аббату
Фортье наградить его последним ударом  того  орудия,  которому  учитель  был
обязан своими лучшими учениками и которое, хотя  Анж  Питу  подвергался  его
действию чаще и продолжительнее, чем любой другой  школяр,  принесло  в  его
случае столь незначительные плоды.
   Покуда Анж Питу, утирая последнюю слезу, направляется со своей партой  на
голове в сторону Пле - квартала, где живет его тетка, скажем несколько  слов
о его наружности и происхождении.

Глава 2

В КОТОРОЙ ДОКАЗЫВАЕТСЯ, ЧТО ТЕТКА НЕ ВСЕГДА МОЖЕТ ЗАМЕНИТЬ МАТЬ

   В ту пору, когда началась эта история, Луи Анжу Питу исполнилось, как  он
сам сказал в разговоре с аббатом Фортье, семнадцать с половиной лет. Был  он
юноша высокий, худощавый,  светловолосый,  краснощекий  и  голубоглазый.  На
устах  его  цвели  свежесть  и  невинность  юности,  рот  был  большой,  что
называется, до ушей, за толстыми  губами  прятались  два  ряда  великолепных
зубов, призванных поражать всех  тех,  с  кем  будет  разделять  трапезу  их
хозяин.
   Длинные  костистые  руки  увенчивались  ладонями  широкими,  как  вальки;
кривоватые ноги, колени величиною с голову ребенка,  туго  обтянутые  узкими
черными штанами,  огромные  ступни  в  стоптанных  башмаках  телячьей  кожи,
порыжевших от времени; чтобы довершить  точное  и  беспристрастное  описание
особых примет бывшего воспитанника аббата Фортье, добавим, что он был одет в
длинную блузу из коричневой саржи.
   Нам остается набросать его нравственный портрет.
   Анж Питу осиротел в двенадцать лет; в  эту  пору  он  лишился  матери,  у
которой был единственным сыном. Отец Ханжа умер, когда  ребенок  был  совсем
мал, и любящая мать до последних дней своей жизни позволяла сыну делать, что
ему вздумается, благодаря чему физическое развитие мальчика было выше всяких
похвал, нравственное же развитие  оставляло  желать  лучшего.  Родившийся  в
очаровательной деревушке под названием Арамон, расположенной в одной миле от
города и окруженной лесами, Анж Питу начал познание мира с исследования этих
лесов и впервые напряг свой ум, отыскивая средства борьбы с  обитавшими  там
животными. Поскольку деятельность эта увлекла  Ханжа  Питу  безраздельно,  к
десяти годам он стал незаурядным браконьером и первоклассным птицеловом,  не
затратив почти никакого труда и, главное,  не  получив  никаких  уроков;  им
двигал исключительно тот  инстинкт,  который  вселяет  природа  в  человека,
рожденного среди лесов, инстинкт, родственный тому, каким наделены животные.
Ни один заяц, ни один кролик не мог проскользнуть мимо него незамеченным.  В
радиусе трех миль он знал наперечет все лужицы,  откуда  пьют  птицы,  а  на
всяком дереве, подходящем для их подмани,  обнаруживались  следы  его  ножа.
Постоянные  упражнения  позволили  Питу  добиться  во  всех  этих   занятиях
чрезвычайных успехов.
   Благодаря своим длинным рукам и могучим коленям  он  взбирался  на  самые
высокие и толстые деревья и  разорял  гнезда,  свитые  на  любой  высоте,  с
ловкостью и уверенностью, которые восхищали  всех  деревенских  мальчишек  и
удостоились бы, живи он ближе к экватору, уважения обезьян. Охота на птиц, в
которой блистал Питу и к  которой  неравнодушны  также  и  многие  взрослые,
заключается в следующем: охотник подманивает птицу к дереву, ветки  которого
намазаны  клеем,  подражая  крику  сойки  или  совы,  которые  так   глубоко
ненавистны всему пернатому  сословию,  что  всякий  зяблик,  всякая  синица,
всякий чиж, заслышав их голос, срываются с места, дабы  потрепать  врага,  а
нередко и самому получить хорошенькую  трепку;  товарищи  Питу,  прежде  чем
устроить засаду, ловили живую сойку или сову,  либо  запасались  специальной
травой, трубчатые  стебли  которой  позволяли  им  более  или  менее  удачно
подражать крику одной из этих птиц; что же касается Питу, то он  пренебрегал
всеми этими средствами, презирал все эти ухищрения, он полагался  только  на
себя самого, устраивал ловушку своими силами  и  сам  издавал  пронзительные
отвратительные звуки, вводившие в заблуждение не только птиц другой  породы,
но и самих соек и сов, - настолько похоже воспроизводил  Питу  их  пение,  а
точнее, крик. Охота же на птиц, слетающихся к лужице попить воды,  была  для
Питу сущим пустяком, и если он не гнушался ею, то лишь оттого,  что,  требуя
очень мало мастерства, она приносила очень много добычи.  Поэтому,  несмотря
на презрение, питаемое Анжел к этому слишком легкому виду  охоты,  никто  не
умел лучше него накрыть папоротником  лужицу,  чересчур  большую,  чтобы  ее
можно было, как говорят знатоки, употребить в дело целиком;  никто  не  умел
лучше Питу наклонить под нужным углом смазанные  клеем  ветки,  чтобы  самые
хитрые птицы не смогли проскользнуть ни над, ни под ними; наконец, никто  не
мог так уверенно и точно отмерить смолу,  масло  и  клей  для  приготовления
раствора не слишком жидкого и не слишком густого.
