давший неподалеку в реку Уэй. Ширина его была тут не менее  десяти
шагов. Золотистый конь подобрал задние ноги  и  пронесся  над  потоком,  как
стрела. Он оттолкнулся от земли перед валуном,  а  на  том  берегу  коснулся
земли за кустом дрока. Два камня все еще  отмечают  длину  этого  прыжка  от
отпечатка копыт до отпечатка копыт, и расстояние  между  ними  равно  добрым
двенадцати шагам. Могучий конь промчался под низким суком большого  дуба  на
том берегу (этот Querriis Tilfordiens  {Тилфордский  дуб  (лат.).}  все  еще
показывают любопытствующим путешественникам как межевой знак ближних  угодий
аббатства).  Он  надеялся  сбить  всадника  со  своей  спины,   но   Найджел
распластался на ней, уткнувшись лицом и  развевающуюся  гриву.  Грубая  кора
больно его царапнула, но он даже не вздрогнул и не ослабил хватки. Вскидывая
то передние,  то  задние  ноги,  выделывая  курбеты,  Бурелет  промчался  по
молоденькой роще и вырвался на простор длинного склона Хэнкли.
     И началась скачка, память о которой еще живет в местных  легендах  и  в
припеве старинной непритязательной суррейской баллады, который только от нее
и сохранился:

                      Скажи скорей, кто всех быстрей?
                      Сапсан в небесной вышине,
                      Олень, бегущий по холмам,
                      И Найджел на златом коне.

     Перед ними простирался океан темного вереска,  катящий  волны  к  четко
вырисовывавшейся вершине холма. Над ними изгибался чистый небосвод, а солнце
уже склонялось к Гемпширской гряде. По вереску, щекотавшему  ему  брюхо,  по
овражкам, через ручьи, вверх по крутым откосам несся  Бурелет,  и  сердце  у
него грозило вот-вот разорваться от бешенства, а все фибры тела трепетали от
невыносимого унижения.
     Но что бы он ни делал, человек продолжал крепко  сжимать  коленями  его
вздымающиеся бока, а пальцами - гриву, безмолвный, застывший, неумолимый, ни
в чем ему не препятствующий, но неколебимый, как судьба. Все вперед и вперед
мчался могучий золотистый конь - через холм Хэнкли, по Треслейскому  болоту,
где камыш хлестал его по забрызганной грязью холке, вверх по длинному силону
Хедленд-Хиндса, вниз по Наткомбскому  оврагу,  скользя,  спотыкаясь,  но  не
замедляя безумного галопа.
     Обитатели деревушки Шоттермилл услышали громовой  топот  копыт,  но  не
успели откинуть бычьи шкуры, закрывавшие  вход  в  их  лачуги,  как  конь  и
всадник уже скрылись среди высокого папоротника Холсмирской долины.  А  конь
все мчался и мчался, оставляя позади милю за милей. Никакая трясина не могла
его остановить, никакой холм не мог заставить его свернуть в сторону.  Вверх
по крутизне Линчмира и  вниз  по  длинному  спуску  Фернхерста  стучали  его
летящие копыта, словно по плоской равнине, и только когда он оставил  позади
склон Хенли и впереди над рощей поднялись серые башни замка Мидхерст,  гордо
вытянутая шея чуть поникла, а дыхание участилось. И куда бы  он  ни  обращал
взгляд - на леса и на холмы, нигде его усталые  глаза  не  видели  заветного
царства свободных степей, к которым он стремился.
     И вдруг еще одно унижение! Как будто этому человеку мало  прилипнуть  к
его спине, он теперь позволил себе совсем уж немыслимое: принудил его - его!
- замедлить бег и направить туда, куда вздумалось ему.  Что-то  врезалось  в
уголки его рта, что-то повернуло его голому вновь на север.  А  впрочем,  на
север так на север, только человечек, видно, совсем лишился  рассудка,  если
думает, что такой конь, как он, Бурелст, сломлен духом или  телом!  Нет,  он
скоро  покажет  ему,  что  остался  непобежденным,  пусть  порвутся  у  него
сухожилия или разорвется сердце. И он  помчался  назад  вверх  по  длинному,
длинному склону. Да будет ли конец этой крутизне? Но благородный  скакун  не
хотел признать, что у него уже не остается сил бежать дальше, - ведь человек
по-прежнему цеплялся за его спину. Крутые бока были нее в  хлопьях  пены,  к
ним прилипли комья глины. Глаза еще больше налились кровью, из открытого рта
с  хрипом  вырывалось  дыхание,  ноздри  раздулись,  от  шерсти   шел   пар,
пропитанный запахом пота. Он промчался вниз по длинному склону холма  Санди,
но болото Кингсли у подножия показалось  ему  непреодолимым.  Нет,  это  уже
слишком! Тяжело вытаскивая  из  вязкой  трясины  облепленные  черной  грязью
копыта, он среди камышей с судорожным вздохом сменил бешеный карьер на рысь.
