шади, и та рухнула на землю.
   Все кругом решили, что принц убит. Тогда драгуны ринулись в сад,  стреляя
в спину убегающим.
   Но те рассеялись по просторному саду и укрылись за деревьями.
   Бийо хладнокровно перезарядил карабин.
   - Клянусь честью, Питу! Ты был прав, - сказал он. - Я думаю, мы подоспели
вовремя.
   - Кажется, я держусь молодцом,  -  сказал  Питу,  прицеливаясь  в  самого
толстого из драгунов и спуская курок. - Сдается мне, это не так трудно,  как
я думал.
   - Да, - сказал Бийо, - но бесполезное молодечество -  еще  не  храбрость.
Ступай за мной, Питу, и постарайся, чтобы сабля не путалась у тебя в ногах.
   - Подождите немножко, дорогой господин Бийо.  Если  я  вас  потеряю,  мне
некуда будет податься. Я ведь не знаю Париж так, как вы; я  здесь  в  первый
раз.
   - Пошли-пошли, - сказал Бийо и двинулся вперед по той террасе, что  ближе
к воде. Когда они с Питу миновали пехотинцев,  спешивших  по  набережной  на
выручку к драгунам принца де Ламбеска, и достигли края террасы,  фермер  сел
на парапет и спрыгнул на набережную.
   Питу последовал его примеру.

Глава 12

ЧТО ПРОИСХОДИЛО В НОЧЬ С 12 НА 13 ИЮЛЯ 1789 ГОДА

   Очутившись на набережной, два провинциала увидели, как сверкают на  мосту
Тюильри ружья нового отряда, который, судя по всему, был отрядом противника;
тогда наши герои спустились к самой воде и пошли дальше берегом Сены.
   Часы во дворце Тюильри пробили одиннадцать.
   Как только фермер и Питу оказались под деревьями,  растущими  над  рекой,
под прекрасными осинами и высокими липами, уходящими корнями под  воду,  как
только густая -.листва укрыла их, они улеглись  на  траву  и  стали  держать
совет.
   Вопрос был в том, оставаться ли им на  месте,  то  есть  в  относительной
безопасности, или же вернуться на улицы и  принять  участие  в  той  борьбе,
которая наверняка продлится еще добрую половину ночи?
   Вопрос этот задал Бийо; ответа он ждал от Питу.
   Питу за последние два дня сильно вырос в глазах  фермера.  Причиной  тому
была, во-первых, ученость, которую он выказал давеча, а затем отвага,  какую
он проявил нынче. Питу ощущал эту перемену, однако не только не возгордился,
но, напротив, преисполнился еще большей благодарности к фермеру:  юноша  был
от природы скромен.
   - Господин Бийо, - сказал он, - вы, безусловно, более отважны, а я  менее
труслив, чем я думал. Гораций, который, между прочим, не нам чета, во всяком
случае в том, что касается поэзии, в  первой  же  схватке  бросил  оружие  и
бежал, а я сберег свой мушкетон, что доказывает, что я храбрее Горация.
   - Ну, и что ты хочешь этим сказать?
   - Я хочу сказать, дорогой мой  господин  Бийо,  что  даже  самый  храбрый
человек может погибнуть от пули.
   - Дальше?
   - Дальше, дорогой господин Бийо, следует вот что: вы  говорили,  что  вас
влечет в Париж важная цель...
   - Тысяча чертей! Меня влечет ларец.
   - Значит, вы приехали сюда из-за ларца? Да или нет?
   - Я приехал из-за ларца, черт подери, и не из-за чего другого!
   - Но если вы погибнете от пули, дело,  из-за  которого  вы  приехали,  не
будет сделано.
   - Честно говоря, Питу, ты тысячу раз прав!
   - Слышите грохот и крики? - продолжал Питу.  -  Там  дерево  рвется,  как
бумага, железо гнется, как лен.
   - Потому что народ разъярен, Питу.
