Жильбера.
   Бийо рекомендовал Питу быть более умеренным в изъявлении патриотизма.
   Далее он сообщал, что прилагает к письму  приказ  генерала  де  Лафайета,
скрепленный  подписью  военного  министра,  приказ  же   этот   предписывает
вооружить арамонскую Национальную гвардию.
   Наконец, он извещал, что посылает письмо с офицером, который направляется
в Суассон и Лан для того, чтобы и тамошняя Национальная гвардия не  осталась
безоружной.
   Приказ генерала де Лафайета гласил:
   "Сим предписывается всем гражданам, владеющим более, чем одним ружьем,  и
более,  чем  одной  саблей,  предоставить  излишнее  оружие  в  распоряжение
воинских частей, созданных в коммунах.
   Данный приказ подлежит исполнению на всей территории провинции".
   Зардевшись от радости, Питу поблагодарил офицера; тот снова  улыбнулся  и
немедленно продолжил свой путь.
   Питу был на вершине блаженства: он получил приказ от самого  генерала  де
Лафайета, да еще с подписью министра.
   И что самое поразительное, приказ этот полностью совпадал с намерениями и
желаниями самого Питу.
   Описать действие,  которое  произвело  появление  парижского  курьера  на
арамонских избирателей, нам не под силу. Мы  даже  не  станем  пытаться  это
делать.
   Скажем  лишь  одно:  взглянув  на  взволнованные  лица  и  горящие  глаза
арамонцев, увидев, как услужливо и почтительно  стали  они  держать  себя  с
Анжем Питу, самый скептический наблюдатель уверился  бы,  что  нашему  герою
суждено великое будущее.
   Выборщики все как один изъявили желание осмотреть и ощупать  министерскую
печать, на что получили милостивое разрешение Питу.
   Затем, когда кругом остались только посвященные, Питу произнес  следующую
речь:
   - Сограждане, планы мои, как я  и  предвидел,  осуществились.  Я  написал
генералу де Лафайету о вашем желании образовать отряд Национальной гвардии и
поставить во главе этого отряда меня И что  же?  Вот  надпись  на  конверте,
присланном мне из министерства.
   Тут он предъявил своим бойцам конверт, на котором стояло:
   "Господину Анжу Питу, командующему арамонской Национальной гвардией".
   - Итак, - продолжал Питу, - генерал Лафайет знает о  моем  назначении  на
пост командующего  Национальной  гвардией  и  одобряет  его.  Следовательно,
генерал де Лафайет и военный министр знают также о вашем вступлении  в  ряды
Национальной гвардии и одобряют его.
   Громкий вопль радости и восхищения потряс стены лачуги, где жил Питу.
   - Что же касается оружия, я знаю, как его добыть.  Прежде  всего  следует
выбрать лейтенанта и сержанта. Я нуждаюсь в их помощи.
   Новоявленные гвардейцы нерешительно переглянулись.
   - Может, ты их и назовешь, Питу? - попросил Манике.
   - Мне этим заниматься не подобает,  -  с  достоинством  ответил  Питу,  -
выборы должны проходить свободно; выберите людей  на  названные  мною  посты
самостоятельно, да берите с умом. Больше мне вам сказать нечего. Ступайте!
   Произнеся эти слова с поистине королевским величием, Питу  отослал  своих
солдат и, как новый Агамемнон, остался наедине с собственными мыслями.
   Он смаковал свою славу, а  избиратели  тем  временем  оспаривали  один  у
другого крохи военной власти, призванной править Арамоном.
   Выборы продолжались целый час. Наконец лейтенант и сержант были  названы;
первый пост достался Дезире Манике, второй - Клоду  Телье.  Затем  гвардейцы
возвратились к Питу,  и  командир  утвердил  своих  унтер-офицеров  в  новых
должностях.
   Когда с этим делом было покончено, Питу сказал:
   - Теперь, господа, не будем терять ни минуты.
   - Да, да, начнем учения! - воскликнул один из самых рьяных бойцов.
   - Погодите, - возразил Питу, - прежде чем  приступить  к  учениям,  нужно
раздобыть ружья.
   - Совершенно верно, - подтвердили унтер-офицеры.
   - Но разве нельзя тренироваться на палках?
   - Мы должны быть настоящими солдатами, - отвечал Питу, который  при  виде
всеобщего воодушевления особенно ясно  осознал  свою  неспособность  обучить
кого бы то ни было военному искусству, самому ему решительно неизвестному, -
а  солдаты,  учащиеся  стрелять  из  палок,  это  просто  смешно;  зачем  же
выставлять себя на посмешище?
