кратить церемонию
по времени.
   Егор  Строев, глава Совета Федерации, вручавший мне президентский орден
- символ власти - и цветы, патриарх Алексий II, стоявший  рядом  на сцене, и
все, кто был в зале, переживали за меня - я это видел.
   "Ну ничего, не бойтесь. Ельцин выдержит. И не такое выдерживал".
   Торжественные,  высокие  слова клятвы. Для меня они в сто  раз  стали и
тяжелее, и дороже.
   ... Что же будет дальше?
   Пришлось  довольно  значительное   время  восстанавливать  силы   перед
операцией. Сначала поехал в Завидово. Любимые места. Так хотелось надышаться
перед больницей этим душистым, сладким воздухом. И вдруг чувствую - не могу.
Слабею с  каждым днем, есть не хочу,  пить не хочу, только  лежать... Позвал
врачей. Это что, конец? Да нет, говорят,  Борис Николаевич,  не должно быть.
Все идет по плану. А сами бледные. Таня, Лена,  Наина - в шоке. За несколько
дней я сильно осунулся.  Оказалось - у меня упал гемоглобин. Анемия. Это был
первый  предоперационный кризис. Из-за  него операцию пришлось перенести  на
месяц.
   Сейчас  мне  кажется,   что  на  здоровье  повлияла  не  усталость,  не
медикаменты -  врачи ведь  все время поддерживали меня в  форме, - а  что-то
совсем другое. Настроение - хуже некуда. Нужно было наконец обнародовать мои
болячки перед страной, перед всем миром.
   ... Это было для меня еще одно тяжелое испытание.
   Я был  сторонником жесткой позиции (очень  распространенной в советские
времена):  чем меньше  народ  знает о  болезни  главы государства, тем  ему,
народу, спокойнее. И так жизнь тяжелая, а тут
   еще в  прессе начнется  истерика, что да как.  Болячки президента - его
личное  дело.  Показывать  свои рентгеновские  снимки  -  я такой присяги не
давал.
   Таня  убеждала  меня: "Папа, но  это странно: ты  пропадешь на  столько
времени неизвестно куда".
   Таня  принесла мне в переводе  с  английского  письмо Рейгана к  нации,
которое он написал, когда болезнь  Альцгеймера  уже  серьезно давала  о себе
знать: шли необратимые изменения головного мозга. В сущности, Рональд Рейган
в этом письме  прощается с американцами. Таким, как раньше, он уже не будет.
Простые  слова,  очень  простые...  Как  будто  записка  на  клочке  бумаги,
написанная в больничной палате. Так пишут самым близким.
   Я задумался: а могу ли и я вот так же по-человечески открыто, абсолютно
откровенно разговаривать с людьми моей страны?
   Близкие убеждали меня: после того как я провел  такую  искреннюю, такую
открытую предвыборную кампанию, скрывать мою операцию нельзя. "Это не личное
дело  Бориса  Ельцина   и   его  семьи",  -  написал   мне  в  письме  новый
пресс-секретарь Сергей  Ястржембский. Письмо мне  привезла в Завидово Таня -
отправлять  его обычной президентской фельдъегерской почтой мои помощники не
хотели.   Пока  про  операцию  никто  не  знает,   информация  -   абсолютно
конфиденциальная.
   Здесь, в Завидове, я принял окончательное решение: да, расскажу все как
есть.
   Я дал интервью Михаилу Лесину - прямо в  зимнем саду, в Завидове, сидел
в джемпере. Помню, запнулся. Трудно было произнести: "Операция  на  сердце".
Когда  эти  кадры  смотрел по  телевизору,  подумал  как-то мельком: ну вот,
начинается совсем новая моя жизнь. А какая?

