о вы ничего  не
хотите мне сказать перед уходом?
   - Я, ваше величество? - удивилась Андре.
   - Вы, конечно, кто же еще.
   - Нет, ваше величество; о чем мне говорить?
   - Об этом господине Жильбере, чей вид вас так испугал.
   Андре вздрогнула, но только молча покачала головой.
   - Коли так, я вас более не задерживаю, дорогая Андре.
   И королева сделала шаг к двери, ведущей в будуар, смежный с опочивальней.
   Андре, сделав королеве безукоризненный реверанс, пошла к другой двери.
   Но в то мгновение, когда она собиралась ее открыть, в коридоре  раздались
шаги и чья-то рука легла на ручку двери с внешней стороны. Послышался  голос
Людовика XVI, отдающего приказания камердинеру перед отходом ко сну.
   - Это король! Ваше величество! - воскликнула Андре, отступив на несколько
шагов назад. - Это король!
   - Ну и что? Да, это король, - сказала  Мария-Антуанетта.  -  Вы  так  его
боитесь?
   - Ваше величество, ради Бога! -  взмолилась  Андре.  -  Я  бы  не  хотела
столкнуться с королем, я бы не хотела предстать перед ним, по крайней  мере,
сегодня вечером; я умру со стыда!
   - Но вы мне откроете наконец...
   - Все, все, что ваше величество прикажет. Только спрячьте меня.
   - Пройдите в мой будуар, - сказала Мария-Антуанетта, - и  подождите  там,
покуда король уйдет. Не беспокойтесь, заключение ваше будет недолгим; король
никогда здесь не задерживается.
   - О, благодарю вас! Благодарю вас! - воскликнула графиня.
   Она бросилась в будуар и исчезла  в  то  самое  мгновение,  когда  король
открыл дверь и показался на пороге.

Глава 30

КОРОЛЬ И КОРОЛЕВА

   Королева выслушала приветствие мужа и дружески поздоровалась с ним.
   Король протянул ей руку.
   - Какой счастливый случай, - спросила Мария-Антуанетта, - привел  вас  ко
мне в этот час?
   -  Чистая  случайность,  как  вы  совершенно  верно  изволили   заметить,
сударыня; я встретил Шарни, который сообщил мне, что идет передать от вашего
имени всем нашим воякам, чтобы они сидели смирно. Я так  обрадовался  вашему
мудрому решению, что не мог пройти мимо ваших покоев, не поблагодарив вас.
   - Да, - сказал королева, - я действительно подумала и решила,  что  лучше
вам оставить войска в покое и не подавать повода к междоусобным войнам.
   -  Ну  что  ж!  В  добрый  час,  -  ответил  король,  -  я  рад,  что  вы
придерживаетесь такого мнения. Впрочем, я знал, что сумею вас убедить.
   - Ваше величество видит, что вам нетрудно было бы добиться  цели,  ибо  я
пришла к такому решению и сама.
   - Прекрасно! Это доказывает, что вы не лишены  благоразумия,  а  когда  я
выскажу вам некоторые свои соображения, вы станете еще благоразумнее.
   - Но если мы и так  одного  мнения,  ваше  величество,  то  стоит  ли  их
высказывать?
   - Будьте покойны, сударыня, я вовсе не хочу вступать с вами  в  спор;  вы
хорошо знаете, что я так же не люблю  спорить,  как  и  вы;  давайте  просто
побеседуем. Послушайте, разве вам не приятно,  когда  мы  время  от  времени
беседуем о делах Франции, как добрые супруги о семейных делах?
   Последние слова Людовик XVI произнес со свойственным ему добродушием.
   - Напротив, ваше величество, я всегда рада поговорить с вами, -  ответила
королева, - но подходящее ли нынче время для разговоров?
   - Я полагаю, да. Вы мне только что  сказали,  что  не  желаете  открывать
военные действия, не так ли?
   - Да, я так сказала.