   - Но, - осмелел Питу, - мне кажется, что и король разъярен не меньше.
   - При чем тут король?
   - При том, что австрийцы, немцы, все эти псы,  как  вы  их  называете,  -
солдаты короля. И если они стреляют в народ, значит, им приказал  король.  А
коли он отдает такие приказы, значит, он тоже в ярости, разве не так?
   - И так, Питу, и не так.
   - Этого не может быть, дорогой господин Бийо, и я осмелюсь заметить, что,
если  бы  вы  изучали  логику,  вы  не   отважились   бы   высказать   такую
парадоксальную мысль.
   - Это и так, и не так, и ты сейчас поймешь, отчего.
   - Буду очень рад, но сильно сомневаюсь, что вам удастся мне это доказать.
   - Видишь ли, Питу, при дворе есть  две  партии:  партия  короля,  который
любит народ, и партия королевы, которая любит австрийцев.
   -  Это  оттого,  что  король  француз,  а  королева   -   австриячка,   -
философически заметил Питу.
   - Постой! На стороне короля господин Тюрго и господин Неккер; на  стороне
королевы - господин де Бретейль и Полиньяки. Король не хозяин в королевстве,
раз ему пришлось отставить Тюрго и  Неккера.  Значит,  хозяйка  -  королева,
иначе говоря, Бретейли и Полиньяки. Вот отчего все идет так скверно.  Видишь
ли, Питу, все зло от госпожи Дефицит. Госпожа Дефицит  гневается,  и  войска
стреляют  ей  на  радость;  австрийцы  защищают  австриячку:  это  же  проще
простого.
   - Простите,  господин  Бийо,  -  осведомился  Питу,  -  дефицит  -  слово
латинское и означает, что чего-то не хватает. Чего же не хватает здесь?
   - Денег, тысяча чертей! И именно оттого,  что  денег  не  хватает,  а  не
хватает их оттого, что их прикарманивают королевины любимцы, королеву  зовут
госпожа Дефицит. Значит, гневается не король, а королева.  А  король  просто
сердится, сердится, что все идет так скверно.
   - Я понял, - сказал Питу. - Но как быть с ларцом?
   - Твоя правда, Питу, твоя правда; эта чертова  политика  всегда  увлекает
меня в такие дебри, в какие я и не думал залезать. Да, ларец  прежде  всего.
Ты прав, Питу, сначала надо повидать доктора Жильбера, а там уж я вернусь  к
политике. Это мой священный долг.
   - Нет ничего более священного, чем священный долг, - промолвил Питу.
   - Тогда вперед в коллеж Людовика Великого, где учится Себастьен  Жильбер,
- сказал Бийо.
   - Вперед, - согласился Питу со вздохом, ибо ему не хотелось подниматься с
мягкой травы.
   За прошедший день на долю Питу  выпало  столько  приключений,  что  он  с
трудом мог успокоиться, однако в конце  концов  сон,  верный  друг  людей  с
чистой совестью и усталым телом,  начал  предъявлять  на  добродетельного  и
обессилевшего бойца свои права.
   Бийо уже поднялся,  а  Питу  собирался  последовать  его  примеру,  когда
пробило полдвенадцатого.
   - Однако, - сказал Бийо, - сдается мне, что в полдвенадцатого ночи коллеж
Людовика Великого закрыт.
   - О, разумеется, - сказал Питу.
   - К тому же ночью  можно  налететь  на  какой-нибудь  вражеский  патруль;
сдается мне, что солдаты разожгли костры возле Дворца Правосудия; меня могут
схватить или убить, а мой долг в том, чтобы меня не схватили и не  убили,  -
тут ты, Питу, совершенно прав.
   В третий раз за день Питу  слышал  эти  столь  лестные  для  человеческой
гордыни слова: "Ты прав".
   Он счел, что ему ничего не остается, кроме как повторить то,  что  сказал
Бийо.