   - Он прав! - поддержали гвардейцы своего командира. - Нам нужны ружья!
   - В таком случае, лейтенант и сержант, следуйте за мной, - приказал Питу,
- а все остальные пусть дожидаются нашего возвращения.
   Войско отвечало почтительным согласием.
   - До темноты еще целых шесть часов. Этого  более  чем  достаточно,  чтобы
отправиться в Виллер-Котре, сделать там  все,  что  требуется,  и  вернуться
домой. Итак, вперед - крикнул Питу.
   И штаб арамонской армии тронулся в путь.
   Дабы удостовериться, что все происходящее ему  не  снится,  Питу  перечел
письмо Бийо и тут только заметил фразу Жильбера,  в  первый  раз  совершенно
ускользнувшую от его внимания:
   "Отчего Питу ни слова не написал доктору Жильберу о Себастьене?
   Отчего Себастьен не пишет отцу?"

Глава 66

ТРИУМФ ПИТУ

   Добрый аббат Фортье даже не догадывался, какие тучи  собираются  над  его
головой    в    результате    тонких    дипломатических    маневров    Питу,
покровительствуемого первыми людьми государства.
   Он спокойно беседовал  с  Себастьеном,  которому  старался  внушить,  что
дурное общество грозит неминуемой  гибелью  добродетели  и  невинности,  что
Париж - страшная пучина, новая Гоморра, где  совращаются  с  пути  истинного
сами  ангелы;  с  ужасом  вспоминая  падшего  ангела  Питу,  аббат  со  всем
красноречием,  на  какое  он  был  способен,  убеждал  Себастьена  сохранить
верность королю.
   Причем, не станам скрывать, под верностью королю аббат разумел совсем  не
то, что доктор Жильбер.
   Добряк-аббат не брал в расчет этой разницы в толковании одних  и  тех  же
слов и потому не сознавал, что творит дурное дело, настраивая -  разумеется,
безотчетно - сына против отца.
   Впрочем, надо признать, что больших успехов он не добился.
   Странная вещь! В том возрасте, когда,  по  слову  поэта,  дети  -  мягкая
глина, в том возрасте, когда все впечатления надолго  западают  им  в  душу,
Себастьен, если судить по решимости и упорству, был уже зрелым мужем.
   Говорила ли в нем  аристократическая  натура,  исполненная  безграничного
отвращения к плебею?
   Или то был истинный аристократизм плебея, доведенный в душе  Жильбера  до
стоицизма?
   Аббат Фортье не мог разгадать эту тайну; он знал  доктора  за  пламенного
патриота  -  на  его  вкус,  даже  чересчур   пламенного,   -   и,   объятый
реформаторским пылом,  присущим  священнослужителям,  пытался  перевоспитать
младшего Жильбера, привив ему веру в Бога и короля.
   Меж тем Себастьен, хотя и казался прилежным  учеником,  пропускал  советы
аббата Фортье мимо ушей; он отдавался мыслям о тех смутных видениях,  что  с
некоторых пор снова стали преследовать его среди  густых  деревьев  здешнего
парка, об  этих  галлюцинациях,  составлявших  сущность  его  второй  жизни,
протекающей параллельно первой, - сказочной жизни,  исполненной  поэтических
наслаждений, которая текла рядом со скучными прозаическими буднями.
   Внезапно дверь с улицы Суассон распахнулась от резкого удара, и на пороге
показались несколько человек.
   То были мэр города Виллер-Котре, его помощник и секретарь мэрий.
   За ними виднелись два жандарма, а за жандармами - пять-шесть зевак.
   Встревоженный аббат пошел навстречу мэру.
   - Что случилось, господин Лонпре? - спросил он.
   - Известен ли вам, господин аббат, -  важно  ответствовал  тот,  -  новый
декрет военного министра?
   - Нет, господин мэр.
   - В таком случае, потрудитесь прочесть.
   Аббат взял депешу, пробежал ее глазами и побледнел.
   - Итак? - спросил он взволнованно.
   - Итак, господин аббат,  представители  арамонской  Национальной  гвардии
ждут от вас оружия.
   Аббат подскочил,  словно  хотел  проглотить  представителей  Национальной
гвардии с потрохами.
   Тогда Питу, сочтя,  что  настал  его  черед,  предстал  перед  аббатом  в
сопровождении своих унтер-офицеров.
   - Вот они, - сказал мэр. Теперь аббат побагровел.