     О, верх позора!  Неужели  нет  предела  этим  унижениям?  Ему  даже  не
позволяют  самому  избрать  аллюр!  Он  столько  времени  несся  галопом  по
собственной воле, но теперь должен был опять перейти на галоп,  подчинившись
чужой.
     О его бока впились шпоры. Жалящий хлыст опустился на его плечи. От боли
и стыда он  подпрыгнул  на  высоту  собственного  роста.  Затем,  забыв  про
усталость, забыв, как тяжело вздымаются его потемневшие от пота бока,  забыв
все, кроме невыносимого оскорбления  и  жгучего  гнева,  он  вновь  помчался
бешеным карьером. Теперь перед ним опять были вересковые склоны, и несся  он
к Уэйдаун-Коммон. Он летел вперед и вперед,  и  вновь  у  него  потемнело  в
глазах, вновь его ноги  начали  подгибаться,  вновь  он  попробовал  сменить
аллюр, но жестокие шпоры и жалящий хлыст  гнали  его  дальше.  Он  ослеп  от
усталости и готов был вот-вот упасть.
     Он уже не видел, куда ступают его копыта, ему было все равно,  в  какую
сторону бежать. Им владело только одно всепоглощающее желание -  ускользнуть
от этого ужаса, этой пытки, от того, кто  завладел  им  и  не  отпускал.  Он
миновал деревню Терсли, сердце в груди у него разрывалось, глаза остекленели
от муки, однако, все так же уступая шпорам и хлысту, он поднялся на  гребень
Терсли, но тут дух его угас, могучие силы истощились,  и  со  страдальческим
стоном золотистый конь рухнул среди вереска. Столь  внезапно  он  упал,  что
Найджел  перелетел  через  его  плечо,  и,  пока  красный   солнечный   диск
закатывался за вершину Бустера, человек и лошадь лежали бок о бок, ловя ртом
воздух, а в лиловом небе уже заблестели первые звезды.
     Первым пришел в себя молодой сквайр. Встав на  колени  рядом  с  тяжело
дышащим, измученным скакуном, он ласково провел ладонью по спутанной гриве и
взмыленной морде. Налитый кровью глаз скосился на него, но с  удивлением,  а
не с ненавистью, с мольбой, а не с угрозой. Он продолжал поглаживать  мокрую
шерсть, и конь с негромким ржанием ткнулся носом ему в  ладонь.  Этого  было
достаточно.  Поединок  кончился,  и  благородный  противник  принял  условия
благородного победителя.
     - Ты мой  конь,  Бурелет,  -  прошептал  Найджел,  прижимаясь  щекой  к
изогнутой шее. - Я узнал тебя, Бурелет, ты узнал меня, и с  помощью  святого
Павла мы заставим многих других узнать нас. А теперь пойдем-ка  вон  к  тому
озерку. Ведь трудно сказать, кому сейчас вода нужнее, тебе или мне.
     Вот так-то припоздавшие  монахи  Уэверли,  возвращаясь  в  монастырь  с
дальнего поля, и узрели странное зрелище, столь их поразившее, что рассказ о
нем в тот же вечер достиг ушей и аббата и  ключаря.  Проходя  через  деревню
Тилфорд, они увидели, что по дорого к  господскому  дому  идут  бок  о  бок,
голова к голове человек и лошадь. А когда они подняли фонари и посветили  на
них, то узнали молодого сквайра, который  вел,  как  пастух  ведет  ягненка,
страшного златого коня из Круксбери.

                                  Глава IV
              КАК В ТИЛФОРДСКИЙ ГОСПОДСКИЙ ДОМ ЯВИЛСЯ СТРЯПЧИЙ

     Ко времени этой хроники  суровая  простота  старых  нормандских  замков
отошла в прошлое, и  новые  обиталища  знати,  хотя  и  не  выглядели  столь
внушительно, были куда более удобными и комфортабельными. Строили их  теперь
для мирной жизни, а не для войны. Сравнение варварской угрюмости Певенси или
Гилфорда с величественной изысканностью Бодмина или Виндзора дает  наглядное
представление о перемене нравов, воплощенной в них.
