лодыжки; жилет из белого пике облегал его  стан  плотно,  как
корсет, а зеленый камзол с золотыми  галунами  он  отдал  стоявшему  поодаль
слуге.
   Игра оживила его  черты,  возвратив  им  свежесть  и  очарование  юности,
которое отнимали ночные оргии и длящиеся до рассвета карточные поединки.
   Ни одно из достоинств г-на виконта, без сомнения, восхищавших  мадмуазель
Бийо, не укрылось от Питу. Глядя на ноги г-на  де  Шарни,  он  начал  меньше
гордиться щедростью природы,  позволившей  ему  одержать  победу  над  сыном
сапожника, и пришел к  выводу,  что  природа  эта  могла  бы  более  толково
распределить между частями его тела пошедший на них материал.
   В самом деле, сэкономив на ступнях, руках и коленях Питу,  природа  могла
бы одарить его красивыми икрами. Но все перепуталось: там,  где  требовалась
худоба, налицо была полнота, а там, где  была  необходима  полнота,  торчали
одни кости.
   Питу взглянул на свои ноги с тем видом, с каким смотрел на свои олень  из
басни.
   - Что с вами, господин Питу? - спросила Катрин. Питу ничего не ответил  и
лишь вздохнул. Очередная партия окончилась. Виконт де  Шарни  воспользовался
перерывом и подошел поздороваться с Катрин.
   Виконт  кивнул  Питу,  а  затем  с  учтиво-непринужденным  видом,   какой
тогдашняя  знать  принимала,  разговаривая  с  буржуазками   и   гризетками,
осведомился у Катрин о ее самочувствии и попросил  оставить  за  ним  первый
контрданс. Катрин согласилась. Вместо благодарности юный  дворянин  наградил
ее улыбкой. Пора было начинать новую партию, виконта  позвали  на  поле.  Он
поклонился Катрин и удалился с тем же непринужденным видом, с каким подошел.
   Питу ощутил все превосходство человека, который так  говорит,  улыбается,
подходит и отходит.
   Потрать он, Питу, целый месяц на изучение  одного-единственного  движения
г-на де Шарни, его подражание вылилось бы самое большее в смешную пародию.
   Если бы в сердце Питу было место ненависти, с этой минуты он возненавидел
бы виконта де Шарни.
   Катрин следила за игрой до той самой минуты, когда игроки подозвали слуг,
дабы облачиться в кафтаны. Тогда она направилась к площадке  для  танцев,  а
Питу, которому в этот день суждено было делать то, что ему  не  по  душе,  в
отчаянии поплелся за ней.
   Господин де Шарни не заставил себя ждать. Незначительные изменения наряда
сделали из игрока в мяч элегантного танцора. Скрипки подали  знак  к  началу
танцев, и он подошел к Катрин, дабы напомнить о данном ему обещании.
   Когда Катрин отняла у Питу свою  руку  и,  зардевшись,  вступила  в  круг
вместе со своим кавалером, Питу испытал одно из самых неприятных ощущений  в
своей жизни. На лбу у него выступил холодный пот,  в  глазах  потемнело,  он
вынужден был опереться рукой о балюстраду, ибо ноги, как ни крепки они были,
отказывались его держать.
   Что же до Катрин, она, кажется, вовсе не подозревала, что творится в душе
у Питу; она была счастлива и горда разом:  счастлива  оттого,  что  танцует,
горда оттого, что танцует с самым красивым кавалером в округе.
   Если Питу вынужден был признать, что г-н де Шарни  превосходно  играет  в
мяч, то ему и подавно пришлось отдать должное виконту, когда дело  дошло  до
танцев. В ту пору люди еще не начали именовать танцами простую ходьбу. Танец
был искусством, которому специально учились. Не говоря уж о г-не де  Лозене,
обязанном своим благоденствием мастерскому исполнению куранты в  королевской
кадрили, не один дворянин завоевал расположение двора умением ставить ногу и
тянуть носок. В этом отношении виконт был образцом изящества и совершенства;
подобно Людовику XIV, он мог бы танцевать на театре, вызывая  рукоплескания,
хотя не был ни королем, ни актером.
   Питу во второй раз взглянул на свои ноги и вынужден  был  признать,  что,
если, конечно, эта часть  его  тела  не  претерпит  кардинальных  изменений,
победы вроде тех, какие одерживает в настоящую  минуту  г-н  де  Шарни,  ему
заказаны.
   Контрданс окончился. Для Катрин он длился от силы несколько секунд,  Питу
же показалось, что с его начала прошел целый век.  Возвратясь,  чтобы  снова
взять под руку своего первого кавалера, Катрин заметила  происшедшую  с  ним
перемену. Питу был бледен, на лбу  его  блестели  капельки  пота,  в  глазах
стояли слезы ревности.
   - Ах, Боже мой! - сказала Катрин. - Что с вами стряслось, Питу?
   - Со мной стряслось то, - отвечал несчастный юноша, - что теперь, когда я
увидел, как вы танцуете с господином де Шарни,  я  ни  за  что  не  осмелюсь
танцевать с вами.
   - Пустяки!  -  возразила  Катрин.  -  Не  стоит  так  расстраиваться,  вы
станцуете, как сумеете, а мне все равно будет приятно танцевать с вами.
   - Эх! - сказал Питу. - Вы это говорите, чтобы меня  утешить,  мадмуазель,
но сам-то я себе цену  знаю;  я  понимаю,  что  вам  всегда  будет  приятнее
танцевать с этим молодым дворянином, чем со мной.
   Катрин ничего не ответила, потому что не хотела лгать; однако,  поскольку
у нее было доброе сердце и она чувствовала, что  с  беднягой  Питу  творится
что-то странное, она начала оказывать  ему  многочисленные  знаки  внимания;
увы, даже это не могло возвратить ему утраченной радости.  Папаша  Бийо  был
прав: Питу становился мужчиной; он страдал.
   Катрин станцевала еще пять или шесть контрдансов, из них один -  с  г-ном
де Шарни. На этот раз, мучаясь так же сильно,  Питу  внешне  выглядел  более
спокойным. Он пожирал глазами каждое  движение  Катрин  и  ее  кавалера.  Он
пытался прочесть по губам, о чем они говорят, а когда в танцевальной  фигуре
их руки  соединялись,  старался  отгадать,  что  это  -  дань  правилам  или
выражение нежности. Без сомнения, Катрин  дожидалась  второго  контрданса  с
виконтом, ибо, станцевав его, сразу предложила Питу пойти домой. Никогда еще
ни одно предложение не встречало такого сочувствия; но удар был  нанесен,  и
Питу, меряя дорогу такими широкими шагами, что Катрин приходилось  время  от
времени сдерживать его, хранил ледяное молчание.
   - Что с вами?  -  спросила  наконец  Катрин.  -  Почему  вы  со  мной  не
разговариваете?
   - Я с вами не разговариваю, мадмуазель, - ответил Питу, - потому  что  не
умею разговаривать, как господин де Шарни. Что я могу вам сказать после всех
тех красивых слов, которые говорил вам он?
   - Как же вы несправедливы, господин Анж, ведь мы говорили о вас.
   - Обо мне, мадмуазель? Каким же это образом?
   - А вот каким, господин Питу:  если  ваш  покровитель  не  отыщется,  вам
придется выбрать себе другого.
   - Значит, я уже недостаточно хорош, чтобы вести счета на вашей  ферме?  -
спросил Питу со вздохом.