ur ordo <Родился  новый  порядок  вещей  (лат.).>,  -
сказал Питу с самоуверенностью крупного революционера.
   - Молчи, дитя, - сказал Жильбер.
   - Неужели справиться с англичанами было легче, чем успокоить французов? -
снова вступил Бийо.
   - Новый свет, - повторил Жильбер, - то есть чистый лист, tabuba rasa; там
нет законов, но нет и злоупотреблений; нет идей, но нет и предрассудков.  Во
Франции же тридцать миллионов человек живут на тридцати  тысячах  квадратных
миль, если разделить эту  землю  поровну,  каждому  едва  хватит  места  для
колыбели да для могилы. Другое дело -  Америка:  там  три  миллиона  человек
живут на двухстах тысячах квадратных миль, окруженные идеальными границами -
пустыней, то есть пространством, и морем, то есть  бесконечностью.  По  этим
двумстам тысячам миль текут судоходные реки, там  растут  девственные  леса,
обширность которых видит один лишь Бог; иными словами,  там  есть  все,  что
нужно для жизни, цивилизации и будущего. О, как  легко  крушить  деревянные;
земляные, каменные стены и даже стены  из  человеческой  плоти,  когда  тебя
зовут Лафайет и ты ловко владеешь шпагой или когда тебя зовут Вашингтон и ты
полон мудрых мыслей. Но разрушать ветхие стены  старого  порядка  вещей,  за
которыми укрываются столько  людей,  движимых  столькими  интересами,  когда
видишь, что для того, чтобы приобщить народ к новым  идеям,  придется,  быть
может, убивать каждого десятого, начиная со  старика,  живущего  прошлым,  и
кончая ребенком, входящим в мир, начиная с памятника - воплощенья памяти,  и
кончая зародышем - воплощением будущего - вот  задача,  которая  приводит  в
трепет  всех,  кто  видит  то,  что  скрывается  за  горизонтом!  Я  страдаю
дальнозоркостью, Бийо, и я трепещу.
   - Прошу прощения, сударь, - сказал Бийо с присущим ему здравым смыслом, -
давеча вы корили меня за  то,  что  я  ненавижу  революцию,  а  сейчас  сами
изображаете ее отвратительной.
   - Но разве я тебе сказал, что отрекаюсь от революции?
   - Errare humanum est, sed perseverare  diabolicum  <Человеку  свойственно
заблуждаться, но настаивать на заблуждении свойственно дьяволу  (лат.).>,  -
пробормотал Питу и сжался в комок.
   - И все же я  настаиваю  на  своем,  -  продолжал  Жильбер,  -  ибо  видя
преграды, я провижу цель, а цель прекрасна,  Бийо!  Я  мечтаю  не  только  о
свободе Франции, но о  свободе  всего  мира,  не  о  равенстве  людей  перед
природой, но о  равенстве  перед  лицом  закона,  не  о  братстве  отдельных
граждан, но о братстве между народами. На этом я, быть может,  погублю  свою
Душу и тело. Но я готов! Солдат, которого посылают на штурм крепости,  видит
пушки, видит ядра,  которыми  их  начиняют,  видит  фитиль,  который  к  ним
подносят; мало того: он видит, в какую сторону они наведены;  он  чувствует,
что этот кусок черного железа пробьет ему грудь, но он идет на приступ,  ибо
надо ваять крепость. Так вот, все мы солдаты, папаша-Бийо. Вперед!  И  пусть
по груде наших тел когда-нибудь пройдут поколения,  родоначальником  которых
станет этот мальчик, - и он указал на Питу.
   - Право, я не пойму, отчего вы в отчаянии, господин Жильбер?  Оттого  что
какого-то несчастного зарезали на Гревской площади?
   - Тогда почему ты в ужасе? Иди же, Бийо! Не отставай от других, убивай!
   - Что вы такое говорите, господин Жильбер!
   - Проклятье! Надо быть последовательным. Ты,  такой  храбрый  и  сильный,
помнишь, ты пришел ко мне: ты был бледен, тебя так и трясло, -  и  говоришь:
"Я больше не могу". Я засмеялся тебе в лицо, Бийо, а теперь, когда я  толкую
тебе, почему ты был бледен, почему ты говорил:
   "Я больше не могу", ты надо мной смеешься.
   - Продолжайте! Продолжайте! Только не отнимайте у  меня  надежду,  что  я
исцелюсь, утешусь и спокойно вернусь в родную деревню.
