оля белая, как  французский  флаг.  Король
тут ни при чем. Кокарда и флаг были белыми задолго до того, как он  появился
на свет; впрочем, дорогой Бийо, белый  флаг  покрыл  себя  славой,  и  белая
кокарда тоже. Белая кокарда была  на  шляпе  бальи  де  Сюффрена,  когда  он
водружал наше знамя на Индийском полуострове. Белая кокарда  была  на  шляпе
шевалье д'Ассаса, именно по ней немцы узнали  его  ночью,  когда  он  спасал
своих солдат. Белая кокарда была у  маршала  Саксонского,  когда  он  разбил
англичан при Фонтенуа. Наконец, белая кокарда была  у  господина  де  Конде,
когда он одержал победы при Рокруа, Фрибуре и Лансе. И  это  далеко  не  все
подвиги белой кокарды, дорогой Бийо, меж тем как у национальной кокарды  все
впереди; быть может, она оправдает предсказание Лафайета и обойдет весь мир,
но пока она еще не успела ничем прославиться ввиду того, что существует  без
году неделя. Я вовсе не хочу сказать, что те, кто  ее  носит,  будут  сидеть
сложа руки, но в конце концов, покуда они ничего не совершили, король вправе
повременить.
   - Как это они ничего не совершили, - возразил  Бийо,  -  а  кто  же  взял
Бастилию?
   - Конечно, - грустно согласился Жильбер, - вы правы, Бийо.
   - Вот почему, - победно заключил фермер, - вот почему королю следовало бы
носить трехцветную кокарду.
   Жильбер сильно ткнул Бийо локтем  в  бок,  ибо  заметил,  что  король  их
слушает, потом стал шепотом увещевать фермера:
   - Вы что, Бийо,  с  ума  сошли?  Кому,  по-вашему,  нанесло  удар  взятие
Бастилии? По-моему, королевской власти.  А  вы  хотите  нацепить  на  короля
трофеи  вашей  победы  и  знаки  его  поражения?  Безумец!  Король  исполнен
великодушия, доброты, откровенности, а вы хотите превратить его в лицемера?
   - Но, - возразил Бийо более покладисто, однако не сдаваясь  окончательно,
- удар был направлен не против особы короля, а против деспотизма.
   Жильбер пожал плечами с великодушным превосходством  победителя,  который
не хочет добивать поверженного противника.
   - Нет, - продолжал Бийо, воодушевляясь, - мы сражались не  против  нашего
доброго короля, но против его ратников.
   Ведь в ту эпоху в политике говорили "ратники"  вместо  "солдаты",  как  в
театре говорили "скакун" вместо "лошадь".
   - Впрочем, - рассуждал Бийо вслух,  -  раз  он  с  нами,  значит,  он  их
осуждает, а раз он их осуждает, значит, нас  он  одобряет.  Мы,  завоеватели
Бастилии, старались ради своего счастья и его славы.
   - Увы! Увы!  -  прошептал  Жильбер,  который  сам  толком  не  знал,  как
сообразовать то, что выражает лицо короля, с тем, что происходит  у  него  в
душе.
   Что до короля, он  снова  начинал  различать  сквозь  неясный  гул  шагов
отдельные слова завязавшегося рядом с ним спора.
   Жильбер, заметив, что король прислушивается  к  их  спору,  прилагал  все
усилия, чтобы увести Бийо со скользкого пути, на который тот ступил.
   Внезапно процессия остановилась; Людовик  XVI  и  его  свита  прибыли  на
Королевскую аллею, к старой заставе Конферанс, на Елисейских полях.
   Там  их  ждала  депутация  избирателей  и  членов  городской  управы  под
предводительством нового мэра Байи, за ними  выстроились  триста  гвардейцев
под командованием полковника и по меньшей мере триста  членов  Национального
собрания, разумеется, принадлежащих к третьему сословию.
   Два избирателя прилагали все  силы  и  всю  ловкость,  чтобы  удержать  в
равновесии серебряное позолоченное блюдо, на  котором  лежали  два  огромных
ключа: ключи от Парижа времен Генриха IV.
   При виде  этой  величественной  картины  все  замолчали  и  приготовились
слушать торжественные речи.