   - И вы правы, - произнес он, укладываясь на траву.  -  Ваш  долг  в  том,
чтобы вас не убили, дорогой господин Бийо.
   Конец этой фразы застрял в горле Питу. Vox faucibus hoesit <Голос застрял
в гортани (лат)>, - сказал бы он, если бы бодрствовал, но он уже спал.
   Бийо этого не заметил.
   - Вот что я тебе скажу, - обратился он к своему спутнику.
   Питу в ответ тихонько похрапывал.
   - Вот что я тебе скажу: как бы я ни был осторожен, меня могут убить, меня
могут зарезать или застрелить; если  это  случится,  ты  должен  знать,  что
передать от меня доктору Жильберу; но держи язык за зубами, Питу.
   Поскольку Питу ничего не слышал, он, естественно, промолчал.
   - Если меня смертельно ранят и я не смогу исполнить свой долг, ты пойдешь
к доктору Жильберу вместо меня и скажешь ему... Ты  меня  слышишь,  Питу?  -
спросил фермер, наклоняясь к юноше. -  Ты  скажешь  ему...  Да  он  дрыхнет,
несчастный.
   При виде крепко спящего Питу все возбуждение Бийо сразу улеглось.
   - Раз так, посплю и я, - сказал он и не без удовольствия растянулся рядом
со своим спутником.
   Как ни привычна ему была усталость, дневная скачка  и  вечерние  сражения
оказали свое снотворное действие и на него тоже.  А  через  три  часа  после
того, как оба наши герои уснули или, скорее, забылись, взошло солнце.
   Раскрыв глаза, Бийо и Питу увидели, что, хотя Париж вовсе не утратил того
сурового облика, какой имел накануне, кругом было  множество  простолюдинов,
но ни одного солдата.
   За ночь парижане вооружились наспех  изготовленными  пиками,  ружьями,  с
которыми большинство не умело обращаться, и роскошными старинными мушкетами,
новоявленные владельцы которых с восхищением взирали на украшения из золота,
слоновой кости и перламутра, не умея взять в толк, как устроены  эти  чудные
штуки и что с ними делать.
   Вскоре после отступления солдат народ опустошил Королевскую  кладовую,  а
также завладел двумя небольшими пушками, которые  толпа  как  раз  катила  к
Ратуше.
   На колокольне Собора Парижской Богоматери, в Ратуше, во  всех  приходских
церквях били в набат. Неведомо откуда, как из-под земли,  выплескивались  на
улицы легионы бледных, изможденных, полураздетых мужчин  и  женщин,  которые
еще вчера кричали: "Хлеба!", а сегодня стали кричать: "К оружию!"
   Ничего не могло быть мрачнее, чем эти скопища призраков, которые вот  уже
целый месяц, если не больше, прибывали из провинции,  бесшумно  проникали  в
город и обосновывались в Париже, жители которого и сами были голодны, словно
вампиры из арабских сказок.
   В этот день Франция, приславшая в Париж  голодающих  из  всех  провинций,
требовала у своего короля: "Дай нам свободу!", а у  своего  Бога:  "Дай  нам
поесть!"
   Бийо, проснувшийся первым, разбудил Питу, и оба направили  свои  стопы  к
коллежу Людовика Великого, с трепетом оглядываясь по  сторонам  и  сострадая
той душераздирающей нищете, что предстала их глазам.
   Подходя  к  тому  району  Парижа,  который  мы  зовем  сегодня  Латинским
кварталом, поднимаясь по улице Лагарпа, наконец, вступая на  улицу  Сен-Жак,
являвшуюся целью их похода, они видели, что кругом, как во  времена  Фронды,
вырастают баррикады. Женщины и дети таскали на верхние этажи домов  огромные
фолианты, тяжелую утварь, драгоценные мраморные статуэтки, дабы сбросить все
это на головы иностранных солдат, если они посмеют вторгнуться в этот уголок
старого Парижа с его узкими извилистыми улочками.