   - Деревня... Послушай, Бийо, вся наша надежда на деревню. Деревня  -  это
спящая революция, она переворачивается раз в тысячу лет, и всякий  раз,  как
она  переворачивается,  у  королевский  власти  кружится   голова;   деревня
перевернется, когда придет пора покупать  либо  завоевывать  это  неправедно
приобретенное добро, о котором ты  только  что  говорил  и  которым  владеют
дворяне и духовенство; но чтобы побудить деревню собирать урожай идей,  надо
побудить крестьянина завоевывать  землю,  Становясь  собственником,  человек
становится свободным, а  становясь  свободным,  становится  лучше.  Нам  же,
избранным труженикам, перед которыми Господь соглашается  приподнять  покров
будущего, нам  предстоит  тяжкая  работа,  мы  должны  дать  народу  сначала
свободу, а затем собственность. Здесь, Бийо, жизнь деятельная,  быть  может,
неблагодарная, но зато бурная, полная радостей и горестей,  полная  славы  и
клеветы;  там  -  холодный  тяжелый  сон  в  ожидании  пробуждения,  которое
свершится по нашему зову, зари, которая придет от нас.  Как  только  деревня
проснется, наш кровавый труд закончится и начнется ее труд - мирный труд  на
родной земле.
   - Какой же тогда совет вы мне дадите, господин Жильбер?
   - Если ты хочешь быть полезен своей стране, своему народу, своим братьям,
всему свету - оставайся здесь, Бийо, бери молот и  трудись  в  этой  кузнице
Вулкана, где куются молнии.
   - Остаться, чтобы глядеть на резню, а может быть, и самому резать?
   - Как это? - спросил Жильбер со слабой улыбкой. - Ты -  и  резать,  Бийо,
что ты такое говоришь?
   - Я говорю, что если я останусь здесь, как  вы  советуете,  -  воскликнул
Бийо  весь  дрожа,  -  то  вот  этими  руками  повешу  первого,  кто  станет
привязывать веревку к фонарю!
   Слабая улыбка сползла с лица Жильбера.
   - Послушай, - сказал он, - но ведь тогда ты тоже станешь убийцей.
   - Да, убийцей негодяев.
   - Скажи, Бийо, ты видел, как убивали де  Лосма,  де  Лоне,  де  Флесселя,
Фулона и Бертье?
   - Да.
   - Как называли их те, кто их убивали?
   - Негодяями.
   - Верно, - подтвердил Питу, - они называли их негодяями.
   - Да, но прав я, - настаивал Бийо.
   - Ты будешь прав, если ты будешь вешать, да? но  если  тебя  повесят,  ты
будешь неправ.
   Этот неопровержимый довод заставил Бийо опустить голову, но  внезапно  он
снова вскинул ее:
   - Вы будете меня уверять, - сказал он, - что те, кто убивает  беззащитных
людей, за которых поручились общественные избранники, такие же французы, как
я?
   - Это Другое дело, - ответил  Жильбер.  -  Да,  во  Франции  есть  разные
французы. Во-первых, есть французский народ, среди  которого  Питу,  ты,  я;
кроме того, есть  французское  духовенство,  кроме  того,  есть  французская
аристократия: таким образом, во Франции три вида французов,  каждый  из  них
француз по-своему, то есть с точки зрения своих интересов, и это  не  считая
французского короля, француза на свой лад.  Видишь  ли,  Бийо,  в  том-то  и
состоит революция, что все французы получили право быть французами  на  свой
лад. Ты будешь французом одним образом, аббат Мори будет  французом  другим,
отличным от тебя, образом, Мирабо будет французом не так,  как  аббат  Мори;
наконец, король будет французом еще одного,  не  похожего  на  Мирабо  типа.
Теперь, Бийо, мой замечательный друг, отличающийся прямотой и здравомыслием,
ты дошел до второй части вопроса, о  котором  я  толкую.  Сделай  одолжение,
глянь-ка вот сюда.
   И Жильбер показал фермеру бумагу с печатным текстом.
   - Что это? - спросил Бийо.
   - Читай.
   - Э! Вы же прекрасно знаете, что я не умею читать.
   - Тогда вели Питу прочесть.
   Питу встал и, приподнявшись на цыпочки, заглянул через плечо фермера.
   - Это не по-французски, - сказал он, - и не по-латыни, и не по-гречески.
   - Это по-английски, - ответил Жильбер.
   - Я не знаю по-английски, - высокомерно сказал Питу.
   - А я знаю, - сказал Жильбер, - и переведу вам этот документ,  но  прежде
прочитайте подпись.
   - Питт. Что такое Питт? - спросил Питу.
   - Сейчас объясню, - сказал Жильбер.

Глава 44

ПИТТЫ

   - Питт, - продолжал Жильбер, - сын Питта.