   Так вот,  поскольку  отношение  окружающих  к  талантам  того  или  иного
человека зависит от поприща, которое он избирает, и зрителей, в  присутствии
которых он на этом  поприще  подвизается,  Питу  пользовался  среди  жителей
родной деревни, среди крестьян, то есть людей, заимствующих добрую  половину
своих способностей у природы и питающих, как  все  крестьяне,  инстинктивную
ненависть  к  цивилизации,  уважением,  не  позволявшим  его  бедной  матери
заподозрить, что сын ее следует ложным путем  и  дает  сам  себе  бесплатное
образование, решительно несходное с тем, какое он мог бы получить за деньги,
а эта возможность у него имелась.
   Но когда добрая женщина заболела,  когда  она  почувствовала  приближение
смерти,  когда  она  поняла,  что  дитя  ее  остается  в  мире  одиноким   и
беззащитным, ее охватили сомнения и она  принялась  искать  будущему  сироте
покровителя. Тут она вспомнила, как однажды ночью, десять лет  назад,  некий
юноша постучал в ее дверь и принес ей новорожденного ребенка, на  воспитание
которого оставил ей круглую сумму денег,  добавив,  что  другая,  еще  более
значительная  сумма,  предназначенная  малышу,  хранится   у   нотариуса   в
Виллер-Котре. Поначалу г-жа Питу не знала об атом таинственном юноше ничего,
кроме того, что зовут его Жильбер; но три года назад он явился к ней  вновь:
к этому времени  он  превратился  в  мужчину  лет  двадцати  семи,  довольно
сурового, не терпящего возражений, держащегося не без высокомерия.  Впрочем,
эта чопорность сразу пропала,  стоило  ему  увидеть  сына  и,  поскольку  он
убедился, что мальчик красив, силен, весел и воспитан так,  как  и  хотелось
отцу, в тесном единении с природой, он пожал руку доброй женщине и сказал:
   "Если вам придется туго, обращайтесь  ко  мне".  Затем  он  спросил,  как
попасть в Эрменонвиля, совершил с сыном  паломничество  на  могилу  Руссо  и
возвратился  в  Виллер-Котре.  Там,  соблазнившись,  без  сомнения,   свежим
воздухом и добрыми отзывами нотариуса о пансионе аббата Фортье,  он  оставил
маленького Жильбера у этого достойного  человека,  чей  философический  нрав
оценил по заслугам с первого взгляда: мы говорим "философический", ибо в эту
эпоху философия забрала над людьми такую власть, что влияния ее не  избежали
даже священники. Затем, оставив аббату Фортье  свой  адрес,  доктор  Жильбер
уехал в Париж.
   Все это было известно матушке Питу. На смертном одре она вспомнила слова:
"Если вам придется туго,  обращайтесь  ко  мне".  Ее  осенило:  конечно  же,
Провидение позаботилось о том, чтобы малыш Питу обрел больше,  чем  утратил.
Поскольку она не знала грамоте, письмо по ее просьбе написал кюре; в тот  же
день оно было доставлено к аббату  Фортье,  который  поспешил  надписать  на
конверте адрес и отнести его на почту. Через день матушка Питу умерла.