   - Мошенники! - возопил он. - Бандиты! Мэр был человек добродушный  и  еще
не обзаведшийся стойкими политическими  симпатиями;  он  старался,  чтобы  и
волки были сыты, и овцы целы; он не хотел ссориться ни с Господом Богом,  ни
с Национальной гвардией.
   На гневные  восклицания  аббата  Фортье  мэр  ответил  громким  смехом  и
благодаря этому сумел овладеть положением.
   - Вы только послушайте, как аббат Фортье честит  арамонскую  Национальную
гвардию! - обратился он к Питу и его спутникам.
   - Это оттого, что господин аббат Фортье знает нас с детства и до сих  пор
считает детьми, - отвечал Питу с меланхолической усмешкой.
   - Но эти дети стали  взрослыми,  -  глухо  продолжил  Манике,  протягивая
вперед изувеченную руку.
   - А эти взрослые - сущие змеи! - раздраженно воскликнул аббат.
   - А змеи кусают тех, кто их бьет, - подал голос сержант Клод.
   Мэр расслышал в этих угрозах предвестие грядущей революции.
   Аббат разглядел в них грядущее мученичество.
   - В конце концов, что вам нужно от меня? - спросил он.
   - Нужно, чтобы вы отдали часть хранящегося у вас оружия, -  отвечал  мэр,
желавший примирить враждующие стороны.
   - Это оружие принадлежит не мне, - сказал аббат.
   - Кому же оно принадлежит?
   - Герцогу Орлеанскому.
   - Не важно, господин аббат, - возразил Питу, - это не важно.
   - Как это не важно? - изумился аббат.
   - Совершенно не важно; мы все равно должны забрать у вас это оружие.
   - Я обо всем напишу герцогу, - с достоинством произнес аббат.
   -  Господин  аббат  забывает,  -  негромко  сказал  мэр,  -  что   писать
бесполезно. Господин герцог наверняка прикажет выдать  патриотам  не  только
ружья своих врагов-англичан, но и пушки его предка Людовика XIV.
   Это неопровержимая истина больно уязвила аббата.
   Он прошептал:
   - Circumdedisti me hostibus meis <Ты окружил меня моими врагами (лат.).>.
   - Да, господин аббат, - ответил Питу, - вы правы, но  мы  вам  противники
только в политике; мы ненавидим в вас только дурного патриота.
   - Болван! Бессмысленный и опасный  болван!  -  воскликнул  аббат  Фортье,
которого гнев вдохновил на пламенную речь. - Кто из нас лучший патриот -  я,
желающий сохранить оружие у себя ради того, чтобы поддерживать  мир  в  моем
отечестве, или ты, требующий  его  у  меня  ради  того,  чтобы  развязать  в
отечестве гражданскую войну и посеять рознь между людьми? Кто из нас  лучший
сын  -  я,  приветствующий  нашу  общую  мать  оливковой  ветвью,  или   ты,
разыскивающий штык, чтобы вонзить его ей в сердце?
   Мэр отвернулся, чтобы скрыть охватившее  его  волнение,  успев  при  этом
легким кивком показать аббату, что одобряет его речь.
   Помощник мэра,  подобно  новому  Тарквинию,  тростью  сшибал  лепестки  с
цветов.
   Питу растерялся.
   Его унтер-офицеры, заметив это, нахмурились. Не потерял спокойствия  лишь
юный спартанец Себастьен.
   Он подошел к Питу и спросил:
   - О чем, собственно, речь?
   Питу в двух словах объяснил ему положение дел.
   - Приказ подписан? - осведомился юный Жильбер.
   - Военным министром и генералом Лафайетом, а написан рукою твоего отца.
   - В таком случае, - гордо воскликнул юноша,  -  ему  следует  подчиниться
беспрекословно!
   В его расширившихся зрачках, раздувающихся ноздрях, непреклонном  взгляде
выказывал себя самовластительный дух его предков.
   Аббат услышал слова, сорвавшиеся с уст  юноши;  он  вздрогнул  и  опустил
голову.
   - Три поколения против нас! - прошептал он.
   - Что ж, господин аббат, придется  подчиниться!  Аббат  отступил  на  шаг
назад, сжимая в руке ключи, которые, по старой монастырской привычке,  вешал
на пояс.
   - Нет! Тысячу раз нет! - воскликнул он. - Оружие принадлежит не мне, и  я
буду ждать приказа моего повелителя.
   - О, господин аббат! - укоризненно произнес мэр, не в силах скрыть своего
неодобрения.