   - Смотри-ка! - удивился Питу, - прямо как в Писании.  Значит,  есть  Питт
первый и Питт второй?
   - Да, и Питт первый,  друзья  мои...  Слушайте  внимательно,  что  я  вам
расскажу.
   - Мы слушаем, - в один голос ответили Бийо и Питу.
   - Этот Питт первый целых тридцать лет был  заклятым  врагом  Франции,  он
боролся с ней, сидя в своем кабинете, прикованный к креслу подагрой. Боролся
с Монкальмом и Водреем в Америке, бальи де Сюфреном  и  д'Эстеном  на  море,
Ноаем и Броем на суше <Французские дворяне, сражавшиеся во  время  Войны  за
независимость (1775 - 1783)  на  стороне  Соединенных  Штатов.>.  Этот  Питт
первый все тридцать лет отстаивал точку  зрения,  что  необходимо  свергнуть
французов с европейского трона. Постепенно он отнял у нас все наши  колонии,
все индийское побережье, большие территории в  Канаде,  все  наши  заморские
торговые дома, потом, когда он увидел, что Франция на три четверти разорена,
он призвал своего сына, чтобы разорить ее вконец.
   - О-о! - заинтересовался Бийо. - Так, значит, Питт, который нынче...
   - Совершенно верно, - перебил Жильбер, - это уже второй, сын того  самого
Питта, которою знает  весь  мир,  этому  второму  Питту  в  мае  исполнилось
тридцать лет.
   - Тридцать лет?
   - Как видите, он времени не терял.  Вот  уже  семь  лет,  как  он  правит
Англией, семь лет, как он проводит в жизнь теории своего отца.
   - Значит, нам еще долго его терпеть, - заметил Бийо.
   - Да, тем более, что Питты обладают большой  жизненной  силой.  Позвольте
мне вам это доказать.
   Питу и Бийо закивали, показывая, что внимательно слушают.
   Жильбер продолжал:
   - В 1778 году Питт-отец, наш враг, был при смерти;  врачи  объявили,  что
жизнь его висит на волоске и малейшее усилие разорвет этот волосок. Тогда  в
парламенте как раз обсуждался вопрос о том, чтобы предоставить  американским
колониям независимость, дабы предотвратить войну, которую разжигали французы
и которая грозила поглотить все богатство и всех солдат Великобритании.
   Это было в ту эпоху, когда Людовик  XVI,  наш  славный  король,  которого
французы единодушно именуют отцом французской свободы, торжественно  признал
независимость Америки; там, на полях сражений и за столом Совета, одерживали
верх шпага и гений французов;  тогда  Англия  обещала  Вашингтону,  то  есть
предводителю повстанцев, что признает  американское  государство,  если  оно
вступит в союз с англичанами против Франции.
   - Сдается мне, - заметил Бийо, - что такое предложение и делать  нечестно
и так же нечестно принимать!
   - Дорогой Бийо, это называется дипломатия, и в политическом мире подобный
образ  мыслей  вызывает  большое  восхищение.  Ну  что  ж,  Бийо,  каким  бы
безнравственным вам это ни казалось,  быть  может,  если  бы  не  Вашингтон,
благороднейший из людей, то оказалось бы, что американцы готовы  купить  мир
ценой позорной уступки.
   Но лорд Чатам, то  есть  Питт  старший,  этот  неизлечимо  больной,  этот
умирающий, этот призрак, стоящий одной ногой в  могиле,  которому,  казалось
бы, ничего уже не нужно на этой земле, кроме  нескольких  мирных  лет  перед
вечным упокоением, так вот, старый лорд Чатам потребовал, чтобы его привезли
на заседание парламента!
   Его поддерживали под руки его девятнадцатилетний сын Уильям  и  зять;  он
явился в парадных одеждах, которые выглядели на этом скелете смешно! Бледный
как привидение, с закатывающимися глазами под усталыми веками, он  приказал,
чтобы его провели на  его  скамью,  графскую  скамью,  меж  тем  как  лорды,
пораженные его неожиданным появлением, склонили  головы  в  восхищении,  как
сделал бы римский сенат, если бы  в  нем  появился  давно  умерший  и  всеми
забытый Тиберий.
   Лорд Чатам с глубокой сосредоточенностью выслушал речь лорда  Ричмонда  и
когда тот закончил, поднялся для ответа.
   И этот полумертвый человек нашел в себе силы говорить три часа; он  нашел
в своей душе столько огня, что глаза его метали молнии;  он  нашел  в  своем
сердце слова, которые взволновали сердце каждого.