   В начале августа в консилиум ввели новых врачей из кардиоцентра: Рената
Акчурина и Юрия Беленкова.
   Они назначили коронарографию...
   Во время первого же  разговора  я почувствовал доверие к моему будущему
хирургу Ренату  Акчурину:  он  говорил  корректно,  но  абсолютно  жестко  и
понятно.
   Коронарография  -  довольно  серьезное  исследование:  в артерию  через
катетер вводится йодсодержащий раствор. Кровь, "окрашенная"  йодом,  идет по
сосудам к сердцу. На  экране  врачи  видят, как эта "цветная" кровь толчками
пробивает себе дорогу.
   Красивое,  вероятно,  зрелище.  Но   исследование  это  опасное:  можно
спровоцировать новый инфаркт.
   Готовили меня долго, тщательно.
   Я все  пытался  представить свое сердце, как по нему идет кровь, как ее
выбрасывает в  какие-то  там желудочки,  даже смотрел  рисунки,  схемы... Но
представить себе этого не мог.
   "Так  какого  все-таки  цвета  будет  потом моя кровь  и куда эта кровь
денется?"
   Врачи не были расположены шутить. Исследование показало картину гораздо
худшую, чем они ожидали:  затруднен кровоток, закупорены сосуды. Как сказали
врачи, операция "по  жизненным показаниям". "Что это значит?" - "Это значит,
что не делать операцию нельзя".
   ...  С кардиоцентром  была одна проблема:  им  руководил Чазов,  бывший
начальник  Четвертого  управления,   бывший  министр  здравоохранения  СССР,
курировавший когда-то всех членов Политбюро.
   Специалист  он  прекрасный,  но  когда я  думал, что  предстоит  с  ним
встретиться, сразу вспоминал 87-й год. Я  ведь тогда тоже лежал  в больнице,
после пленума  ЦК КПСС, где  сказал несколько  критических фраз, за  которые
меня  дружно затоптали  все  остальные  члены Политбюро  и  ЦК.  Ни один  не
выступил в мою защиту.
   А  снимать  меня с  должности  должен был  пленум  Московского  горкома
партии, на который меня, больного, насильно отправили.
   Чазов приехал в больницу: "Михаил Сергеевич просил вас быть  на пленуме
МГК, это  необходимо". А  умру я  или не умру  после  этого - не важно. Меня
накачали  лекарствами,  посадили в машину. На пленуме  чувствовал  себя  так
плохо, что казалось - умру прямо здесь, в зале заседаний.
   Наина говорила: "Но как же так! Ведь он же врач!" А что врач? Врач тоже
лицо подневольное. Не было  тогда  просто  врачей, просто учителей, все, так
или  иначе, были солдатами партии. Солдатами  государства. Но вот  увидел  я
Чазова через много лет, улыбнулся, пожал руку. Хотя и через силу.
   ... Да, я снова у Чазова. Странно это.

   Сколько  лет я сохранял в себе самоощущение десятилетнего мальчишки:  я
все могу! Да, я  могу абсолютно все!  Могу залезть на  дерево, сплавиться на
плотах по реке,  пройти сквозь  тайгу,  сутками не спать,  часами париться в
бане,  могу  сокрушить любого  противника,  могу  все,  что  угодно.  И  вот
всевластие человека над  собой внезапно  кончается. Кто-то другой становится
властен над  его  телом -  врачи,  судьба. Но нужен  ли этот новый "я" своим
близким? Нужен ли всей стране?
   Именно  в те дни, когда готовился  к  операции, Лена и Таня вспомнили о
годовщине нашей свадьбы. В сентябре юбилей,  сорок лет. Идут с утра к  нам с
каким-то блюдечком.
   Я сначала даже не понял,  в чем дело. На  блюдечке два кольца - одно, с
камушком, для  Наины,  а для меня - простое обручальное. У меня, кстати, его
никогда не было.  На свадьбу, помню, взял у  деда  его медное, напрокат. Для
загса. Так с тех пор без обручального кольца и ходил.
   "Молодые, сядьте рядом!" Наина, наверное, сразу сообразила, в чем дело.
А я не мог понять, думал, что-то важное сказать хотят,  что-то предложить. И
вдруг, когда  осознал все, такое тепло ощутил  в  груди, такую благодарность
девчонкам...  "Ну, мама,  папа,  поцелуйтесь!  Обменяйтесь  кольцами!" Какой
солнечный свет в окне, какая жизнь хорошая! Хорошая - несмотря ни на что.
   Да, принесли кольца. Хоть  смейся,  хоть  плачь. Но плакать  не  стали.
Правда, и выпить тоже не смогли за здоровье молодых.
   О ходе самой операции мне писать особо  нечего - лежал на  столе. Своих
хирургов,  всех  врачей во  главе  с  Ренатом Акчуриным не  забуду  никогда.
Правильный был  выбор  -  оперироваться  дома. Родные  лица  помогают. Точно
помогают.
   Не  забуду и американского хирурга Майкла Дебейки,  который на мониторе
отслеживал  весь  ход операции. Я потом разговаривал  с  ним,  шутил  и  все
смотрел  в его глаза. Как  же  мне захотелось быть таким  же, как он в  свои
восемьдесят пять, -  живым,  веселым,  абсолютным  оптимистом,  который всем
нужен и знает все про  эту жизнь! Он одним своим видом поставил  передо мной
эту цель - 85! Но до счастливой старости надо еще дожить...