   - Но вы не объяснили, почему.
   - Вы меня не спрашивали.
   - Ну, так я сейчас спрашиваю.
   - Из-за слабости!
   - А! Вот видите: если бы вы надеялись, что  сила  на  вашей  стороне,  вы
начали бы войну.
   - Если бы я надеялась, что сила на моей стороне, я сожгла бы Париж.
   - О, как бы я радовался, если бы вы не хотели войны по тем  же  причинам,
что и я!
   - А какие у вас причины?
   - У меня? - переспросил король.
   - Да, у вас.
   - У меня только одна причина.
   - Какая же?
   - Я не хочу вступать в войну с народом, ибо полагаю, что народ прав.
   Мария-Антуанетта поразилась:
   - Прав! Народ прав, что поднял восстание?
   - Да, прав.
   - Прав, что штурмует Бастилию,  убивает  коменданта,  казнит  купеческого
старшину, расстреливает ваших солдат?
   - Господи, да, да.
   - О! - воскликнула королева. - Так вот они ваши соображения,  и  этими-то
соображениям" вы хотите со мной поделиться.
   - Я высказываю их вам, поскольку они пришли мне в голову.
   - За ужином?
   - Ну вот! - оскорбился король. - Сейчас вы опять  будете  попрекать  меня
едой. Вы не можете  мне  простить,  что  я  ем;  в  мечтах  вы  видите  меня
бесплотным поэтом. Что поделаешь! У нас в семье любят  покушать:  Генрих  IV
любил не только поесть, но еще и выпить сухого  вина;  великий  и  поэтичный
Людовик XIV ел до неприличия много; король Людовик XV никому  не  доверял  и
сам жарил себе оладушки, а госпожа Дю Барри варила ему кофе. Что  поделаешь,
я тоже.., когда я голоден, я не в силах совладать с собой, и мне  приходится
следовать примеру моих предков Людовика XV, Людовика XIV и Генриха IV.  Если
это потребность моего организма, будьте снисходительны-! если это мои порок,
- простите мне его.
   - Однако, ваше величество, вы, наконец, согласитесь со мной, что...
   - Что я не должен есть, когда я голоден? Никогда не соглашусь, - возразил
король, невозмутимо качая головой.
   - Я говорю не об этом, я говорю о народе.
   - А-а!
   - Вы согласитесь, что народ был неправ...
   - Когда восстал? Тоже не соглашусь. Посмотрите, каковы у нас министры.  С
тех пор, как мы правим страной,  сколько  из  них  всерьез  думали  о  благе
народа? Двое:
   Тюрго да господин Неккер. Вы и ваши приближенные заставили  меня  уволить
их в отставку. Из-за одного народ поднял мятеж, из-за другого,  быть  может,
устроит переворот. А  кто  остался?  Какие  чудесные  люди,  не  правда  ли?
Господин де Морепа, ставленник моих теток, сочинитель песенок!  Петь  должны
не министры, а народ. Господин де  Калон!  Он  сказал  вам  льстивые  слова,
слова, которые войдут в историю. Когда однажды вы его о чем-то попросили, он
ответил: "Если это возможно, это уже сделано, если это невозможно, это будет
сделано". Эта фраза, может статься, обошлась народу в сто миллионов. Так что
не удивляйтесь, что народ находит ее не столь остроумной, как  вы.  В  самом
деле, поймите же, сударыня: если я оставлю всех тех, кто обирает народ, если
я отстраню от дел всех тех,  кто  его  любит,  это  не  успокоит  его  и  не
привлечет на нашу сторону.
   - Пусть так. И по-вашему,  это  дает  им  право  поднять  мятеж?  Что  ж,
провозгласите этот принцип! Смелее! Хорошо еще, что вы говорите мне все  эти
вещи с глазу на глаз. Какое счастье, что вас никто не слышит!