   Байи,  достойный  ученый,  хороший  астроном,   против   воли   избранный
депутатом, против воли назначенный  мэром,  против  воли  ставший  трибуном,
сочинил  длинную  речь.  Эта  речь  в  строгом  соответствии   с   правилами
ораторского  искусства  должна  была  начаться  с  похвалы  королю   и   его
царствованию, начиная с прихода к власти господина Тюрго  и  кончая  взятием
Бастилии. В пылу красноречия он едва не изобразил короля зачинщиком событий,
которым измученный народ всего  лишь  покорился,  да  и  покорился,  как  мы
видели, нехотя Байи был чрезвычайно доволен приготовленной речью, как  вдруг
нежданное  происшествие  -  Байи  сам   рассказывает   об   этом   в   своих
"Воспоминаниях" - подсказало ему новое вступление, еще более живописное, чем
он сочинил,  впрочем,  оно  одно  и  сохранилось  в  памяти  народа,  всегда
запоминающего верные и, главное, красивые слова, основывающиеся на подлинном
событии.
   Двигаясь  навстречу  королю  вместе  с   членами   городской   управы   и
выборщиками, Байи тревожился, не слишком ли тяжелы ключи, которые собирались
преподнести королю.
   - Уж не думаете ли вы,  -  сказал  он  со  смехом,  -  что,  показав  это
сокровище королю, я потащу его обратно в Париж?
   - Что же вы с ним сделаете? - спросил один из избирателей.
   - Что сделаю? Либо отдам вам, либо брошу в придорожную канаву.
   - Не вздумайте так поступать! - воскликнул негодующий избиратель. - Разве
вы не знаете, что это те самые ключи, которые город Париж преподнес  Генриху
IV после осады? Они бесценны: это старинная работа.
   -  Вы  правы,  -  согласился  Байи,  -  ключи,  подаренные  Генриху   IV,
завоевавшему Париж, дарят Людовику  XVI,  который..,  ну,  тоже,  что-нибудь
такое, на атом можно построить хорошую антитезу.
   И взявшись за карандаш, достойный мэр  немедля  предварил  подготовленную
заранее речь следующим вступлением:

   "Государь, я вручаю вашему величеству ключи от  славного  города  Парижа.
Это те же ключи, что были подарены Генриху IV.  Он  покорил  свой  народ,  а
сегодня народ покорил своего короля".

   Фраза была красивая, справедливая, она врезалась в  память  парижан,  эти
слова - единственное, что сохранилось в памяти народной ив речи Вайи,  более
того - из всех его произведений.
   Что до Людовика XVI, он одобрительно покивал головой, но залился краской,
ибо почувствовал эпиграмматическую иронию  этих  слов,  скрытую  под  маской
почтения и украшенную цветами красноречия, затем тихо пробормотал:
   - Мария-Антуанетта не попалась бы на удочку господина Байи  и  сумела  бы
поставить злосчастного астронома с его притворным почтением на место.
   Людовик XVI внимательно слушал начало речи г-на Байи, но вовсе не  слышал
ее конца; не слышал он и  речи  господина  Делавиня,  главы  выборщиков,  он
пропустил ее мимо ушей от первого до последнего слова.
   Однако  когда  речи  кончились,  король,  боясь  разочаровать   ораторов,
желавших доставить ему радость, ответил очень достойным образом;  ни  словом
не упомянув о том, что он услышал, он сказал, что  почести,  которые  воздал
ему город Париж и избиратели,  ему  бесконечно  приятны,  после  чего  отдал
приказ ехать дальше.
   Но прежде чем продолжить путь,  он  отослал  своих  телохранителей,  дабы
ответить милостивым доверием  на  полуучтивость  городских  властей  в  лице
избирателей и г-на Байи.
   И карета,  одна  среди  огромной  толпы  солдат  Национальной  гвардии  и
любопытных, поехала быстрее.
   Когда карета пересекала  площадь  Людовика  XV,  на  другом  берегу  Сены
раздался выстрел и белый дымок, словно дым ладана, поднялся в голубое небо и
тотчас развеялся.
   Жильбер содрогнулся, как будто в нем отозвался этот выстрел.  У  него  на
секунду перехватило дыхание, он почувствовал  острую  боль  и  схватился  за
сердце.
   В то же самое время близ  королевской  кареты  раздался  отчаянный  крик,
какая-то женщина упала, пронзенная пулей ниже правого плеча.
   Пуговица на сюртуке Жильбера, большая граненая пуговица вороненой  стали,
какие были в моде в ту эпоху, тоже была задета пулей.
   Пуговица сыграла роль кольчуги, пуля  отскочила  от  нее;  именно  в  это
мгновение Жильбер почувствовал резкую боль и толчок.
   Кусок его черного жилета и клок жабо были оторваны.