   - Это мятеж, - сказал священнику Себастьен, - берегитесь, господин аббат.
   - Tu quoque <И ты тоже (лат.).>, - прошептал аббат Фортье,  в  подражание
Цезарю закрывая лицо сутаной.
   - Ничего-ничего, господин аббат,  не  тревожьтесь,  -  утешил  священника
Питу, - это оружие будет пущено в ход для блага родины.
   - Молчи, Иуда! - отвечал аббат. - Если ты предал своего старого  учителя,
что помешает тебе предать родину?
   Питу, чья совесть была нечиста, нахмурился.  Он  и  сам  чувствовал,  что
повел себя не как великодушный герой, а как ловкий чиновник.
   Но,  потупившись,  он  увидел  подле  себя  своих  подчиненных,  которые,
казалось, стыдились его слабости.
   Питу понял, что если он не  примет  мер,  то  навсегда  лишится  уважения
сограждан.
   Гордость вернула ему силы. Подняв голову, он сказал:
   - Господин аббат, как бы ни был я предан  моему  старому  учителю,  я  не
оставлю эти оскорбительные слова без комментария.
   - Так ты, значит, занялся  комментариями?  -  воскликнул  аббат,  надеясь
сбить Питу с толку своими  насмешками,  -  Да,  господин  аббат,  я  занялся
комментариями, и вы скоро убедитесь, что комментарии мои верны. Вы называете
меня предателем, потому что я требую у вас именем правительства  то  оружие,
которое вы отказались выдать мне по  доброй  воле,  когда  я  просил  его  с
оливковой ветвью в руках. Что ж,  господин  аббат,  я  предпочитаю  прослыть
человеком, предавшим своего учителя, чем таким человеком, который  заодно  с
учителем помогает контрреволюции. Да  здравствует  отечество!  К  оружию!  К
оружию!
   Мэр кивнул Питу с тем же одобрительным видом, с каким  пять  минут  назад
кивал аббату, и сказал:
   - Отлично сказано! Просто превосходно!
   В самом деле, речь Питу произвела исключительное действие: аббат  лишился
дара речи, а остальные слушатели преисполнились боевого духа.
   Мэр  потихоньку  удалился,  знаком  приказав  своему  помощнику  остаться
Помощник был бы рад последовать  примеру  начальника,  но  отсутствие  обоих
отцов города не могло бы остаться незамеченным Поэтому вместе  с  секретарем
суда  помощник  мэра  последовал  за  жандармами   и   тремя   национальными
гвардейцами к музею, все входы и выходы которого Питу,  взросший  в  здешних
стенах, знал с детства.
   Себастьен, гибкий, как юный лев, бросился за патриотами.
   Остальные ученики аббата, вконец растерявшись, не знали, что и думать.
   Что же до самого аббата, то он, отперев дверь  музея,  рухнул  на  первый
попавшийся стул, вне себя от гнева и стыда.
   Очутившись  наконец  в  музее,  помощники  Питу  ощутили  острое  желание
прибрать к рукам все его содержимое, ко командующий арамонской  Национальной
гвардией, объятый благородной робостью, остановил их.
   Он  мысленно  пересчитал  подчиненных  ему  национальных  гвардейцев   и,
поскольку их было тридцать три, приказал забрать тридцать три ружья, Однако,
не исключая возможности, что дело и впрямь может дойти  до  стрельбы,  и  не
желая в этом случае оставаться  в  стороне,  Питу  взял  для  себя  тридцать
четвертое ружье - настоящий офицерский карабин, короче и  легче  других;  из
этого оружия можно было с одинаковым успехом подстрелить зайца или кролика и
сразить лже-патриота или настоящего пруссака.
   Кроме того, Питу обзавелся шпагой, как у господина де Лафайета, - шпагой,
принадлежавшей некогда герою Фонтенуа или Филипсбурга,  и  пристегнул  ее  к
поясу.
   Сержант и лейтенант взвалили на плечи по дюжине ружей каждый, причем  так
велика была их радость, что они даже не почувствовали огромной тяжести своей
ноши.
   Питу забрал остальные ружья.
   Чтобы избежать огласки, они решили миновать городок и пойти  парком,  тем
более что это была самая короткая дорога.
   Этот путь имел также и то  преимущество,  что  здесь  троим  офицерам  не
грозила встреча с людьми, решительно не разделявшими их  взглядов.  Питу  не
боялся борьбы, порукой в том был выбранный  им  карабин.  Но  Питу  научился
размышлять, а размышления привели его к выводу, что если одно ружье способно
защитить человека, несколько ружей пригодны для этого куда менее.