   - Я так и думал, - с глубокой горечью сказал король. - Я знаю,  что  если
бы все ваши Полиньяки, Дре-Брезе, Клермон-Тоннеры, Куаньи слышали меня,  они
пожимали бы плечами за моей спиной, я это хорошо знаю. Но мне их  всех  тоже
очень жаль, этих Полиньяков, которые  вас  обирают  и  хвастают  этим,  этих
Полиньяков, которым вы в одно прекрасное утро подарили графство  Фенестранж,
стоившее  вам  1200000  ливров;  вашего  Сартина,  которому  я   уже   плачу
восемьдесят девять тысяч ливров пенсиона и которому вы  только  что  оказали
"помощь" - двести тысяч ливров; князя де Де-Пона,  наделавшего  долгов,  для
уплаты которых вы требуете у меня девятьсот сорок пять тысяч ливров, Мари де
Лаваль и госпожу де В Маньянвиль, которые получают по восемьдесят тысяч  лив
ров пенсиона каждая; Куаньи, который осыпан милостями Сверх  всякой  меры  и
который, когда я хотел  урезать  ему  жалованье,  зажал  меня  в  дверях  и,
наверное, побил бы, вели бы я не уступил. Все эти люди ваши друзья,  не  так
ли? Ну что ж! Поговорим о них. Милости  прошу.  Но  послушайте,  что  я  вам
скажу: вы мне, конечно, не поверите, ибо это правда: если бы ваши друзья  не
блистали при дворе, а томились в  Бастилии,  народ  не  разрушил  бы  ее,  а
укрепил.
   - О! - воскликнула королева, не в силах сдержать порыв ярости.
   - Что бы вы ни говорили, я все равно прав, -  спокойно  произнес  Людовик
XVI.
   - Ваш возлюбленный народ! Что ж, он  надолго  лишится  повода  ненавидеть
моих друзей, ибо они удаляются В изгнание.
   - Они уезжают?! - вскричал король.
   - Да, они уезжают.
   - Полиньяк? Придворные дамы?
   - Да.
   - Тем лучше, - воскликнул король, - тем лучше! Слава Богу!
   - Как это: тем лучше! Как это: слава Богу! И вам не жаль?
   - Отнюдь! Если у них не хватает денег на дорогу,  я  их  охотно  добавлю.
Ручаюсь, это не пустая трата денег, добрый час, господа! В добрый час, дамы!
- произнес король с пленительной улыбкой.
   - Вы, как я посмотрю, одобряете трусость.
   - Я просто хочу, чтобы мы поняли друг друга.  Вы  наконец-то  увидели  их
истинное лицо!
   - Они не уезжают! - вскричала королева. - Они дезертируют!
   - Какая разница! Лишь бы они убирались подальше.
   - И как подумаешь, что все эти подлости они  совершают  по  совету  вашей
родни!
   - Моя родня советует вашим фаворитам уехать? Вот уж  не  думал,  что  моя
родня столь мудра. Скажите же, кто именно из членов моей семьи оказывает мне
эту услугу, чтобы я мог поблагодарить их?
   - Ваша тетка Аделаида, ваш брат д'Артуа.
   - Мой брат д'Артуа. Неужели вы полагаете, что сам он  стал  бы  следовать
этому совету? Неужели вы полагаете, что он тоже способен уехать?
   - Отчего бы и нет? - спросила Мария-Антуанетта, стараясь задеть короля.
   - Видит Бог! - воскликнул Людовик XVI. - Пусть господин д'Артуа  уезжает,
я скажу ему то же, что и другим: в добрый час, брат мой  д'Артуа,  в  добрый
час!
   - Ах! Ведь он вам брат! - воскликнула Мария-Антуанетта.
   - Что не мешает мне  сожалеть  о  нем:  он  славный  малый,  которому  не
занимать ни ума, ни отваги, я это прекрасно знаю,  но  ветреник;  он  играет
роль французского принца, словно утонченный аристократ времен Людовика XIII;
это беспечный юноша, сорвиголова, который компрометирует вас, жену Цезаря.