   Анж был слишком мал, чтобы ощутить всю горечь утраты: он  плакал,  но  не
оттого, что сознавал ужас вечного прощания, а оттого, что мать лежала  перед
ним холодная, бледная, чужая; кроме того, бедный  ребенок  чутьем  угадывал,
что ангел-хранитель покинул его дом, что  дом  этот  без  хозяйки  опустеет,
обезлюдеет; он не только не понимал, как сложится его будущая жизнь, но и не
знал, куда ему податься сегодня: поэтому после того, как мать его свезли  на
кладбище, после того, как над могилой вырос свежий рыхлый холмик, он  уселся
рядом и на все приглашения вернуться  домой  отрицательно  мотал  головой  и
отвечал, что никогда не расставался с мамой Мадленой и хочет быть  там,  где
лежит она.
   Весь остаток дня и всю ночь он провел на кладбище. Именно там  нашел  его
благородный доктор - мы, кажется, забыли упомянуть, что будущий  покровитель
Питу был медиком, - который, поняв, какие обязанности  накладывает  на  него
данное им обещание, прибыл в Арамон спустя самое большее  двое  суток  после
отправки письма.
   Анж был совсем мал, когда увидел доктора впервые.
   Но, как известно, детские  впечатления  оставляют  в  душе  вечный  след,
вдобавок визит таинственного гостя переменил весь уклад жизни в семье  Питу.
Вместе с ребенком он принес в дом благополучие: мать Анжа преклонялась перед
Жильбером, так что когда он, уже повзрослевший, в звании врача,  появился  в
Арамоне вторично, Питу, видя, как благодарна приезжему мать, рассудил, что и
он должен последовать ее примеру; не слишком хорошо понимая,  зачем  он  это
делает,  бедный  мальчуган  стал  бормотать  те   же   уверения   в   вечной
признательности и глубоком почтении, в  каких  только  что  рассыпалась  его
мать.
   Поэтому, когда Питу увидел доктора сквозь частокол, окружающий  кладбище,
когда тот направился к нему по дорожке, идущей между поросших травой могил и
сломанных крестов, мальчик узнал его, поднялся и пошел к нему навстречу;  он
понял, что этому человеку, прибывшему сюда по зову  покойной,  он  не  может
сказать "нет"; он только отвернулся, когда Жильбер взял его,  плачущего,  за
руку и увел прочь из могильного придела. У ворот стоял элегантный кабриолет,
доктор усадил в него бедного мальчугана и повез  в  город,  где  остановился
вместе со своим юным подопечным на самом лучшем постоялом дворе,  каковым  в
описываемую пору  считался  "Дофин";  дом  Питу  он  на  время  оставил  без
присмотра, положившись на  порядочность  соседей  и  сострадание,  внушаемое
несчастьем. Добравшись до постоялого двора, он немедля послал за портным,  и
тот, упрежденный заранее, явился с запасом готового платья. Жильбер  нарочно
выбрал наряды подлиннее -  предосторожность,  которая,  судя  по  тому,  как
стремительно рос наш герой, не могла принести много пользы, и  отправился  с
ним в тот квартал города, о котором мы уже упоминали  и  который  именовался
Пле.
   Чем ближе они подходили к этому кварталу, тем медленнее  передвигал  ноги
Питу, ибо у него не оставалось никаких сомнений в том, что его ведут к тетке
Анжелике, а  между  тем,  хотя  бедный  сирота  видел  свою  крестную  мать,
наградившую его поэтическим именем Анж, очень редко, он вынес из этих встреч
со своей почтенной родственницей самые ужасные впечатления.
   В  самом  деле,  ребенку,  привыкшему,  подобно  Питу,  к   разнообразным
проявлениям материнской заботы, общение с теткой Анжеликой не  сулило  ровно
ничего  привлекательного;  тетка  Анжелика  была  в  ту  пору  старой  девой
пятидесяти пяти -  пятидесяти  восьми  лет,  богобоязненной  до  глупости  и
заменившей в угоду дурно понятому благочестию все  добрые,  человеколюбивые,
милосердные чувства хитрой алчностью, постоянно возраставшей  от  ежедневных
сношений  с  городскими  ханжами.  Не  то  чтобы  она   жила   исключительно
милостыней; на хлеб она зарабатывала пряжей льна и тем,  что,  с  разрешения
капитула, за деньги предоставляла стулья прихожанам во время  мессы;  однако
благочестивым особам, обманутым ее богомольными ужимками,  случалось  дарить
ей небольшие суммы; медные деньги она обращала в  серебряные,  серебряные  в
золотые, золотые же монеты  одна  за  другой  исчезали  за  обивкой  старого
кресла, причем исчезали настолько незаметно для окружающих, что никто  и  не
подозревал об их существовании; в тайнике луидоры присоединялись к  немалому
числу своих собратьев, также осужденных покоиться  здесь  взаперти  до  того
самого дня, когда смерть старой девы принесет им свободу и отдаст их в  руки
ее наследника.