   Эта пуля, отскочившая от пуговицы Жильбера, насмерть поразила  несчастную
женщину - ее, умирающую, истекающую кровью, поспешно унесли.
   Король слышал выстрел, но ничего не видел.  Он  с  улыбкой  наклонился  к
Жильберу:
   - Там не жалеют пороха в мою честь, - сказал он.
   - Да, ваше величество, - ответил Жильбер.
   Он побоялся открыть его величеству, что он думает об этой овации.
   Но в глубине души он признал, что у королевы  были  причины  тревожиться,
ведь если бы он не заслонял собой дверцу кареты, эта  пуля,  отскочившая  от
его стальной пуговицы, попала бы прямо в короля.
   Чья же рука совершила  этот  меткий  выстрел?  Тогда  этого  не  захотели
узнать.., и теперь этого никто никогда не узнает.
   Бийо, у которого от всего, что он увидел, вся краска схлынула с лица,  не
сводя глаз с дыры на сюртуке, жилете и  жабо  Жильбера,  заставил  Питу  еще
громче кричать: "Да здравствует отец французов!"
   Впрочем, величие происходящего быстро  вытеснило  из  памяти  людей  этот
несчастный случай.
   Наконец, проехав мимо Нового моста, где его встретили пушечным салютом, -
пушки, по счастью, не стреляют пулями, -  Людовик  XVI  въехал  на  Ратушную
площадь.
   На фасаде Ратуши красовалась надпись крупными буквами  -  днем  они  были
черными, но с  наступлением  темноты  должны  были  зажигаться  и  сверкать.
Надпись эта была плодом хитроумных рассуждений городских властей.
   Она гласила:
   "Людовику XVI, отцу французов и королю свободного народа".
   Новая антитеза, еще более разительная, чем  та,  которую  придумал  Байи,
исторгла крики восторга у всех парижан, собравшихся на площади.
   Эта надпись привлекла взгляд Бийо.
   Но поскольку Бийо не знал грамоты, он попросил Питу прочитать ее вслух.
   Затем он попросил прочесть надпись  еще  раз,  словно  в  первый  раз  не
расслышал.
   Когда Питу повторил ее слово в слово, фермер спросил:
   - Там так и написано? Прямо так и написано?.
   - Конечно, - ответил Питу.
   - Городские власти приказали написать, что король - это король свободного
народа?
   - Да, папаша Бийо.
   - Ну коли так, - вскричал Бийо, - и коли нация свободна, то  у  нее  есть
право преподнести королю свою кокарду.
   И бросившись к Людовику XVI, который выходил из кареты у крыльца  Ратуши,
он спросил:
   - Ваше величество, видели  вы  на  Новом  мосту  на  бронзовом  памятнике
Генриху IV национальную кокарду?
   - Да, ну и что? - спросил король.
   - Как что? Ваше величество, если Генрих IV носит трехцветную кокарду,  то
и вам не зазорно ее носить.
   - Конечно, - смешался Людовик XVI, - и если бы она у меня была...
   - Так вот! - сказал Бийо, возвышая голос и  поднимая  руку.  -  От  имени
народа я преподношу вам эту кокарду вместо вашей и прошу вас принять ее.
   Подошел Байи.
   Король  был  бледен.  Он  начинал  чувствовать,  что  на  него  оказывают
давление. Он вопросительно посмотрел на Байи.
   -  Ваше  величество,  -  сказал  Байи,  -  это  отличительный  знак  всех
французов.
   - В таком случае, я его принимаю, - ответил король, беря кокарду  из  рук
Бийо.
   И сняв белую кокарду, он прикрепил к своей шляпе трехцветную.
   По  площади  прокатилось  громкое  победное  "ура".  Жильбер  отвернулся,
глубоко уязвленный. Он считал, что народ слишком быстро наступает, а  король
слишком быстро сдает позиции.
   - Да здравствует король! - крикнул Бийо, подавая сигнал к  новому  взрыву
рукоплесканий.
   - Король умер, - пробормотал Жильбер, - во Франции больше нет короля.
   Тысяча поднятых шпаг образовала  стальной  свод,  протянувшийся  от  того
места, где король вышел из кареты, и до самой залы, где его ждали.
   Он прошел под этим сводом и скрылся в Ратуше.
   - Это вовсе не Триумфальная арка, -  сказал  Жильбер,  -  это  Кавдинское
ущелье. - И добавил со вздохом. - Боже мой, что скажет королева?

Глава 38

ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ВЕРСАЛЕ, ПОКА КОРОЛЬ СЛУШАЛ РЕЧИ ЧЛЕНОВ ГОРОДСКОЙ УПРАВЫ

   В Ратуше короля встретили с  большим  почетом:  его  называли  Спасителем
свободы.