   - Цезаря! - прошептала королева с беспощадной иронией.
   - Или Клавдия, если он вам милее, - ответил король,  -  ведь  вы  знаете,
сударыня, что Клавдий был Цезарем, так же как и Нерон.
   Королева  потупилась.  Это  беспристрастие  историка   приводило   ее   в
замешательство.
   - Клавдий, - продолжал король, - коль скоро вы предпочитаете имя  Клавдия
имени Цезаря, когда однажды вечером вы вернулись слишком поздно, этот  самый
Клавдий приказал запереть ворота Версаля, дабы проучить вас.  Этот  урок  вы
получили из-за графа д'Артуа. Так что если кто  и  будет  сожалеть  о  графе
д'Артуа, то не я. Касательно же моей тетки, что  ж!  Что  о  ней  знают,  то
знают. Вот еще одна особа, достойная семьи Цезарей!.. Но я молчу,  ведь  она
моя тетка. Поэтому пусть она уезжает, я не буду по ней скучать. Равно как  и
по господину де Провансу. Вы думаете, мне его будет не хватать? Господин  де
Прованс уезжает? Скатертью дорога!
   - О, он не говорил, что уезжает.
   - Жаль! Видите ли, дорогая, на мой  вкус,  господин  де  Прованс  слишком
хорошо знает латынь. Мне приходится говорить по-английски,  чтобы  отомстить
ему. Это господин де Прованс взвалил на нас заботу о Бомарше,  своей  личной
властью стараясь засадить его в  Бисетр,  в  Фор-л'Эвек,  незнамо  куда,  но
оказалось, что этого господина де Бомарше голыми руками не возьмешь. Ах, так
господин де Прованс остается! Жаль, жаль. Знаете  ли  вы,  сударыня,  что  в
вашем окружении я знаю лишь  одного  порядочного  человека  -  господина  де
Шарни.
   Королева вспыхнула и отвернулась.
   - Мы говорили о Бастилии, - продолжал король после недолгого  молчания...
- и вы оплакивали ее взятие.
   - Прошу вас, ваше величество, садитесь, похоже, вы еще многое хотите  мне
сказать.
   - Нет, благодарю вас; я предпочитаю говорить стоя;
   О ходьба идет на пользу моему здоровью, о котором никто не заботится, ибо
аппетит-то у меня хороший, а пищеварение плохое. Знаете, что сейчас говорят?
Говорят: король поужинал, король спит. Вы-то видите, как я сплю. Я здесь,  я
бодрствую,  пытаюсь  переварить  пищу,  беседуя  с  женой  о  политике.  Ах,
сударыня! Я искупаю грехи! Искупаю грехи!
   - Какие грехи?
   - Я искупаю грехи века, сделавшего меня козлом отпущения; искупаю госпожу
де Помпадур, госпожу Дю Барри, Олений парк, я искупаю арест бедняги  Латюда,
который тридцать лет томился в тюрьме; страдания обессмертили его  имя.  Вот
еще  одна  жертва,  пробудившая  ненависть  к  Бастилии!  Бедняга!   Сколько
глупостей  я  натворил,  сударыня,  позволяя  делать  глупости   другим.   Я
содействовал гонениям на философов, экономистов, ученых, писателей. Ах, Боже
мой! Ведь эти люди ничего не просили, кроме позволения любить меня. Если  бы
они меня любили, они составили  бы  гордость  и  красу  моего  царствования.
Господин Руссо, к примеру, - этот предмет ненависти Сартина и прочих; что ж,
я видел его однажды, это произошло в тот день, когда  вы  пригласили  его  в
Трианон, помните? Правда, платье его  было  плохо  вычищено,  а  лицо  плохо
выбрито, но все это не мешало ему быть  честным  человеком.  Надо  было  мне
надеть толстый серый сюртук, шерстяные  чулки  и  сказать  господину  Руссо:
"Пойдем-ка отсюда и побродим вместе по лесам Виль-д'Авре!"