   Правда, он выступал против Франции, правда, он раздувал  ненависть  своих
соотечественников к Франции, правда, все свои силы и весь свой пыл он собрал
с  одной-единственной  целью:  развалить  и  разорить  ненавистную   страну,
соперницу  его  родины.   Он   возражал   против   признания   независимости
Американских штатов, он возражал против каких бы то ни было  соглашений,  он
кричал:
   "Война! война!". Он обрушился на Францию, как Ганнибал на Рим, как  Катон
на Карфаген. Он заявлял, что долг  всякого  англичанина-патриота  -  умереть
разоренным, но не допустить, чтобы отечество лишилось  хоть  одной  колонии,
одной-единственной.
   Он закончил свою речь, изрыгнул последнюю угрозу и упал как подкошенный.
   Ему больше нечего было делать в этом мире, его унесли чуть живого.
   Через несколько дней он испустил дух.
   - О! О! - в один голос воскликнули Бийо и Питу. -  Что  за  человек  этот
лорд Чатам!
   - Таков был отец тридцатилетнего молодого человека, о котором мы говорим,
- заключил Жильбер. - Чатам дожил  до  семидесяти  лет.  Если  сын  проживет
столько же, то нам терпеть его еще сорок лет. Вот, папаша  Бийо,  с  кем  мы
имеем дело; вот человек, который управляет Великобританией, вот тот, кто  не
забыл имен Ламета, Рошамбо, Лафайета; тот,  кто  помнит  имена  всех  членов
Национального собрания, тот, кто поклялся в смертельной ненависти к Людовику
XVI, автору соглашения 1778 года, наконец, тот, кто не будет спать спокойно,
пока во Франции останется хоть одно заряженное  ружье  и  хоть  один  полный
карман. Вы начинаете понимать?
   - Я понимаю, что он люто ненавидит Францию, но я не совсем  понимаю,  что
вы имеете в виду.
   - Я тоже, - признался Питу - Ладно, прочитайте эти  четыре  слова.  И  он
протянул Питу бумагу.
   - Это по-английски? - спросил тот.
   - Don't mind the money, - прочел Жильбер.
   - Я слышу, но не понимаю, - сказал Питу.
   - "Не останавливайтесь перед расходами", - ответил  доктор.  -  И  дальше
снова об атом: "Передайте им, пусть не жалеют денег и не дают  мне  никакого
отчета".
   - Значит, они тратят деньги на оружие? - спросил Бийо.
   - Нет, они подкупают.
   - Но кому адресовано это письмо?
   - Всем и никому. Эти деньги платят, тратят, бросают на ветер, их  раздают
крестьянам, рабочим,  нищим,  одним  словом,  людям,  которые  погубят  нашу
революцию.
   Папаша Бийо опустил голову. Эти слова объяснили все.
   - Стали бы вы, Бийо, убивать де Лоне прикладом ружья?
   - Нет.
   - Стали бы вы стрелять во Флесселя из пистолета?
   - Нет.
   - Стали бы вы вешать Фулона?
   - Нет.
   - Стали бы вы приносить окровавленное сердце Бертье в залу Совета?
   - Какой позор! - воскликнул Бийо. - Да я, как  бы  ни  был  виноват  этот
человек, дал бы разорвать себя на части, лишь бы его спасти; вот,  смотрите,
меня ранили, когда я защищал его и если бы Питу не утащил меня к реке...
   - Это верно, - подтвердил Питу, - если бы не я, туго бы  пришлось  папаше
Бийо.
   - Вот видите. В том-то и дело, Бийо, что найдется немало  людей,  которые
поступили бы так же, если бы чувствовали поддержку, меж тем как  видя  перед
собой дурные примеры  они,  напротив,  становятся  сначала  злобными,  затем
жестокими, потом свирепыми и совершают преступления, а  сделанного  ведь  не
воротишь.
   - Ну хорошо, - сказал Бийо, - я допускаю, что господин Питт, вернее,  его
деньги, причастны к смерти Флесселя, Фулона и Вертье. И какой ему  от  этого
прок?
   Жильбер  начал  смеяться  тем  беззвучным  смехом,  который  приводит   в
изумление простаков и в трепет - людей мыслящих.
   - Вы спрашиваете, какой ему от этого прок?
   - Да, спрашиваю.
   - Сейчас скажу. Вы, верно, очень  любите  революцию,  раз  шли  на  штурм
Бастилии, ступая по крови.
   - Да, я ее любил.
   - Вот-вот! Теперь вы ее разлюбили. Теперь вы скучаете по  Виллер-Котре  и
Писле, по вашим мирным равнинам и лесной сени.