   Итак, наши герои со своими  трофеями  бегом  пересекли  парк  и  достигли
круглой поляны, где вынуждены были сделать привал. Затем,  обливаясь  потом,
шатаясь от усталости, какой можно гордиться, они дотащили драгоценный  груз,
который отечество - быть может, несколько опрометчиво - доверило их заботам,
до лачуги Питу.
   В тот же вечер Национальная гвардия в полном  составе  явилась  к  своему
командиру Питу, и он вручил каждому гвардейцу  ружье,  наказав,  по  примеру
спартанских матерей: "На щите иль со щитом".
   Преображенная  гением  Питу,  деревушка  Арамон  немедленно   уподобилась
муравейнику в день землетрясения, Здешние жители,  прирожденные  браконьеры,
наперекор  лесникам  и  жандармам  мечтающие  об  охоте,  увидели  в   Питу,
наделившем их ружьями, земного бога.
   Они забыли о его  длинных  ногах  и  длинных  руках,  огромной  голове  и
огромных коленях, забыли о его прежних странных выходках; целую  ночь,  пока
белокурый   Феб   гостил   у    красавицы    Амфитриты,    Питу    почитался
ангелом-хранителем арамонцев.
   Назавтра энтузиасты  принялись  осматривать,  ощупывать  и  чистить  свои
сокровища; инстинкт заменял им знания, и те,  кому  достались  первоклассные
ружья, могли сполна оценить свою удачу, а те,  кто  получили  ружья  похуже,
измышляли способы поправить дело.
   Тем временем Питу, затворившись в своей лачуге, словно великий  Агамемнон
в своем шатре, предавался размышлениям, и,  покуда  Другие  напрягали  руки,
чистя оружие, он напрягал мозг.
   О чем же размышлял Питу, поинтересуется читатель,  благоволящий  к  этому
юному гению.
   Питу, сделавшийся пастырем народов, размышлял о бренности всего сущего.
   В самом деле, близился миг, когда зданию, возведенному им с таким трудом,
предстояло рассыпаться в прах Ружья были розданы солдатам вчера. Сегодняшний
день они употребили на то, чтобы привести оружие в порядок. Завтра  придется
начать учения, а Питу не знает ни одной команды, кроме: "Пли!".
   Питу всегда заряжал ружье, как Бог на душу положит.
   Еще хуже обстояло дело с маршировкой.
   А  что  это  за  командующий  Национальной  гвардией,  который  не  умеет
командовать?
   Пишущий эти строки знал еще одного такого командующего - впрочем, земляка
Питу.
   Итак, обхватив голову руками,  застыв  в  неподвижности  и  глядя  вокруг
невидящими глазами, Питу предавался размышлениям.
   Цезарь в галльских лесах, Ганнибал в заснеженных Альпах, Колумб  в  чужих
морях не обдумывали так торжественно свою встречу с неведомым, не желали так
страстно разгадать загадку  тех  страшных  богов,  что  зовутся  dii  ignoti
<Неведомые боги (лат.).> и владеют секретом жизни и смерти, как желал  этого
Питу в тот роковой день.
   "Увы! - говорил себе Питу. - Время идет,  завтра  приближается,  и  скоро
наступит  тот  час,  когда   мое   ничтожество   проявится   во   всей   его
неприглядности.
   Завтра тот, кто  молнией  обрушивался  на  Бастилию,  заслужит  прозвание
кретина от всех жителей Арамона, как заслужил его.., не помню кто - от  всех
жителей Афин.
   Завтра меня поднимут на  смех!  Меня,  которого  сегодня  превозносят  до
небес!
   Нет, это невозможно! Этого не должно быть! Что если о моем позоре  узнает
Катрин!"
   Питу на секунду перевел дух.
   "Что может меня спасти? - спросил он самого себя. - Храбрость?
   Нет,  нет!  Храбрости  хватает  на  минуту-другую,  а  чтобы  командовать
стрельбой на прусский манер, нужно знать целых двенадцать команд.
   Что за дикая мысль - учить французов стрелять на прусский манер!
   А может, сказать, что я слишком  люблю  Францию,  чтобы  учить  французов
стрелять на прусский манер, и изобрести  какой-нибудь  более  патриотический
способ стрельбы?
   Нет, я собьюсь.
   Однажды, на ярмарке в Виллер-Котре,  я  видел  обезьяну.  Она  изображала