   - Вот еще! С какой стати? - перебила королева с величайшим презрением.
   - Тогда господин Руссо не написал бы "Савойского викария" и "Общественный
договор".
   - Да, да, я знаю, как вы рассуждаете, - сказала  Мария-Антуанетта,  -  вы
человек осторожный, вы боитесь народ, как пес боится хозяина.
   - Нет, как хозяин боится пса; быть уверенным, что собака вас не тронет, -
не пустяк. Когда я гуляю с Медором, пиренейской сторожевой,  подаренной  мне
королем испанским, я горжусь его дружбой. Можете смеяться сколько угодно,  и
все же не будь Медор моим другом, он  наверняка  растерзал  бы  меня.  Но  я
говорю ему: "Медор хороший, Медор умница"  -  и  он  лижет  мне  руку.  Язык
приятнее, чем клыки.
   - Так-так,  льстите  революционерам,  потакайте  им,  бросайте  им  куски
пирога!
   - Вот-вот! Так я и поступлю, могу заверить вас, что ни о чем ином я и  не
помышляю. Да, решено, я скоплю немного  денег  и  буду  обходиться  с  этими
господами, как с Церберами. Возьмем, к примеру, господина Мирабо...
   - Ну-ну, расскажите мне об этом хищном звере - Пятьдесят тысяч  ливров  в
месяц сделают его  Медором,  а  если  мы  будем  медлить,  он,  быть  может,
потребует полмиллиона.
   Королева рассмеялась, до того жалкими показались ей речи короля.
   - Какой позор, - заискивать перед подобными людьми! - воскликнула она.
   - Или возьмем господина Байи, - продолжал король. - Он  получит  портфель
министра искусств в министерстве, которое я с радостью создам. Господин Байи
станет другим Медором.  Простите,  что  я  спорю  с  вами,  сударыня;  но  я
придерживаюсь того же мнения, что и мой предок Генрих IV. Это  был  политик,
способный заткнуть за пояс кого угодно, и я чту его заветы.
   - Какие же?
   - Не подмажешь - не поедешь.
   - Нечто подобное проповедовал Санчо Панса.
   - И Санчо сделал бы народ Баратарии весьма счастливым, если бы  Баратария
существовала.
   - Ваше величество, ваш предок Генрих IV, на которого вы ссылаетесь, хотел
угодить и нашим и вашим: свидетельство тому  -  судьба  маршала  де  Бирона,
которому по его приказу перерезали глотку. Так что он мог говорить все,  что
угодно. Вы - другое  дело:  рассуждая,  как  он,  и  поступая  так,  как  вы
поступаете,  вы  лишаете  королевскую  власть,  которая  держится  лишь   на
уважении, права на уважение; что же в  таком  случае  станется  с  величием?
Величие - не более чем слово, я знаю; но  в  этом  слове  сосредоточены  все
королевские добродетели: уважение - залог любви, любовь - залог повиновения.
   - Ну что ж, давайте поговорим о величии, - с улыбкой  перебил  король,  -
давайте поговорим. Вы, к примеру, никому не уступаете в величии; более того,
никто в Европе, даже ваша матушка Мария-Терезия, так много  не  рассуждал  о
величии.
   - Я понимаю; вы хотите сказать, что королевское величие нимало не  мешает
французскому народу меня ненавидеть, не так ли?
   - Я не говорю ненавидеть, дорогая Антуанетта, - мягко возразил король,  -
но в конечном счете вас, быть может, любят меньше, чем вы заслуживаете.