   - Frigida tempe <Прохлада Темпейской  долины  (лат.)  Вергилий  Георгики,
II>, - пробормотал себе под нос Питу.
   - Да, да, вы правы, - сказал Бийо.
   -  Ну  что  ж!  Вы,  папаша  Бийо,  фермер,  вы  собственник,   вы   дитя
Иль-де-Франса и, следовательно, француз  старого  закала,  вы  представитель
третьего сословия, представитель так называемого большинства. И вы уже  сыты
по горло!
   - Я не отрицаю.
   - Значит, большинству все это тоже скоро встанет поперек горла.
   - И что?
   -  Ив  один  прекрасный  день  вы   протянете   руку   солдатам   герцога
Брауншвейгского и господина Питта, которые явятся  для  того,  чтобы  именем
этих двух освободителей Франции вернуть вас в лоно здравых учений.
   - Никогда!
   - Не зарекайтесь! Подождите, сами увидите.
   - Флессель, Бертье и Фулон в общем-то были негодяями... - вставил Питу.
   - Черт возьми! Негодяями были господа де Сартин и де Морепа, а прежде них
- господа д'Аржансон и Филиппо, а прежде  них  -  господин  Ло,  а  до  него
господин Дюверне, Лебланы  и  графы  Парижские,  как  были  негодяями  Фуке,
Мазарини, Самблансе, Ангерран де Мариньи; господин  де  Бриен  -  негодяй  в
глазах господина де Калона, господин де Калон - негодяй в  глазах  министра,
который придет ему на смену через два года.
   - О, что вы, доктор, - прошептал Бийо, - господин Неккер никак  не  может
быть негодяем!
   - Как вы, мой славный Бийо, станете негодяем в глазах Малыша  Питу,  если
какой-нибудь агент господина Питта за бутылкой водки преподаст ему некоторые
теории и вдобавок пообещает десять франков в день за участие в  мятеже.  Как
видите,  дорогой  Бийо,  олово  "негодяй"  -  слово,  которым  в   революции
обозначают человека, который думает не так, как вы; всем нам так  или  иначе
суждено носить это звание. Некоторых оно будет сопровождать до самой могилы,
а иных и за могилой: их имена дойдут до потомков вместе с этим определением.
Вот, дорогой Бийо, что мне ясно, а вам нет.  Бийо,  Бийо,  не  след  честным
людям устраняться.
   - Полноте, -  произнес  Бийо,  -  пусть  даже  честные  люди  устранятся,
революция все равно пойдет своим путем, ее не остановить.
   На губах Жильбера вновь заиграла улыбка.
   - Большой ребенок! - сказал он, - вы бросаете плуг, распрягаете лошадей и
говорите: "Прекрасно, я больше не нужен, плуг будет пахать сам  собой".  Но,
друг мой, кто совершил революцию? Честные люди, не правда ли?
   - Франция льстит себя этой мыслью. Мне кажется, Лафайет честный  человек,
мне кажется, Байи честный человек,  мне  кажется,  господин  Неккер  честный
человек, наконец,  мне  кажется,  господа  Эли  и  Юллен,  господин  Май-яр,
сражавшийся бок о бок со мной, - честные люди, наконец, мне кажется, что  вы
сами...
   - Ну что ж, Бийо, если все честные  люди:  вы,  я.  Май-яр,  Юллен,  Эли,
Неккер, Байи, Лафайет, - если все устранятся, кто же будет действовать?  Эти
мерзавцы,  эти  убийцы,  эти  негодяи,  которых  я  назвал:  агенты  агентов
господина Питта.
   - Что вы можете сказать в ответ, папаша Бийо? -  спросил  Питу,  которого
речи Жильбера убедили.
   - Ну что ж, - сказал Бийо, - мы вооружимся и перестреляем их как собак.
   - Погодите. Кто вооружится?
   - Все.
   - Бийо, Бийо, вспомните одну вещь, милый друг: то, что мы делаем  сейчас,
называется... Как называется то, чем мы сейчас занимаемся, Бийо?
   - Это называется политика, господин Жильбер.
   - Так вот! В политике не  существует  бесспорного  преступления.  Человек
является негодяем или честным человеком, смотря  по  тому  задевает  он  или
защищает интересы того, кто выносит о нем суждение. Те,  кого  вы  называете
негодяями, найдут  благовидное  оправдание  своим  преступлениям,  и  многие
честные люди, так или иначе заинтересованные в том, чтобы  эти  преступления
были совершены, сочтут их кристально честными людьми. Когда это  произойдет,
Бийо, нам придется плохо, очень плохо. Люди уже идут за плугом, уже погоняют
лошадей. Дело ид