   Вот к этой-то достопочтенной особе и направлялся доктор Жильбер, таща  за
руку верзилу Питу.
   Мы говорим "верзилу", ибо Питу с самого рождения неизменно  был  чересчур
крупным для своего возраста.
   У  тот  миг,  когда  доктор  и  его  подопечный  переступили  порог  дома
мадмуазель  Розы  Анжелики  Питу,  эта  особа  пребывала  в  самом  радужном
настроении.  Пока  в  арамонской  церкви  отпевали  ее  невестку,  в  церкви
Виллер-Котре  состоялись  крещение  и  свадьба,  так  что   за   один   день
благочестивая  прихожанка  выручила  целых  шесть  ливров.   Мелкие   монеты
мадмуазель Анжелика,  по  своему  обыкновению,  превратила  в  один  экю,  а
поскольку три  других  экю  уже  давно  были  у  нее  припасены,  она  стала
обладательницей целого луидора. Естественно, что день встречи этого  луидора
с его предшественниками, занявшими свое место за обивкой много  раньше,  был
для мадмуазель Анжелики днем праздника.
   Доктор и Питу вошли в  ту  самую  минуту,  когда,  снова  отперев  дверь,
запертую на время столь важной операции,  тетка  Анжелика  в  последний  раз
осматривала  кресло,  дабы  удостовериться,  что  снаружи  ничто  не  выдает
присутствия сокровища, спрятанного внутри.
   Свидание  тетки  с  племянником   могло   бы   стать   трогательным,   но
беспристрастному наблюдателю,  каким  был  доктор  Жильбер,  оно  показалось
только смешным. Завидев юного Питу, старая ханжа пролепетала несколько слово
своей бедной сестрице, которую она так любила, и притворилась, будто утирает
слезы. Со своей стороны доктор, желавший,  прежде  чем  составить  мнение  о
старой деве, выяснить ее затаенные мысли, сделал вид, будто желает напомнить
ей о долге перед племянником. Чем дольше он говорил и чем более елейные речи
долетали до слуха старой девы, тем суше становились ее глаза,  в  которых  и
раньше невозможно было разглядеть слезу, тем сильнее  походило  ее  лицо  на
древний пергамент; левую руку она поднесла к своему острому подбородку, а на
правой принялась загибать иссохшие пальцы, подсчитывая приблизительное число
су, которые  приносит  ей  в  год  сдача  внаем  стульев;  подсчет  кончился
одновременно с речью доктора, и она смогла немедленно ответить, что, как  бы
она ни любила бедную сестрицу и какое бы  участие  ни  принимала  в  дорогом
племяннике, скудость ее средств не позволяет ей, несмотря  на  то,  что  она
приходится мальчику не только теткой, но и крестной матерью, взять  на  себя
дополнительные расходы.
   Впрочем, доктор ничего другого и не ожидал, поэтому отказ старой девы  не
удивил его; великий поклонник новых  идей,  он  уже  успел  изучить  недавно
вышедший том Лафатера и применил физиогномическое учение цюрихского философа
к костлявой желтой физиономии мадмуазель Анжелики.
   Маленькие горящие глазки старой  девы,  ее  длинный  нос  и  тонкие  губы
открыли ему, что владелица их скупа, эгоистична и лицемерна разом.
   Итак, ответ  ее  ничуть  не  удивил  доктора.  Однако  как  исследователю
человеческой  природы  ему  было  любопытно,  до  какой  степени  подвержена
богомолка этим трем отвратительным порокам.
   - Как же так, мадмуазель, - сказал доктор,  -  ведь  Анж  Питу  -  бедный
сирота, сын вашего брата...
   - Ох, господин Жильбер, - отвечала старая дева, - сами посудите, мне  это
будет стоить лишних шесть су в день - и хорошо если  не  больше:  ведь  этот
бездельник наверняка съедает в день по целому ливру хлеба.
   Питу скривился: он привык  уминать  по  полтора  ливра  за  одним  только
завтраком.
   - Я уж не говорю о мыле для стирки, - продолжала мадмуазель Анжелика, - а
он, я помню, ужасный грязнуля.