   ... Произошло все это 5 ноября.
   Встали  мы очень  рано. Поехал я один,  семья осталась дома.  Провожали
меня  в шесть утра,  напряженные, волновались, конечно.  Собирались  ехать в
кардиоцентр  следом. Трудно сказать  почему, но я был  абсолютно спокоен, да
нет,  не только  спокоен  - я испытывал какой-то мощный подъем,  прилив сил.
Таня  первая  это  заметила:  "Пап,  ну  ты  даешь.  Мы  тут  все  трясемся,
переживаем, а ты какой-то веселый. Молодец". В больницу  поехал не в обычной
президентской машине, а на "лидере" - первой  машине сопровождения. "Зачем?"
- спросила  внучка Маша.  "Чтобы  никто  не узнал.  Иначе  там  будет  толпа
журналистов.  Им пока снимать нечего.  И  вообще пусть поменьше суетятся", -
ответил я.
   Как-то быстро проскочили в ворота. На часах было шесть тридцать. Погода
сырая, серая. Дождик, по-моему, моросил.  И  ветер  в лицо. В холле больницы
меня  ждала целая  толпа  в  белых халатах.  Вид  они  имели,  прямо  скажу,
неважный. Бледный вид. Помню,  чтобы  чуть разрядить  обстановку,  я  сказал
руководителю  консилиума Сергею Миронову:  "А нож-то  с вами?" Все  немножко
оттаяли, заулыбались.
   Началась операция в восемь утра. Кончилась в четырнадцать.
   Шунтов (новых, вшитых в сердце кровеносных сосудов, которые вырезали из
моих  же ног) потребовалось не четыре, как думали, а пять. Сердце заработало
сразу, как  только  меня  отключили  от аппарата. За ходом операции  следили
Дебейки и два  немецких кардиохирурга,  Торнтон  Валлер  и  Аксель  Хаверик,
которых прислал  Гельмут Коль.  Ну и, конечно, наши - Беленков, Чазов, целая
бригада.
   Наину и  дочерей в  просмотровый зал,  слава Богу, не пустили. Не знаю,
как бы они смогли пережить это зрелище.
   Заранее  были подготовлены  и подписаны  два указа -  о  передаче  всех
президентских  полномочий  Виктору  Черномырдину  (на  время операции) и  их
возвращении мне же. Сразу, как только пришел в себя после наркоза, проставил
время на втором указе: 6.00.
   Потом много писали: как  только Ельцин пришел в себя после операции, он
потребовал  ручку  и  подписал  указ  о  возвращении  полномочий.  Вот, мол,
инстинкт власти!
   Но дело  тут,  конечно,  не  в  страхе  потерять власть.  Это известный
журналистский штамп, не  более. Просто все шло по плану. Как  было задумано.
Шаг за шагом. В этом ощущении порядка, четкости в тот момент я действительно
сильно нуждался.
   После операции мне принесли алую подушечку -  подарок от  американского
общества  больных, переживших  операцию  на  открытом  сердце.  Прочитал  их
письмо:  "Дорогой  Борис Николаевич, мы сердечно желаем вам скорейшего...  "
Подушечку нужно прижимать к груди - и  кашлять... Чтобы мокрота, скопившаяся
в легких, скорее отходила.
   Что было по-настоящему неприятно и болезненно - огромный шов на  груди.
Он напоминал о том, как именно проходила операция.
   Я очень  не люблю долго болеть. Семья это знает, мои врачи - тоже. Но в
этот раз,  к счастью,  прогрессивная  методика  реабилитации совпала с  моим
настроением на все сто, даже на двести процентов.
   Уже 7  ноября меня  посадили  в кресло.  А 8-го я  уже  начал ходить  с
помощью  медсестер и врачей. Ходил минут по пять вокруг кровати. Дико болела
грудная  клетка: во время операции  ее распилили, а затем  стянули железными
скобками. Болели разрезанные ноги. Невероятная слабость. И
   несмотря на это -  чувство огромной свободы, легкости, радости: я дышу!
Сердце не болит! Ура!
   8  ноября  я, несмотря на все  уговоры врачей,  уже уехал в ЦКБ,  минуя
специальную послеоперационную палату.
   Спасибо  вам,  мои врачи, медсестры, нянечки. Всех вас не перечислить в
этой книге, но все ваши лица помню и люблю!
   Спасибо моей семье.
   И  огромное спасибо -  больше  всех  волнующейся,  переживающей  - моей
Наине.