     У первых замков было строгое назначение  -  они  помогали  завоевателям
держать  в  повиновении  завоеванную  страну.  Но  когда  нормандская  знать
утвердилась прочно, нужда в  замках-крепостях  отпала,  за  исключением  тех
случаев, когда владелец укрывался там  от  правосудия  или  в  дни  смут.  У
пределов Уэльса, или Шотландии, замок оставался стражем границ  королевства,
там они строились и укреплялись. Но во всех других местах замки таили угрозу
для королевского могущества, а потому сравнивались с  землей,  новые  же  не
возводились. И к тому времени, когда на престол взошел Эдуард III*,  большую
часть старинных замков-крепостей перестроили так, чтобы в  них  было  удобно
жить, или же они были разрушены в годы междоусобиц, и серые  их  остовы  все
еще можно видеть на вершинах многих наших холмов. На смену  им  пришли  либо
дворцы вельмож, приспособленные к обороне, но рассчитанные  главным  образом
на спокойную жизнь в роскоши, либо помещичьи  дома,  не  обладавшие  никаким
военным значением.
     Таким был и тилфордский господский дом, где леди Эрминтруда и  Найджел,
последние в древнем и славном роду Лорингов, отдавали все гнои силы  на  то,
чтобы поддерживать родовое достоинство и оберегать остатки своего надела  от
покушений монахов и законников. Дом был двухэтажный, с каркасом  из  толстых
бревен и стенами из нетесаных камней. К опочивальням на  втором  этаже  вела
наружная лестница. Первый состоял всего из двух помещений - светлицы дряхлой
леди Эрминтруды и обширной  залы,  служившей  и  гостиной  и  столовой,  где
трапезу разделяли с господами их слуги  и  челядь.  Жилища  этих  последних,
кухни, конюшни и другие службы располагались и постройках позади  дома.  Там
обитали паж Чарлз, старый сокольник Питер, Рыжий Свайр, который  сопровождал
деда Найджела в войнах с шотландцами, Уэтеркот,  состарившийся  менестрель*,
повар Джон и другие слуги, оставшиеся со времен  преуспеяния  и  льнувшие  к
старому дому, точно ракушки к днищу разбитого и выброшенного на риф судна.
     Как-то вечером, через педелю после скачки Найджела на золотистом  коне,
он и его бабушка сидели в этой зале по сторонам большого пустого очага. Ужин
кончился, столы на козлах, за которыми ели, были убраны,  и  зала  выглядела
голой и унылой. Каменный пол устилали стебли камыша, уложенные  в  несколько
слоев, - их каждую неделю  выметали  вместе  со  всем  недельным  мусором  и
заменяли свежими. Несколько  собак,  разлегшись  на  камыше,  обгладывали  и
разгрызали кости, сброшенные со  столов.  У  одной  из  стен  стоял  длинный
деревянный буфет г оловянной и глиняной посудой, остальная  обстановка  залы
исчерпывалась  скамьями  у  стен,  двумя   плетеными   стульями,   столиком,
уставленным шахматными фигурами,  и  железным  сундуком.  В  одном  углу  на
высокой  плетеной  подставке  величаво  восседали  два  сокола,  застыв  без
движения, - только их желтые гордые глаза иногда поблескивали.
     Но если обстановка залы показалась бы скудной тому, кто вдруг  заглянул
бы в нее из другого не столь спартанского века*, посмотрев вверх, он был  бы
поражен множеством предметов у себя  над  головой.  Над  очагом  красовались
гербы благородных домов, связанных с Лорингами кровным  родством  или  через
брак. Две плошки со смолой, пылавшие по их сторонам,  отбрасывали  блики  на
лазурного льва семейства Перси, на красных птиц де Валенса, на черный  крест
де Мохунов, на серебряную звезду де Виров и алые пояса Фиц-Аланов.  Все  эти
гербы были сгруппированы вокруг знаменитых пяти красных  роз  на  серебряном
поле - гербе, который Лоринги покрыли славой во многих кровавых сечах.  А  с
тяжелых дубовых балок, пересекавших потолок, свисало много  всякой  всячины:
кольчатые доспехи  старинного  фасона,  щиты,  два-три  заржавевших,  сильно
помятых шлема, луки без тетивы, копья, остроги для охоты на выдр,  лошадиная
сбруя, удочки и разные другие принадлежности для войны или охоты. А выше лих
в черных тенях под самым потолком можно было различить ряды окороков,  куски
грудники, засоленных гусей и прочие  мясные  запасы,  приготовление  которых
играло столь большую роль в средневековом домоводстве.