   В самом деле, Питу очень скоро пачкал  свою  одежду,  что  неудивительно,
если учесть, какой образ жизни он вел; впрочем, надо отдать ему должное: еще
чаще он ее рвал.
   - Ах!  -  сказал  доктор,  -  стыдитесь,  мадмуазель  Анжелика,  вам  ли,
известной своим христианским милосердием, опускаться до  подобных  расчетов,
когда речь идет о вашем племяннике и крестнике!
   - Да еще одежду ему чини! - взорвалась  старая  богомолка,  вспомнив  все
заплаты, какие ставила сестрица Мадлена на куртки и штаны сына.
   - Итак, - подвел итог доктор, - вы отказываетесь взять к себе племянника;
значит, сироте, изгнанному из дома родной тетки, придется просить  милостыню
у чужих людей?
   Как ни скупа была мадмуазель Анжелика,  она  поняла,  как  скверно  будет
выглядеть в  глазах  соседей,  если  своим  отказом  доведет  племянника  до
необходимости побираться.
   - Нет, - сказала она, - я его не брошу.
   - Превосходно! - воскликнул доктор, радуясь пробуждению доброго чувства в
сердце, которое он было уже счел безнадежно зачерствевшим.
   - Да, - продолжала старая дева, - я замолвлю за него словечко августинцам
из Бург-Фонтена, и они возьмут его к себе послушником.
   Доктор, как мы уже сказали, был философом.  Известно,  что  значило  быть
философом в ту эпоху.
   Следовательно, он решился  приложить  все  старания,  дабы  не  позволить
августинцам умножить число неофитов, точно так же как августинцы,  со  своей
стороны, приложили бы все старания, чтобы философы не могли  похвастать  еще
одним адептом.
   - Ну что ж, - произнес доктор, опуская руку в свой глубокий карман, - раз
вы,  дорогая  мадмуазель  Анжелика,  находитесь  в   столь   затруднительном
положении  и,  за  неимением  собственных  средств,  вынуждены  уповать   на
милосердие, которое проявят к вашему племяннику  посторонние,  я  постараюсь
отыскать кого-нибудь, кто сумеет лучше распорядиться  той  суммой,  какую  я
намерен потратить на воспитание бедного сироты. Мне необходимо  вернуться  в
Америку. До отъезда я отдам вашего племянника Питу в учение к  плотнику  или
каретнику. Впрочем, выбор я предоставлю ему  самому.  В  мое  отсутствие  он
подрастет и к моему возвращению как-никак уже овладеет избранным ремеслом, а
там поглядим, куда его определить. Итак, малыш, поцелуй тетушку, нам пора.
   Не успел доктор договорить, как Питу уже  бросился  к  почтенной  барышне
Анжелике, вытянув вперед свои длинные руки; он торопился поцеловать тетку  в
надежде, что поцелуй этот возвестит их вечную разлуку.
   Но когда мадмуазель Питу услышала слово "сумма", когда она  увидела,  как
доктор опускает руку в карман, когда рука эта неосторожно  тронула  лежавшие
там экю, которых, судя по тому, как  они  оттягивали  карман  сюртука,  было
немало, и монеты издали серебристый звон,  в  сердце  старой  девы  зажглась
алчность.
   - И все-таки, дорогой мой господин Жильбер, - воскликнула она, -  знаете,
что я вам скажу?
   - Что? - спросил доктор.
   - Господи! Да вот что: никто не будет любить этого милого мальчугана так,
как я!
   И, сжав своими тощими руками руки Питу,  она  запечатлела  на  его  щеках
кислый поцелуй, заставивший мальчика содрогнуться всем телом.
   - О! - сказал доктор, - это-то я знаю. Я был так уверен  в  вашем  добром
расположении к нему, что сразу привел его к вам: ведь вы - его первая опора.
Но все, что вы мне сказали, дорогая барышня, убедило меня не только в  вашей
доброте, но и в вашей бедности; вам самой, я вижу,  слишком  трудно  сводить
концы с концами - где уж вам помогать тому, кому жить еще труднее.
   - Но, дорогой господин Жильбер, - отвечала старая ханжа, - Господь нас не
оставит. Господь дает пропитание всем своим созданиям.
   - Разумеется, - сказал Жильбер, - он дает корм птицам, но не определяет в
учение сирот. А Анж Питу нуждается именно в  том,  чтобы  его  определили  в
учение, что вам, так сильно  стесненной  в  средствах,  обойдется  наверняка
чересчур дорого, не так ли?
   - Ну, а если вы отдадите мн