   Там, в ЦКБ, было у меня время подумать.
   В принципе, катастрофы со здоровьем случались на протяжении всей жизни.
Прободение  язвы,  травма  позвоночника  после  аварии  самолета  в Испании,
инфаркты,  были  и  операции,  и  дикие  боли.  Но  периоды болезни, плохого
самочувствия, как правило,  чередовались с работой по  20 часов в  сутки,  с
моментами чрезвычайной  активности, с тяжелейшими нагрузками. Падал, вставал
- и бежал дальше. Мне так было нужно. Иначе жить не мог.
   Сейчас, лежа в палате ЦКБ, я  понимал - отныне, наверное,  будет как-то
по-другому.  Но ощущение легкого дыхания, ощущение свободы не проходило.  Не
болит! И это самое главное! Скоро я
   буду на работе!

   20 ноября сняли послеоперационные швы.  Первый раз вышел в парк. Гуляли
вместе с Наиной, Таней, внучкой Машей. Сказал несколько слов тележурналистам
- пообещал скоро выйти на работу.
   А в парке было  сыро, тихо  и  холодно. Я  медленно  шел  по  дорожке и
смотрел на бурые листья, на ноябрьское небо - осень. Осень президента.
   22  ноября я  переехал  в Барвиху. Торопил  врачей, теребил их:  когда?
когда? когда?  Врачи считали,  что после Нового года - в начале января  -  я
смогу вернуться в  Кремль. У меня сразу поднялось настроение. Я  шутил, всех
подначивал.  Все  никак не мог привыкнуть к ощущению,  что сердце  не болит.
Сколько же месяцев, да  нет, лет  я провел  с  этим прижатым  сердцем, будто
кто-то давил, давил изнутри все сильнее и все никак не мог додавить...
   Семья радовалась моему состоянию. Я впервые за долгое время приносил им
радость. Только радость.
   Если  так  и пойдет,  через год уже все будет в норме  и я уйду  из-под
опеки кардиологов.  Доктор Беленков, очень тонко улавливающий мое состояние,
попросил:  "Борис Николаевич,  не  форсируйте.  Это  добром не  кончится. Не
рвитесь никуда".
   4 декабря  я переехал  из  санатория на  дачу в  Горки,  можно сказать,
домой.  Родные  заметили,  что  я сильно  изменился. "Как  изменился-то?"  -
спрашиваю.  "Ты какой-то стал добрый, дедушка", - смеется  внучка Маша. "А я
что,  был  злой?" - "Да нет, просто ты стал всех  вокруг замечать.  Смотришь
по-другому, реагируешь на все как-то по-новому".
   Да я и сам чувствовал, как  изменился  внутренне после  операции. Каким
вдруг стал ясным, крупным,  подробным мир вокруг  меня, как  все в нем стало
дорого и близко.

   9  декабря  я  перелетел  на  вертолете  в  Завидово,  где  должен  был
восстановиться окончательно.
   Туда, в Завидово, ко мне приехал Гельмут Коль. В  сущности,  это не был
дипломатический  визит. Гельмут просто хотел  меня проведать. Увидеть  после
операции. И я  ему очень благодарен за это.  Это было очень  по-человечески,
искренне. Я  угостил Гельмута обедом. И обратил внимание,  что он как  будто
хочет  заразить  меня  своим  аппетитом  к   жизни:  отведал  каждое  блюдо,
попробовал  русское  пиво. Молодец  Гельмут,  в  любой  ситуации ведет  себя
естественно,  уплетает  за  обе  щеки. Мне,  в  принципе,  это нравилось.  Я
представил    Гельмуту    Колю   Сергея   Ястржембского,    своего    нового
пресс-секретаря. Он посмотрел  на него  ровно секунду и улыбнулся: "Понятно,
Борис, ты взял дипломата,  который будет хорошо обманывать  журналистов".  Я
потом  часто   вспоминал  эту  его  вроде  как  случайную   шутку...  Сергею
Владимировичу и впрямь приходилось иногда очень нелегко на его службе.