   -  Сударь,  -  заметила  королева,  уязвленная  до  глубины  души,  -  вы
повторяете все досужие разговоры. Ведь я никому не причинила зла;  напротив,
я часто делала добро. За что меня, как вы утверждаете, ненавидят? За что  не
любят? Не в том ли все дело, что находятся люди, которые целыми днями только
и твердят: "Королеву не любят!" Вы прекрасно знаете,  сударь,  что  довольно
кому-нибудь одному сказать это, как сотня голосов тут  же  подхватит;  сотне
голосов станут вторить десять тысяч. Вслед за  этими  десятью  тысячами  все
кругом начинают повторять: "Королеву не любят!" А королеву не любят  оттого,
что один-единственный человек сказал: "Королеву не любят".
   - Ах, Боже мой! - прошептал король.
   - Ах, Боже мой! - прервала королева. -  Я  не  больно-то  дорожу  любовью
народа; но я полагаю, что  его  нелюбовь  ко  мне  преувеличивают.  Меня  не
превозносят до небес, это верно; но ведь было время, когда меня боготворили,
и чем сильнее меня любили прежде, тем сильнее ненавидят нынче.
   - Послушайте, сударыня, - сказал король, - вы не  знаете  всей  правды  и
опять заблуждаетесь; мы говорили о Бастилии, не так ли?
   - Да.
   -  Так  вот.  В  Бастилии  была  большая  зала,  где  было  полно   книг,
направленных против вас. Я думаю, их все сожгли.
   - Ив чем меня упрекали в этих книгах?
   - Вы прекрасно понимаете, сударыня, что я вам не судья  и  тем  более  не
обвинитель. Когда все эти памфлеты появляются, я приказываю  арестовать  все
издание и заточить в Бастилию, но иногда эти  пасквили  попадают  ко  мне  в
руки. Так, например, - король похлопал себя по карману, - у  меня  тут  есть
один, он отвратителен.
   - Покажите! - воскликнула королева.
   - Не могу, - отвечал король, - там гравюры.
   - И вы дошли  до  такой  степени  ослепления  и  слабости,  что  даже  не
пытаетесь добраться до истоков всех этих подлостей?
   - Но  мы  только  то  и  делаем,  что  добираемся  до  истоков:  все  мои
полицейские на этом поседели.
   - Так вы знаете автора этих мерзостей?
   - По крайней мере одного - того, кто сочинил книжицу, лежащую  у  меня  в
кармане: это господин Фюрт, вот его расписка в получении двадцати двух тысяч
пятисот ливров. Когда дело важное, я, как видите, за деньгами не постою.
   - Но остальные! Остальные!
   - Ах! Часто это бедняги, которые живут впроголодь где-нибудь в Англии или
Голландии. Мы чувствуем укол, боль,  мы  злимся,  ищем,  думая,  что  найдем
крокодила или змею  и  раздавим,  уничтожим  гадину:  но  ничего  подобного,
оказывается, это всего лишь насекомое, такое  мелкое,  такое  гадкое,  такое
грязное, что до него противно дотронуться даже для того, чтобы раздавить.
   - Чудесно! Но если вы не  решаетесь  дотронуться  до  насекомых,  бросьте
обвинения прямо в лицо тому, кто их разводит. Право, сударь, можно подумать,
будто Филипп Орлеанский - солнце.
   - Ах! - вскричал король, всплеснув руками. - Ах,  вот  куда  вы  клоните!
Герцог Орлеанский! Ну-ну, попытайтесь-ка нас поссорить.
   - Поссорить вас с вашим врагом, ваше величество? Вот забавно!
   Король пожал плечами.
   - Вот, - сказал он, - вот  как  вы  рассуждаете.  Герцог  Орлеанский!  Вы
нападаете на герцога Орлеанского, который  спешит  под  мои  знамена,  чтобы
сражаться с мятежниками! Который покидает Париж и мчится в  Версаль!  Герцог
Орлеанский мне враг! Право,  сударыня,  вы  питаете  к  герцогу  Орлеанскому
непостижимую ненависть!
   - Вы знаете, почему он примчался? Потому что боится, что  его  отсутствие
будет заметно среди взрыва верноподданнических чувств; он примчался,  потому
что он трус.
   - Ну вот, вы снова за с