ан был передать его
последователям - "передать чашу истины, не расплескав". Дурной поступок
перечеркивал весь смысл школы, "выбрасывал" ее за пределы
морально-этических концепций ушу. Известны случаи, когда мастера полностью
прекращали преподавание, узнав, что их ученик убил кого-то на турнире или
начал демонстрировать приемы где-то за пределами школы. И все же
вероятность ошибки в выборе была невероятно мала, ибо сама традиция
"школьного" воспитания, складывающегося веками, гарантировала от этого.
"Небесный талант", раскрывающийся внутри школы, представлял собой своего
рода духовную элиту ушу, гарантируя сохранение "истинного ушу" на фоне
общего, зачастую бесталанного энтузиазма.

   Под воздействием ушу миллионы людей воспринимали основные нормы жизни в
обществе, то есть проходили то, что мы называем социализацией. Через
легенды и рассказы, распространенные в ушу, многие узнавали об истории
Китая, его духовных и культурных ценностях.
   Скажем, много ли западных жителей могут со знанием дела описать доспехи
и точно воспроизвести вооружение средневекового воина или древнего
богатыря?
   Китайцы же, благодаря традиции ушу, знают, какие мечи и трезубцы
держали их предки столетия назад. Через сеть школ ушу прошла масса людей,
восприняв тот добрый и искренний настрой, который царит в них. Без веры в
доброту человека, в чистоту его природных свойств не может быть ни
мастеров ушу, ни самой передачи мастерства ученикам.
   Именно эта вера и позволяет прокладывать внесловесный мост между
сердцами наставника и последователя.

   За обрядом всегда стоит таинство, за формой всегда скрывается мистерия
мира. В обучении ушу любой прием первоначально на самых ранних стадиях
обучения важен прежде всего сам по себе, как возможность овладеть "еще
одной техникой", которая в конечном счете позволит быстро и эффектно
одолеть соперника. Но затем к приему прибавляется внутренняя работа,
которая немыслима без определенного состояния сознания.
   Это предполагает изменение самого понятия "прием", он становится лишь
путем к духу человека, но не целью тренировки.

   Здесь и преодолевается барьер между почти ритуальным символом - таолу в
ушу - и таинством вселенской архитектоники, на котором он и основывается.
   Школа ушу, таким образом, переносит человека через пространство
культурных условностей, отделяющее его от собственно природного начала
(цзыжань) или его "природных свойств" (син), открывая человеку саму
внутреннюю структуру мира.

   Каждый человек должен попытаться остаться один на один с этой
бесконечностью и войти в лоно мистерии собственного духа. Попытка может,
увы, оказаться неудачной, и далеко не каждому суждено стать не то что
мастером, но даже полноценным учеником. И тем не менее эта попытка
обязательно должна состояться, ибо лишь в ней есть врата к самому себе.


                              СИЛА И МУДРОСТЬ

   "Большая сила побуждает к великой мудрости" - в этом известном афоризме
традиционного ушу тонко подмечена основа гармоничного воспитания бойца,
сочетающего в себе единство духовного совершенствования и боевой практики.
   Скрытый смысл этого выражения зачастую не сразу подмечается даже
искушенными в боевых искусствах представителями западной традиции. Может
быть, все это - не более чем обыкновенный восточный трюизм, облеченный в
мудротрадиционную форму, и мы напрасно ищем за глубокомысленной фразой
духовное откровение старых мастеров?

   А если все же допустить, что за всем этим стоит абсолютно конкретное
состояние духа учителей ушу и их объяснения добродетельной мудрости
следует понимать не через логически холодный разум, а осознавать сердцем?

   Этот особый путь нравственно-духовного воспитания через боевые
искусства, ведущий к реализации природной чистоты человеческого духа,
носит название "удэ" - "боевая мораль" или "боевая добродетель", а если
толковать весьма широко - то "благое качество, достигаемое через занятия
боевыми искусствами".
   Этому качеству испокон веков отводилось важнейшее место во всех школах
ушу.