   23  декабря  я  вернулся в  Кремль  -  на  две  недели  опередив  самый
"ускоренный" график, составленный врачами. Все  окружающие обратили внимание
на то, как я похудел и  как легко стал двигаться. Действительно, не ходил, а
бегал. Стал гораздо быстрее говорить. Сам себя не  узнавал в зеркале. Другой
вес, другое ощущение тела, другое лицо.
   Было  такое  чувство,  будто  вернулся  из долгой  командировки.  Почти
физически переполняло нетерпение,  желание работать. С этим чувством вышел к
телекамерам, сказал: "Что в  стране творится!  До чего дошли...  "  А страна
ведь  была ровно та же самая. Просто  у меня было удивительное ощущение: я -
другой человек! Я могу справиться с любой проблемой!
   За всеми делами незаметно приблизился Новый год.
   Хотелось видеть  не только привычную  кремлевскую обстановку,  а просто
людей  на  улице: что  они делают, как  готовятся  к  празднику.  Было очень
легкое, светлое, искрящееся чувство времени.
   "Заеду в магазин, куплю внукам игрушки", - подумал я.
   По дороге с работы заехали  в магазин "Аист" на  Кутузовском проспекте.
Меня окружили продавцы, хором что-то  предлагали, рассказывали. В игрушечном
магазине я не был сто лет. Господи, до  чего же здесь хорошо!  Сколько всего
для ребятишек, на любой вкус, были бы деньги...
   Купил огромную детскую машину для  Глеба - очень люблю большие подарки.
Чтобы сразу была реакция, удивление: вот это да!
   31 декабря поехал на  "елку". Так мы между собой называем торжественный
прием в Кремле, который устраивает обычно Юрий Михайлович Лужков.
   Врачи очень не советовали ехать. Наина  тоже была против. Я  никого  не
послушался. Дал команду помощникам: готовьтесь.
   Дорога   до   Кремля   знакомая,  недлинная.  Кортеж   несется   сквозь
принаряженную, сверкающую Москву. Ну вот, хоть почувствую праздник.
   ...  С первых секунд  в  Большом  Кремлевском дворце  испытал  какие-то
новые,  для  себя  необычные  чувства.  После  долгого  отсутствия  я  почти
физически  ощутил на  себе тысячи  внимательных  взглядов. Чувствительность,
оказывается,  после  операции совсем  другая.  Как  будто кожа стала тоньше.
Этого я не предполагал...
   Наверное,  за  долгие  годы  жизни  в  публичной  политике вокруг  тебя
появляется  какая-то  невидимая броня. Ты  ко всему  привыкаешь  -  к спинам
охранников,  к  постоянному  врачу, который дежурит где-то  рядом, к  толпам
людей, к пожиманию сотен рук, к ауре ожидания,  которая тебя сопровождает, к
пространству, которое  вокруг тебя всегда должно оставаться пустым. Привычка
спасает от неловких движений или слов.
   Оказывается, после операции  эту привычку  я на какое-то время утратил.
Появилось совершенно незнакомое чувство -  неудобно, неловко, все смотрят. С
трудом взял бокал шампанского, простоял положенное время, произнес речь.

   А через несколько дней после Нового года я пошел в баню.
   Пытался убедить себя: все,  хватит лазарета, я нормальный человек. Езжу
на работу,  пью шампанское,  хожу в  баню. Пришел,  разделся. А  баня еще не
нагрелась...
   7 января меня с подозрением на пневмонию госпитализировали в ЦКБ.
   Наина до сих пор не может себе простить, что не уследила.



РОССИЯ И ГЕНЕРАЛЫ

   Россия всегда гордилась своими генералами.
   Генералами  войны  1812  года,  генералами  Крымской  кампании  (хоть и
проигранной), генералами  Михаилом Скобелевым, Алексеем Брусиловым, великими
полководцами  Второй мировой:  Георгием Жуковым,  Константином Рокоссовским,
Иваном Коневым...
   Даже  такие  противоречивые фигуры, как герои  гражданской войны Михаил
Тухачевский,  Василий  Блюхер,  Иона  Якир,   в  истории   остались   людьми
героическими. Мы до сих  пор переживаем, строим догадки:  а как бы сложилась
наша жизнь, если бы Сталин их не посадил, не расстрелял? Может, и  в Великой
Отечественной погибло бы меньше людей?
   В   известном  фильме  Никиты  Михалкова   "Утомленные   солнцем"  есть
потрясающий  момент: красного генерала везут  на  Лубянку, уже избитого,  со
сломанным носом. Еще  полчаса назад этот человек был национальным героем,  а
сейчас все: он раздавлен, не может сдержать рыданий - кровь, сопли, слезы. А
кто это сделал? Да всего лишь  трое дюжих чекистов: сунули в морду несколько
раз кулачищем, и все - огромный сильный человек сломался.  Помню, я  смотрел
фильм  и  думал: как  же так?  Что  за  время  было?  Человек,  не боявшийся
командовать огромными  соединениями,  армиями, мировой  войны  не боявшийся,
даже жаждавший этой  мировой войны, -  и вот он стал в одно мгновение никем,
нет его. И вся его надежда - позвонить Сталину!
   И  еще  подумал:  а вот  если  бы  не  расстреливали  мирное  население
знаменитые  красные генералы,  не  объявляли  тотальный  те