   Время  от  времени  Бийо  замечал  одного-двух  французских   гвардейцев,
окруженных  народом;  они  давали  горожанам  команды   и   с   изумительным
проворством учили их стрелять из ружей; уроки происходили на глазах женщин и
детей, следивших за происходящим с любопытством и едва ли не с завистью.
   Когда Бийо и Питу добрались до коллежа Людовика Великого, выяснилось, что
там тоже поднялось восстание: ученики взбунтовались и прогнали  учителей.  В
ту минуту, когда фермер и его спутник подошли к воротам, школяры с  угрозами
осаждали эти ворота, а испуганный ректор в слезах пытался их урезонить.
   Фермер помедлил мгновение, наблюдая за этой междуусобицей, а затем зычным
голосом спросил:
   - Кто из вас зовется Себастьен Жильбер?
   - Я, - отозвался  юноша  лет  пятнадцати,  в  чьей  красоте  было  что-то
женственное; вместе  с  несколькими  товарищами  он  тащил  лестницу,  чтобы
перелезть через  ограду  и  покинуть  коллеж  таким  способом,  раз  уж  нет
возможности открыть ворота.
   - Подойдите сюда, дитя мое, - позвал  юношу  фермер  -  Что  вам  угодно,
сударь? - спросил Себастьен.
   - Неужели вы хотите увести его? - вскричал ректор, устрашенный видом двух
вооруженных мужчин, из которых один, обратившийся к юному Жильберу, был весь
в крови.
   Мальчик же смотрел на этих двоих с удивлением, не узнавая  в  стоящем  за
воротами воине своего молочного брата Питу, неимоверно выросшего за время их
разлуки.
   - Увести его! -  воскликнул  Бийо.  -  Увести  сына  господина  Жильбера,
потащить его в эту свару, где с ним может  приключиться  какая-нибудь  беда;
нет, клянусь честью, я этого не сделаю.
   - Видите, Себастьен, - сказал ректор, - видите, бешеный юнец,  даже  ваши
друзья не желают брать вас с собой. Ведь что ни  говори,  эти  господа  вам,
кажется, друзья. Юные мои ученики, дети мои, господа, - закричал  ректор,  -
послушайтесь меня, послушайтесь, я этого требую; послушайтесь, молю вас.
   - Oro obtes torque <Заклинаю вас (лат.).>, - сказал Питу.
   - Сударь, - отвечал юный Жильбер с твердостью, удивительной  для  ребенка
его лет, - удерживайте моих товарищей, если вам  угодно,  что  же  до  меня,
усвойте это раз и навсегда, я хочу выйти отсюда.
   И он двинулся к воротам. Учитель схватил его за руку. Но мальчик, тряхнув
прекрасными каштановыми кудрями, падавшими на его бледный лоб, воскликнул:
   - Сударь, берегитесь. Я, сударь, не  чета  другим;  мой  отец  арестован,
заключен под стражу; мой отец в руках тиранов!
   - В руках тиранов! - вскрикнул Бийо. - Что это значит, дитя мое?  Говори,
не мешкай!
   - Да, да! - закричали хором все дети. -  Себастьен  говорит  правду:  его
отца арестовали, и, раз народ отпирает двери темниц, он хочет  сделать  так,
чтобы и его отца тоже освободили.
   - О горе! - простонал фермер, тряся ворота своей ручищей, могучей, как  у
Геракла, - доктор Жильбер арестован!  Дьявольщина!  Неужели  малышка  Катрин
была права?
   - Да, сударь, - продолжал юный Жильбер, - его  арестовали,  и  поэтому  я
хочу убежать отсюда, хочу взять ружье и пойти  сражаться,  чтобы  освободить
отца!
   Сотня яростных голосов подхватила эти слова, повторяя  на  все  лады:  "К
оружию! К оружию! Дайте нам оружие!"