   Вот один из ярких примеров. Известный мастер XVIII века Чан Найчжоу в
"Книге о технике боя" в первых главах и предисловии больше внимания уделял
понятию добродетельного поступка, почтительности и скромности бойца,
нежели описанию ударов. Он считал, что ушу начинается с воспитания души, а
отнюдь не с объяснения техники поединка. Вот его слова: "Изучая кулачное
искусство, надо прежде всего совершать добродетельные поступки, в мирских
делах быть почтительным и скромным, не вступать в бой с другими людьми.
Только таким образом можно стать истинным человеком и благородным мужем".

   Не покажется ли нам парадоксальным, что боевое искусство, одна из целей
которого заключается в умении нанести своему сопернику максимальный урон,
должно начинаться с овладения некими моральными нормами? "Боевое искусство
создано для того, чтобы им никогда не пользоваться", - подтверждает этот
парадокс другая сентенция из ушу. Однако этот парадокс обращается
закономерностью и необычайной продуманностью, если мы будем учитывать тот
факт, что культура, воспитывавшая в своих недрах столь искусных бойцов,
вырабатывала и определенные нормы социальной регуляции отношений этих
людей с самим обществом. Общество, равно как и сами мастера, должно быть
уверено, что их искусство никогда не будет обращено во вред людям.

   Годами проверялся ученик, прежде чем его допускали до истинных тайн
школы, до наиболее эффективных приемов и методов. Удэ постепенно
превращалась не столько в ряд запретов, сколько в пробуждение
общегуманного начала в человеке. Примечательный факт - ученику редко
запрещалось что-нибудь делать, ему лишь объясняли, что тот или иной
поступок не сопоставим с идеальным образом последователя ушу. Остальное он
мог решать сам: либо следовать предписанным путем боевых искусств, либо
пребывать в мире иллюзий, считая, что может существовать боевое искусство
без морально-духовного подвижничества.

   Конечно, мы говорим о неком идеальном варианте, но как ни странно, этот
идеал бойца воплощался в Китае не столь редко, как это было с западными
нравственными идеалами. Боевая добродетель представлялась не как набор
скучноватых морализаторских поучений и разрозненных дидактических
наставлений, но как раскрытие высочайшей тайны души мастера ("истинного
человека"!).

   Удэ начинается с воспитания скромности как проявления особого уважения
как к учителю и собратьям, так и ко всем окружающим. Ученик, который
выказывал подобострастное поклонение учителю, но был груб и заносчив по
отношению к обычным людям, считался утерявшим важнейшую черту боевой
добродетели - всеобщность принципа искренности и изгонялся из школы.
Учитель мог строго наказать ученика за то, что он демонстрировал знания ушу
без явной необходимости, добиваясь дешевой популярности.


                             ГУМАНЕН ЛИ ВОИН?

   Перед мастером ушу нередко вставала проблема, когда можно использовать
свои знания? Что в действительности можно считать экстремальной ситуацией?
Боевая добродетель предписывала: надо сделать все возможное, чтобы
предотвратить поединок, но если он все же состоялся, следует быть предельно
решительным и применить все средства для достижения победы. Не случайно у
мудреца Конфуция понятие гуманности часто сочетается с твердостью и
решительностью. Гуманность требует большого мужества и выдержки и
рождается, по традиционной конфуцианской теории, в процессе постоянного
"самопреодоления". "Кто полон гуманности, тот храбр. Кто храбр, тот не
обязательно гуманен", - говорил Конфуций.

   Прежде всего обратим внимание, как относился к гуманности или
человеколюбию сам "учитель учителей" Конфуций.
   Мудрец понимал под гуманностью "путь преданности и великодушия", а
также любовь к людям. Как-то один из учеников великого учителя
поинтересовался смыслом гуманности, и Конфуций объяснил: "Тот, кто в
Поднебесной способен придерживаться пяти качеств, может быть назван
гуманным". Речь шла о скромности, великодушии, искренности, настойчивости
и доброжелательности.
   Для Конфуция гуманность превращена в особую стилистику жизни
благородного мужа, меру человеческого в человеке. И еще - в особую
осторожность по отношению к самой жизни, к акту человеческого
миропереживания. Ведь жизнь - это своего рода ритуал, а его надо выполнять
по правилам.