     Благородная дама Эрминтруда Лоринг, дочь, жена и мать воинов,  обладала
достойной их внушительностью. Высокая, худая, с суровым,  словно  вырезанным
из дерева, лицом и беспощадными черными глазами,  она  внушала  почтительную
боязнь всем, кто ее окружал, пусть голову  ее  и  убелили  седины,  а  спину
согнула тяжесть прожитых лет. 1I мыслях  и  воспоминаниях  она  уносилась  в
более жестокие времена, и Англия, которую она  видела  теперь,  казалась  ей
изнеженной, павшей страной, забывшей законы рыцарской учтивости и доблести.
     Власть, которую начинал обретать парод, растущие богатства церкви,  все
большее  вторжение  роскоши  в  образ  жизни  благородных   (и   не   только
благородных) сословии и некоторое смягчение нравов равно  возбуждали  в  ней
глубочайшее отвращение, а потому се суровое лицо, не  говоря  уж  о  тяжелой
дубовой клюке, опираться на которую се вынудила старость, наводили страх  на
всю округу.
     Однако се не только боялись, но и уважали - ведь и дни, когда книг было
мало, а умевших читать немногим больше,  память,  хранившая  события  долгих
десятилетий, и умение поведать о них ценились очень высоко. От кого, как  не
от леди Эрминтруды, могли услышать  юные  неграмотные  отпрыски  благородных
родов Суррея и Гемпшира о жизни и подвигах своих дедов, о битвах, в  которых
они сражались? Узнать законы геральдики и рыцарственности,  изученные  ею  в
более грубый, но и более воинственный век? Как ни была она  бедна,  к  кому,
как не к леди Эрмнптруде Лоринг,  охотнее  всего  обращались  за  советом  в
запутанных вопросах о праве старшинства или правилах поведения?
     Теперь она, сгорбившись, сидела возле пустого очага, глядя  через  него
на Найджела, и жесткие черты ее лица смягчались любовью и гордостью. Молодой
сквайр,  тихонько  насвистывая,  умело  вырезал  птичьи  стрелы  для  своего
арбалета. Но вот он оторвался от этого занятия и, встретив  устремленный  на
него взгляд темных глаз, наклонился  через  очаг,  чтобы  ласково  погладить
костлявую руку.
     - Что тебя радует, милая бабушка?  Я  по  твоим  глазам  вижу,  что  ты
довольна.
     - Нынче, Найджел, я узнала, как ты приобрел боевого коня, который  бьет
копытами в нашей конюшне.
     - Как так, бабушка? Я ведь говорил тебе, что его мне подарили монахи.
     - Говорил, милый внук, и ни слова больше не прибавил. Но думается  мне,
конь, которого ты привел сюда, совсем не похож на того,  которого  они  тебе
подарили. Почему ты не рассказал, как все было?
     - Говорить о таком, по-моему, стыдно.
     - Так бы ответил и твой отец. И его отец. Они хранили молчание на пиру,
когда чаши ходили вкруговую, и слушали, как  другие  рыцари  рассказывали  о
своих подвигах. Но если кто-то говорил громче остальных и словно  бы  искал,
чтобы ему воздали хвалу, твой отец, когда  пирующие  вставали  из-за  стола,
тихо дергал его за рукав и осведомлялся шепотом, не может ли он помочь ему в
выполнении какого-нибудь обета? Или же не снизойдет ли он помериться  с  ним
силой в поединке? Если человек этот оказывался хвастуном и прикусывал  язык,
твой отец никому ни словом  об  этом  не  упоминал.  Если  же  он  вел  себя
достойно, твой отец всюду его восхвалял, но о себе не говорил ничего.
     Найджел смотрел на старуху сияющими глазами.
     - Я так люблю, когда ты говоришь о нем, -  сказал  он.  -  Прошу  тебя,
расскажи снова, как он погиб.