   Короля попросили выступить, ибо жажда речей становилась день ото дня  все
сильнее; королю же хотелось наконец узнать, что думают  на  самом  деле  его
подданные. Поэтому, прижав руку к сердцу, он произнес только одну фразу:
   - Господа, вы всегда можете рассчитывать на мою любовь.
   Пока он слушал в Ратуше сообщения правительства, - ибо  начиная  с  этого
дня во Франции вдобавок к власти короля и Национального  собрания  появилось
настоящее правительство, - народ на улице глазел на  прекрасных  королевских
лошадей, позолоченную карету, лакеев и кучеров его величества.
   Питу после ухода короля в  Ратушу  накупил  на  подаренный  папашей  Бийо
луидор синих, белых и красных лент и, смастерив из них национальные  кокарды
всех размеров, украшал ими уши лошадей, сбрую и весь экипаж.
   Толпа последовала его примеру и превратила королевскую карету в настоящую
лавку кокард.
   Кучер и выездные лакеи были увешаны ими.
   Кроме того, несколько дюжин запасных кокард оказались в самой Ратуше.
   Надо заметить, что господин де Лафайет, верхом разъезжавший  по  площади,
пытался разогнать  этих  ревнителей  национального  флага,  но  это  ему  не
удалось.
   Поэтому, когда король вышел из Ратуши, он увидел всю эту пестроту и издал
удивленный возглас.
   Затем он знаком подозвал к себе господина де Лафайета.
   - Господин де Лафайет, - сказал король, - я искал вас, чтобы сказать, что
я утверждаю вас в должности главнокомандующего Национальной гвардией.
   И он сел в карету под приветственные возгласы толпы.
   Что до Жильбера, то, перестав тревожиться за короля, он  остался  в  зале
заседаний вместе с выборщиками и Байи.
   Прения еще не кончились.
   Однако услышав громкие крики, которыми провожали  короля,  он  подошел  к
окну и бросил последний взгляд на площадь, чтобы понаблюдать  за  поведением
своих двух приятелей.
   Они по-прежнему были или казались лучшими друзьями короля.
   Вдруг Жильбер увидел, как по набережной Пеллетье мчится покрытый дорожной
пылью всадник, перед которым почтительно и покорно расступается толпа.
   Народ, добрый и любезный в этот день, с улыбкой повторял: "Офицер короля!
Офицер короля!" и приветствовал его криками: "Да здравствует король!"
   И женские руки гладили взмыленного коня.
   Этот офицер подъехал к карете в то мгновение, когда дверца  ее  закрылась
за королем.
   - Это вы, Шарни? - удивился Людовик XVI и тихо спросил:
   - Как там дела?
   Потом еще тише добавил:
   - Как королева?
   - Очень встревожена, ваше величество, - ответил офицер, просовывая голову
в карету.
   - Вы возвращаетесь в Версаль?
   - Да.
   - Вот и прекрасно! Успокойте наших друзей, все прошло как нельзя лучше.
   Шарни откланялся, поднял голову и заметил господина де Лафайета,  который
дружески кивнул ему.
   Шарни подъехал к Лафайету, и тот протянул ему руку;  в  результате  толпа
перенесла королевского офицера вместе  с  лошадью  с  того  места,  где  они
находились, на набережную, где под бдительным надзором  солдат  Национальной
гвардии народ на пути короля уже стоял шпалерами.
   Король приказал ехать шагом до площади Людовика  XV;  там  личная  охрана
короля с нетерпением дожидалась его возвращения. Начиная с этого  мгновения,
нетерпение охватило всех, лошади побежали рысью, и  по  мере  приближения  к
Версалю бежали все быстрее и быстрее.
   Наблюдающий из окна Жильбер видел появление всадника,  хотя  и  не  узнал
его. Он догадывался, как беспокоится королева, тем более, что  за  последние
три часа невозможно было отправить в Версаль ни одного  гонца,  не  возбудив
подозрений толпы и не выдав своей слабости.
   Однако он воображал себе  лишь  малую  часть  того,  что  на  самом  деле
происходило в Версале.
   Дабы не утомлять читателя слишком длинной лекцией по истории, вернемся  в
королевскую резиденцию.
   Последний гонец прискакал к королеве в три часа.
   Жильбер сумел его отправить в то  мгновение,  когда  король,  пройдя  под
стальным сводом, целый и невредимый входил в Ратушу.