   Итак, гуманность оказывалась не просто доброжелательным и милосердным
отношением к людям, но неким гармонизирующим фактором. Тот же Конфуций
требовал в следовании гуманности быть неизменно человеколюбивым,
бесхитростным, терпимым, твердым, скромным и уступчивым. Так и рождался
благородный муж, который "серьезен без суровости" и "не знает ни печали,
ни страха, ибо в его сердце нет угрызений совести".

   Обратим внимание - на Западе гуманность воина понималась несколько
иначе, в основном как проявление сострадания к человеку, прощение сильным
слабого или победителем побежденного, как это было на рыцарских турнирах.
Однако китайское понятие "жэнь" - "гуманность", "человеколюбие",
"справедливость", "милосердие" - значительно отличается от западных
аналогов.
   Прежде всего мастер ушу никогда не избегал боя, вероятно, поэтому ему и
приходилось столь редко применять свое искусство. Именно понимание
мастерства как внутреннего качества, делавшего человека не противоречащим
миру, а следовательно, и незаметным для этого мира, устраняло саму
необходимость поединков, впрочем, как и вообще всякого соперничества. Не
случайно Конфуций называл Знание, Гуманность и Смелость "тремя путями
благородного мужа".

   Гуманность не слепа, она выборочно действует в зависимости от ситуации.
   Считалось, например, что казнь преступника - это также проявление
гуманности по отношению к народу, ибо преступник может принести в мир
немало зла.

   Существует, кажется, еще одно обстоятельство, которое затрудняет
понимание воинской гуманности в Китае для представителей западной
традиции. Вопрос заключается в том, что в основе христианского понятия
"справедливости" и "гуманности" лежит ощущение непреходящей значимости и
высшей ценности человеческой жизни как творения божьего. Отнять жизнь у
другого - величайший грех, влекущий муки в "гиене огненной", тяжелые
внутренние переживания или по крайней мере осуждение обществом. Множество
произведений европейской литературы строит свое повествование именно на
коллизии убийства, раскаяния и наказания за него, причем сам момент смерти
может становиться отправной или даже центральной точкой всего
произведения. В противоположность этому в традиционных китайских романах
герой может убивать направо и налево без малейших угрызений совести и -
что может немало поразить западного читателя - без малейшего видимого
осуждения со стороны окружающих. Заметим, что все это происходит на фоне
весьма "гуманной" конфуцианской культуры.
   Немалое восхищение вызывали во все времена у китайских любителей
народного фольклора имена таких бойцов, как Лу Чжишэнь, Ли Куй, Лю Бэй,
которые никогда не впадали в раскаяние или хотя бы легкую грусть по поводу
многочисленных жертв, павших от их ударов.

   Попробуем объяснить этот парадокс.
   Тесная связь гуманности с ритуалом в китайском традиционном обществе
приводила к примечательному явлению: понятие гуманности распространялось
лишь на тех, кто соблюдал нормы ритуального поведения. А поскольку таковым
поведением, полностью базировавшимся на чувстве осознанно ритуального
соприкосновения с миром, была проникнута вся китайская культура, то тот,
кто нарушал эти правила, считался "потерявшим лицо". Автоматически он
утрачивал и собственную гуманность по отношению к другим, то есть терял
основное свойство человека, а следовательно, с ним можно было поступать
без всякой гуманности. В этом отношении весьма показательна одна из бесед
Конфуция со своим учеником Янь Юанем. Когда Янь Юань поинтересовался, что
такое истинная гуманность, Конфуций объяснил: "Сдерживать себя и поступать
сообразно ритуалу (курсив мой. - А.М.) - вот что такое истинная
гуманность".