   Услышав эти крики, собравшаяся на улице толпа, которой передался пыл юных
героев, ринулась на ворота, дабы помочь им обрести свободу.
   Ректор, упав на колени, простирал руки сквозь решетку,  моля:  "О  друзья
мои! Друзья мои! Ведь это же дети!"
   - Разве ж мы не видим! - ответил какой-то французский гвардеец.  -  Такие
хорошенькие мальчуганы - в строю они будут смотреться что твои ангелочки.
   - Друзья мои! Друзья мои! Эти  дети  -  клад,  который  доверили  мне  их
родители; я за них отвечаю; родители рассчитывают на  меня,  я  поклялся  им
беречь жизнь их отпрысков; ради всего святого, не уводите детей!
   Ответом на эти мольбы послужило шиканье, донесшееся из глубины улицы,  то
есть из последних рядов собравшейся здесь толпы.
   Тут Бийо выступил вперед  и,  наперекор  гвардейцам,  толпе,  даже  самим
школярам, сказал:
   - Он прав, дети - священный клад; пусть мужчины  дерутся,  пусть  убивают
друг Друга, но дети должны жить; нужно,  черт  подери,  оставить  семена  на
будущее.
   В ответ послышался недовольный ропот.
   - Кто это там недоволен?! - заорал Бийо. - Бьюсь об заклад,  у  него  нет
детей. У меня, говорящего теперь с вами, у меня умерло вчера на  руках  двое
бойцов; вот их кровь на моей рубашке, смотрите!
   И он показал толпе свои окровавленные куртку и  рубашку  таким  величавым
жестом, что приковал к себе все взоры.
   - Вчера, - продолжал Бийо,  -  я  сражался  в  Пале-Рояле,  и  этот  юнец
сражался рядом со мной, но у него нет ни отца, ни матери,  вдобавок  он  уже
почти мужчина И он указал на приосанившегося Питу.
   - Сегодня, - продолжал Бийо, - я буду сражаться  вновь,  но  я  не  хочу,
чтобы кто-то мог сказать: у парижан недостало сил дать отпор чужестранцам, и
они призвали на помощь детей.
   - Верно, верно! - закричали со всех сторон женщины и солдаты. - Он  прав.
Дети, вернитесь, вернитесь назад!
   - О, благодарю вас, благодарю вас, сударь,  -  бормотал  ректор,  пытаясь
сквозь решетку поймать руки Бийо.
   - А вы берегите Себастьена, это самое главное, - сказал фермер.
   - Беречь меня! Ну так знайте:  меня  уберечь  не  удастся!  -  воскликнул
юноша, побледнев от гнева и вырываясь из рук дежурных  учеников,  пытавшихся
его увести.
   - Дайте мне войти, - сказал Бийо, - я сумею его успокоить.
   Толпа раздвинулась.
   Бийо, а за ним и Анж Питу вошли во двор коллежа.
   У открывшихся на мгновение ворот сразу  выросли  три-четыре  гвардейца  и
дюжина часовых из штатской публики, которые внимательно следили, чтобы никто
из юных бунтовщиков не выбрался на улицу.
   Бийо направился прямо к Себастьену и, взяв тонкие белые руки  мальчика  в
свои громадные мозолистые лапищи, Спросил:
   - Себастьен, вы узнаете меня?
   - Нет.
   - Я папаша Бийо, фермер вашего отца.
   - Я узнаю вас, сударь.
   - А этого парня ты знаешь?
   - Это Анж Питу.
   - Да, Себастьен, да, это я, я!
   И Питу, плача от радости, бросился на шею  к  своему  молочному  брату  и
школьному товарищу.
   - Ну, - спросил Себастьен мрачно, - и что дальше?
   - Дальше... Если у тебя  забрали  отца,  я  верну  его  тебе,  можешь  не
сомневаться.
   - Вы?
   - Да, я! И все эти люди, которые хотят того же, чего  и  я.  Дьявольщина,
даром, что  ли,  мы  вчера  имели  дело  с  австрийцами  и  заглянули  в  их
патронташи?!