     - Погиб он, как  и  жил,  учтивейшим  рыцарем.  У  побережья  Нормандии
разыгралось морское сражение,  и  твой  отец  командовал  воинами  на  корме
корабля самого  короля.  А  за  год  до  этого  французы  захватили  большой
английский корабль. Они тогда подошли к нашим  берегам,  заперли  проливы  и
сожгли город Саутгемптон. Назывался тот корабль "Христофор", и они поставили
его впереди своего флота. Да  только  англичане  подошли  вплотную  к  нему,
перебрались на него и перебили там всех. А твой отец  и  мессир  Лоредан  из
Генуи схватились на высокой корме, и все люди на соседних  кораблях  следили
за их поединком. Сам король не удержался от громких восклицаний. Ведь мессир
Лоредан был прославленный боец и в этот день сражался  доблестно,  и  многие
рыцари завидовали твоему отцу, встретившему столь именитого противника. Твой
отец заставил его отступить и нанес ему такой удар булавой, что шлем у  него
на голове повернулся прорезями на затылок. Ослепнув, мессир  Лоредан  бросил
меч и сдался для выкупа. Но твой  отец  ухватил  его  шлем  и  повернул  его
прорезями вперед. Едва мессир Лоредан вновь начал видеть, твой  отец  поднял
его меч, отдал  ему  и  пригласил  отдохнуть  немного,  а  потом  продолжить
поединок, ибо и полезно и радостно смотреть,  как  благородный  воин  бьется
столь умело и мужественно. И они сели рядом отдохнуть у борта. Но когда  они
вновь взялись за оружие, в твоего отца попал камень, пущенный из  мангонеля.
Вот так он погиб.
     - А мессир Лоредан? - воскликнул Найджсл. - Он ведь тоже погиб?
     - Увы! Его сразили лучники. Они любили твоего отца,  а  на  такие  вещи
простолюдины смотрят иными глазами, чем мы.
     - Жаль! - сказал Найджел. - Он  ведь  был  достойным  рыцарем  и  бился
храбро.
     - В дни моей молодости ни один простолюдин не  посмел  бы  прикоснуться
грязными руками к такому человеку.  Воины  с  благородной  кровью  в  жилах,
одетые в доспехи, сражались друг с другом, а простые - копейщики или лучники
- могли драться между собой. Однако нынче все стали на один  покрой  и  лишь
изредка кто-то вроде тебя, милый внук, приводит мне на память былых мужчин.
     Найджел наклонился и взял ее руки в свои.
     - Я такой, каким сделала меня ты, - сказал он.
     - Это правда, Найджел. Да, я растила тебя, как  садовник  растит  самый
драгоценный свой цветок, ибо ты единственная надежда нашего древнего рода, а
скоро, очень скоро ты останешься совсем один.
     - Нет, милая бабушка, не говори так.
     - Я стара, Найджел, и чувствую, как тьма сгущается вокруг меня.  Сердце
мое стремится покинуть нашу юдоль, как ее уже покинули все, кого я  знала  и
любила. А ты... для тебя этот день будет светлым, ведь я не отпускала тебя и
широкий мир, куда стремится твой доблестный дух.
     - Нет, нет! Я счастлив с тобой тут, в Тилфорде.
     - Мы очень бедны, Найджел. Не знаю, где мы найдем денег снарядить  тебя
на войну. Правда, у нас есть добрые друзья. Вот сэр Джон  Чандос,  покрывший
себя славой во французских войнах, заслуживший честь ездить по  правую  руку
короля. Он был другом твоего отца, когда оба они еще  не  были  посвящены  в
рыцари. Если я отправлю тебя ко двору с письмом к нему, он поможет тебе.
     Красивое лицо Найджела вспыхнуло.
     - Нет, благородная леди Эрминтруда! Снаряжение я должен добыть для себя
сам, как уже добыл коня. Уж лучше я поскачу на битву в этой тунике, чем буду
обязан доспехами кому-то другому.
     - Я боялась, что твой ответ будет таким, Найджел. Однако я,  право,  не
знаю, как еще нам найти деньги, - печально сказала старуха. -  В  дни  моего
отца все было иным. Помню, доспехи тогда никого не заботили, их ведь  делали
во всех английских городах. Но год за годом люди все больше и больше пеклись
о благополучии своего тела, и появлялись то какие-нибудь хитрые  сочленения,
то особый нагрудник, да чтобы изготовлены они были непременно в Милане или в
Толедо, и теперь рыцарю, чтобы облечься в металл, надобно прежде  иметь  его
побольше в кошеле.
     Найджел жаждуще взглянул на старинные доспехи и оружие, развешанные  на
балках у него над головой.
     - Ясеневое копье еще крепко,  -  заметил  он.  -  Как  и  дубовый  щит,
окованный железом. Сэр Роджер Фиц-Алан осмотрел их и сказал, что лучших  ему
видеть не доводилось. Но вот латы...
     Леди Эрминтруда покачала седой головой и засмеялась.
     - Ты унаследовал великую душу с