   Вывод из всех этих рассуждений оказывается прост, хотя и неожидан, -
тот, кто не следует ритуально-упорядоченным нормам поведения, сам
вычеркивает себя из числа тех, к кому приложимо понятие гуманности. И с
ним, с человеком, "потерявшим лицо", можно поступать достаточно жестко,
если не сказать жестоко. Кстати, именно поэтому бойца, преступившего
правила своей школы, нарушившего нормы общения с учителем или с другими
людьми, могли сурово покарать или даже убить, ибо в какой-то момент он
просто переставал существовать как полноценный человек. С другой же
стороны, пока эти базовые ритуальные нормы не нарушены, необходимо
приложить все усилия, чтобы предотвратить поединок и не травмировать
соперника.
   Именно поэтому в теории ушу сосуществовали внешне абсолютно
противоречивые установки. С одной стороны, учили:

   "Пусть твоя защита не будет сильнее, чем нападение", "Мудрец не
обнажает оружия по своей воле", а с другой стороны, наставляли: "Коли
вступил в поединок - свали противника с ног, как боль
 ное животное", "Ударить противника - все равно что щелкнуть пальцами".

   В этом отношении весьма показателен пример Сунь Лутана -
общепризнанного символа "боевой добродетели". По его теории истинный боец
должен придерживаться двуединой добродетели - "добродетели в речах" и
"добродетели в руках", то есть в поединке. В то же время Сунь Лутан весьма
образно объяснял: "Смотри на соперника как на сорную траву. Ударить
соперника - все равно что прогуляться по дороге". Кажется на первый взгляд
весьма негуманным давать такие советы рядом с рассуждениями о гуманности и
добродетели бойца, и все же, как видно, китайская традиция с ее
внутреннеритуальным понятием добродетели вполне допускала это.


                            ДОБРОДЕТЕЛЬНЫЙ БОЕЦ

   Может быть, именно субъективность этих понятий заставляла учителей ушу
формулировать особые уставы школ, где описывались элементарные нормы
поведения. Так рождались "Шаолиньские правила учеников", "Правила
последователей внутренних стилей" и многие другие. Особое внимание в них
уделялось отношениям учеников с мастером.

   Из китайской внутренней традиции следовало, что Небо происпускает некую
Благодать, благую силу или добродетельную мощь - "дэ", которую
воспринимает высший среди людей - император, не случайно называемый "Сыном
Неба". В свою очередь правитель распространял "дэ" на своих подданных и
таким образом своей благой мощью напитывал Поднебесную, ведя ее по пути
гуманности, преданности и справедливости. Если же император оказывался
недостойным человеком, то он лишался "мандата Неба" на правление, а
объективно это проявлялось в том, что он был не способен передавать
небесное "дэ" на землю, и в Поднебесной начинался хаос.

   В уставах школ ушу практически та же теория описывалась в отношении
учителя - именно он воспринимает истинное "дэ" и передает его своим
ученикам, напитывая свою школу. Уважение к учителю становится залогом
установления прямой передачи благой силы Неба и соответственно истинного
"небесного мастерства". Но если человек не нес в себе это качество, то все
его претензии на мастерство были напрасны, и уставы школ ушу советовали
остерегаться таких людей, впавших в самообман. "Дэ" было практически
единственным качеством, которое определяло человека как Мастера, и никакого
другого критерия не существовало.

   Одним из тех, кого называли "мастером, овладевшим в равной степени и
боевым искусством и боевой добродетелью, был Хо Юаньцзя (1869-1909) -
знаменитый патриарх стиля мицзунцюань ("Потерянный след"), основатель
первой в Китае Ассоциации чистых боевых искусств Цзиньу. Рассказывают
такую историю. После основания в 1909 году Ассоциации нашлось немало
бойцов, которые хотели помериться силами с главой организации Хо Юаньцзя.
Обычно на турнирах выступали ученики мастера, неизменно выходившие
победителями. Но однажды на помост для поединков, построенный в центре
Шанхая, поднялся могучий боец по стилю наньцюань ("Южный кулак") Чжан
Гуаньу и заявил, что хочет померяться силами с самим Хо Юаньцзя.
   Однако сначала с ним состязался первый ученик мастера Лю Чжэньдун. Бой
продолжался с небольшими перерывами почти до вечера и окончился
безрезультатно, противники оказались достойны друг друга. На второй день
на помост решил подняться сам Хо Юаньцзя. Чжан Гуаньу был весьма осторожен
и сразу же стал использовать обманные действия, выбирая удобный момент для
нанесения решающего удара.