   - В доказательство чего могу предъявить свой, - сказал Питу.
   - Освободим мы его отца? - спросил Бийо у толпы.
   - Да, да, -  заревела  толпа,  -  мы  его  освободим!  Себастьен  покачал
головой.
   - Отец в Бастилии, - сказал он грустно.
   - И что же? - крикнул Бийо.
   - Что?! Бастилию не возьмешь, - отвечал мальчик.
   - Что же ты в таком случае собирался делать?
   - Я хотел пойти на площадь; там будут драться, и отец, быть может, увидит
меня сквозь решетку.
   - Это невозможно!
   - Невозможно? Отчего же? Однажды я  гулял  рядом  с  крепостью  вместе  с
другими учениками и увидел одного пленника. Если бы я увидел моего отца, как
видел этого несчастного, я бы крикнул ему:  "Будь  спокоен,  отец,  я  люблю
тебя!"
   - А если бы солдаты, охраняющие Бастилию, убили тебя?
   - Ну и что! Ведь они убили бы меня на глазах у моего отца.
   -  Черт  знает  что  такое!  Ты  скверный  мальчишка,   Себастьен,   если
собираешься умирать на глазах у собственного  отца!  Чтобы  он,  у  которого
дороже тебя нет никого в целом свете, он, который так тебя любит, изнемог от
горя в своей клетке! Решительно, Жильбер, у тебя нет сердца.
   И фермер оттолкнул мальчика.
   - Да, да, нет сердца! - завопил Питу, разражаясь слезами.
   Себастьен ничего не ответил.
   Пока он в хмуром молчании предавался  размышлениям,  Бийо  любовался  его
благородным белокожим лицом,  горящими  глазами,  тонким  ироническим  ртом,
орлиным носом  и  волевым  подбородком;  черты  мальчика  обличали  разом  и
благородство души, и благородство крови.
   - Так ты говоришь, что твоего отца посадили в Бастилию? - спросил наконец
фермер.
   - Да.
   - За что же?
   - За то, что он друг Лафайета и Вашингтона, за то,  что  он  сражался  за
независимость Америки шпагой, а за независимость Франции пером, за то, что в
Старом и Новом свете он известен как ненавистник  тирании,  за  то,  что  он
проклял Бастилию, где томятся несчастные узники... За все это туда заключили
его самого.
   - Когда?
   - Шесть дней назад.
   - А где его схватили?
   - В Гавре, лишь только он сошел на берег.
   - Откуда тебе это известно?
   - Я получил от него письмо.
   - Из Гавра?
   - Да.
   - И схватили его тоже в Гавре?
   - В Лильбонне.
   - Послушай, мальчуган, не дуйся на меня и расскажи мне  толком  все,  что
знаешь. Я клянусь тебе, что  либо  кости  мои  останутся  гнить  на  площади
Бастилии, либо отец вернется к тебе.
   Себастьен взглянул  на  фермера  и,  видя,  что  тот  говорит  совершенно
искренно, смягчился.
   - Дело вот в чем, - сказал  он,  -  в  Лильбонне  отец  успел  нацарапать
карандашом на книге несколько слов:

   "Себастьен, меня схватили и везут в Бастилию. Терпи, надейся и трудись.
   Лильбонн, 7 июля 1789 года.
   Р. S. Меня схватили, потому что я боролся за свободу.
   Мой сын учится в коллеже Людовика Великого, в Париже.  Умоляю  того,  кто
найдет эту книгу, во имя человечности передать  ее  моему  сыну;  его  зовут
Себастьен Жильбер".

   - И что произошло с книгой? - спросил Бийо, задыхаясь от волнения.
   - Он вложил между страниц  золотую  монету,  перевязал  книгу  шнурком  и
выбросил в окошко.
   - И?..
   - И ее нашел деревенский священник. Он выбрал самого  кр