   При королеве находилась  графиня  де  Шарни,  только  что  поднявшаяся  с
постели, где ее со вчерашнего дня удерживало сильное нездоровье.
   Она все еще была чрезвычайно бледна;  у  нее  едва  хватало  сил  поднять
глаза: веки тотчас тяжелели и  опускались,  словно  под  гнетом  скорби  или
стыда.
   При ее появлении  королева  улыбнулась  ей  той  легкой,  ни  к  чему  не
обязывающей улыбкой, которую придворные привыкли видеть на лицах государей.
   Королева, все еще пребывающая в радостном возбуждении оттого, что Людовик
XVI в безопасности, сказала приближенным:
   - Еще одна хорошая новость, господа! Дай Бог, чтобы так шло и дальше!
   - Напрасно ваше величество опасается, - отвечал кто-то из  придворных,  -
парижане слишком понимают, что они в ответе за короля.
   - Однако, - спросил  другой  придворный,  -  ваше  величество  уверены  в
правдивости донесений?
   - Да, - сказала королева, - тот, кто мне их посылает, поручился за короля
головой; впрочем, я считаю его нашим другом.
   - О, если это так, тогда другое дело, - отвечал придворный с поклоном.
   Стоявшая в нескольких шагах от них г-жа де Ламбаль подошла поближе:
   - Это новый лейб-медик, не правда ли? - спросила она Марию-Антуанетту.
   - Да, это Жильбер, -  опрометчиво  ответила  королева,  не  подумав,  что
наносит ужасный удар Андре.
   - Жильбер! - вскричала Андре, вздрогнув, будто свирепая гадюка укусила ее
в самое сердце. - Жильбер - друг вашего величества!
   Андре стояла против Марии-Антуанетты с горящими глазами,  стиснув  ладони
от гнева и стыда, она всем своим видом гордо осуждала королеву.
   - Но.., все же... - неуверенно сказала королева.
   - О, ваше величество! - прошептала Андре с горькой укоризной, После этого
загадочного происшествия воцарилась мертвая тишина.
   Среди всеобщего молчания раздались тихие шаги в соседней комнате.
   - Господин де Шарни!  -  сказала  королева  вполголоса,  словно  упреждая
Андре, чтобы та взяла себя в руки.
   Шарни слышал, Шарни видел, но ничего не понимал.
   Он заметил бледность Андре и замешательство Марии-Антуанетты.
   Он был не вправе задавать вопросы королеве, но Андре была ему жена, и  ее
он мог спросить.
   Он подошел к ней и осведомился тоном самого дружеского участия:
   - Что с вами, сударыня? Андре сделала над собой усилие.
   - Ничего, граф, - ответила она.
   Тогда Шарни обернулся к королеве, которая, несмотря на давнюю привычку  к
двусмысленным ситуациям, десять раз пробовала улыбнуться, но безуспешно.
   - Похоже, вы сомневаетесь в преданности господина Жильбера, -  сказал  он
Андре, - у вас есть какие-то причины подозревать его в измене?
   Андре молчала.
   - Говорите, сударыня,  говорите,  -  настаивал  Шарни.  Видя,  что  Андре
по-прежнему молчит, он продолжал уговаривать ее:
   - Скажите же, сударыня! Излишняя щепетильность  в  этом  случае  достойна
порицания. Подумайте, ведь речь идет о спасении наших повелителей.
   - Не знаю, сударь, о чем вы говорите, - ответила Андре.
   - Вы сказали, я сам слышал, сударыня.., впрочем, я призываю  в  свидетели
принцессу... - Шарни поклонился г-же де Ламбаль. - Вы воскликнули: "О,  этот
человек! Этот человек - ваш друг!.."
   -  Это  правда,  дорогая,  вы  так  сказали,  -  простодушно  подтвердила
принцесса де Ламбаль. И подойдя к Андре, добавила:
   - Господин де Шарни прав, если вы что-нибудь знаете, не таите.
   - Помилосердствуйте, сударыня, помилосердствуйте! - взмолилась Андре  так
тихо, чтобы ее слышала одна принцесса.
   Госпожа де Ламбаль отошла от Андре.
   - Боже мой! Какой вздор! - произнесла королева, понимая,  что  дальнейшее
промедление равносильно предательству. - У графини есть смутное  подозрение,
конечно, она ничего не знает наверное;  просто  ей  трудно  по  верить,  что
американский революционер, друг Лафайета, - наш друг.
   - Да, смутное подозрение, - повторила Андре,  думая  о  своем,  -  весьма
смутно