   Но Хо Юаньцзя без труда отразил все его атаки, сам не нанеся ни одного
удара.
   Чжан начал нервничать, терять самоконтроль. И в этот момент Хо Юаньцзя
обвил левой рукой поясницу противника и мощным движением оторвал его от
помоста. Публика замерла, ожидая страшного по своей силе .броска. Но тут
Хо Юаньцзя неторопливо произнес: "Не стоит мне быть невежливым. Прошу
прощения" - и с этими словами осторожно опустил могучего бойца на ноги.
Публика несколько мгновений молчала, а затем взорвалась одобрительными
криками и аплодисментами. Чжан Гуанъу признал: "Хо Юаньцзя поистине
обладает не только блестящим боевым мастерством, но и высочайшей боевой
добродетелью и действительно достоин уважения".

   Понятие "добродетельного бойца" зачастую полностью срасталось с именами
известных мастеров. Например, рядом с

   фамилией знаменитого мастера Сунь Лутана часто употреблялся буддийский
знак "десять тысяч лет добродетельного счастья" - свастика, или
по-китайски, "ва".
   Иногда сам Сунь Лутан подписывал свои труды, ставя рядом с фамильным
иероглифом Сунь знак свастики, причем никто из его поклонников не
сомневался после этого в авторстве трактата, ибо лишь один человек в Китае
в то время мог без ложной скромности так именовать себя.
   Кстати, китайский буддийский миссионер Сюаньцзан, привезший из Индии
немалое количество сутр и ставший их первым переводчиком на китайский
язык, переводил "свастику" иероглифом "дэ" - "добродетель", "благая сила".


                        КАЧЕСТВА БОЕВОЙ ДОБРОДЕТЕЛИ

   Принципы удэ прежде всего призваны были сохранить внутренние принципы
школы от глаз случайных людей. По этой причине не рекомендовалось без
крайней необходимости показывать технику школы. Точно так же считалось
излишним без надобности меряться силами с представителями других школ,
если это не затрагивало чести "семьи" или учителя. К тому же ушу - это
проявление особой работы духа, а выяснять через кулачный бой, "у кого дух
лучше работает", для традиционной цивилизации кажется недопустимым. Не
случайно был распространен совет: "Пройди мимо обидчика не замечая. Но
если вступил в поединок - убей одним ударом". Поэтому многочисленные
истории о противоборстве школ ушу в Китае представляются по крайней мере
надуманными, во всяком случае реальных исторических описаний в анналах
школ об этом мы не встречаем. Скорее всего они рождены авторами
многочисленных современных кинобоевиков о "кунфу".

   Другим качеством удэ являлось умение распознать представителя "своей"
школы, даже впервые встретив его в толпе людей или на пустынной дороге. В
качестве таких "паролей" широко распространились особые тайные знаки - типы
приветствия, расстановка пиал на столе, умение держать палочки для еды
особым образом, завернутый рукав одежды или штанина брюк, способ захвата
посоха, медальон, татуировка. Существовала и некая тайнопись - обычный,
всем известный иероглиф, например "дао" или "ци", вписывался в сложный узор
таким образом, что полностью "терялся", и лишь посвященный мог вычленить
его из переплетения линий. Некоторые иероглифы, например названия школы или
приемов, записывались другими иероглифами, близкими по звучанию, но
обозначающими совсем другое понятие. Более того, иногда для членов школы
стиль носил одно название, а для обычных "внешних" занимающихся - другое.
Так, крупнейший стиль тунбэйцюань внутри школы записывался иерогл