я  поражался,  как  огромен  мир,  населенный  бедняками.  В  вагон  стали
проникать запахи заводов, кожи, пива. Небо  потемнело;  поезд  с  грохотом
промчался по мостам, над улицами, где теснились экипажи, и пересек  Темзу.
Я  увидел  обширные  склады,  мутную  воду  реки,  бесчисленные  баржи   и
невероятно загрязненные берега.
   И вот я на станции Кеннон-стрит - в этой чудовищной закопченной пещере;
она была забита несметным количеством поездов, а вдоль  платформы  сновало
множество носильщиков.
   Я вышел из вагона с саквояжем в  руке  и  пробился  кое-как  к  выходу,
чувствуя себя таким маленьким и беспомощным. Мне стало ясно,  что  в  этом
огромном мире  медаль,  полученная  мною  за  успехи  в  электротехнике  и
магнетизме, ровным счетом ничего не значит.
   Потом я ехал в кэбе по шумной, похожей на каньон улице между  огромными
складами и с удивлением поглядывал  вверх,  на  почерневшие  стены  собора
св.Павла. Движение на Чипсайде (в те дни самым распространенным  средством
передвижения был конный омнибус)  показалось  мне  невероятным,  а  шум  -
оглушающим.  Я  с  удивлением  размышлял,  откуда  берутся  деньги,  чтобы
нанимать  все  эти  кэбы,  и  на  какие  средства  существует  весь   этот
бесконечный  поток  людей  в  шелковых  цилиндрах  и   сюртуках,   которые
толкались, шумели и куда-то спешили.
   Вскоре  я  нашел  за  углом  рекомендованную  мне  мистером   Ментеллом
гостиницу "Темперенс".  Мне  показалось,  что  швейцар  в  зеленой  форме,
которому я вручил свой саквояж, отнесся ко мне с нескрываемым презрением.


   Хлопоты, связанные с поступлением в университет, отняли у  меня  четыре
дня. В первый же свободный день я отправился на поиски Тотенхем-Корт-роуд,
затерявшийся в лабиринте шумных и многолюдных  улиц.  О,  как  велик  этот
Лондон! Он представлялся мне прямо бесконечным. Казалось, весь мир состоял
из одних только фасадов, реклам и площадей. Наконец я добрался  до  нужной
мне улицы, навел справки и нашел дядю  за  прилавком  аптеки,  которой  он
заведовал. У меня не создалось впечатления, что дела аптеки идут блестяще.
   - Боже! - воскликнул дядя, увидев меня. - Как я рад! Так давно не  было
никаких событий!
   Он тепло поздоровался со мной. Я вырос, а он как-то стал ниже ростом  и
располнел, хотя в остальном не изменился. У дяди был несколько потрепанный
вид, и  он  нахлобучил  весьма  поношенный  цилиндр,  когда  в  результате
таинственных переговоров в конторе аптеки получил разрешение  сопровождать
меня. Однако дядя, как всегда, был весел и самоуверен.
   - Ты приехал, чтобы спросить меня об "этом"? - воскликнул  он.  -  А  я
тебе еще ничего не написал.
   - О, об "этом" поговорим позже,  -  ответил  я  в  приступе  неуместной
вежливости, отмахнувшись от  щекотливой  темы,  и  осведомился  о  тетушке
Сьюзен.
   - Мы вытащим ее, - неожиданно сказал дядя, - куда-нибудь закатимся  все
вместе. Ты у нас редкий гость.
   - Я впервые в Лондоне, - заметил я, - и еще не видел его.
   Он сразу же спросил, какое впечатление произвел на меня  Лондон,  и  мы
завели разговор о городе, не касаясь других тем.
   Мы поднялись по Хэмпстед-роуд почти до статуи Кобдена, свернули  влево,
углубились в какие-то глухие улицы и наконец очутились  перед  бесконечным
рядом облупленных дверей с веерообразными окошечками под ними и дощечками,
где стояли фамилии жильцов. Одну из этих дверей - с американским замком  -
дядя открыл своим ключом. Мы  очутились  в  коридоре  со  стенами  унылого
цвета, узком, грязном и совершенно пустом. Дядя открыл еще одну  дверь,  и
тут  я  увидел  тетушку.  Она  сидела  за   маленькой   швейной   машиной,
установленной на небольшом бамбуковом столике у  окна.  "Работа",  которой
она  занималась  (насколько  я  мог  понять  -  платье  синего  цвета  для
прогулок), была разбросана по всей комнате.
   С первого взгляда мне показалось, что тетушка пополнела, но цвет лица у
нее был таким же свежим, ж голубые глаза такими же блестящими. "Лондон,  -
говорила она позднее, - не закоптил меня - я не почернела".
   Я с удовольствием заметил, что она по-прежнему не  перестает  "дерзить"
дяде.
   - Что это тебя принесло так рано, старая  кочерга?  -  спросила  она  и
привычным взглядом окинула дядю,  выискивая  что-нибудь  смешное.  Заметив
меня за спиной дяди, она вскрикнула, вся просияла и вскочила со стула.  Но
тут же лицо ее приняло серьезное выражение.
   Меня несколько удивило, что я был так взволнован встречей  с  ней.  Она
положила руки мне на плечи  и  несколько  мгновений  разглядывала  меня  с
каким-то радостным изумлением. Потом, поборов минутное колебание, чмокнула
меня в щеку.
   - Ты стал мужчиной, Джордж,  -  сказала  тетушка,  отступая  на  шаг  и
продолжая разглядывать меня.
   Они жили в типичной  для  Лондона  обстановке.  В  маленьком  доме  они
занимали этаж, где раньше находилась столовая, и  пользовались  крошечной,
неудобной кухней в полуподвальном помещении,  где  прежде  был  чулан  для
мытья посуды. Две смежные  комнаты  -  спальня  и  гостиная  -  отделялись
створчатыми дверьми, которые никогда  не  закрывались,  даже  при  гостях,
бывавших очень редко. Разумеется,  ванная  комната  и  другие  удобства  в
квартире отсутствовали, а вода была только в кухне,  внизу.  Всю  домашнюю
работу тетушка исполняла сама. Они могли бы нанять прислугу, но ее  некуда
было поместить, а приходящую служанку найти  было  невозможно.  Обстановка
принадлежала им; мебель частично была куплена уже  подержанной,  но  имела
вполне приличный вид, и склонность моей тетушки к яркому дешевому  муслину
проявилась  здесь  в  полной  мере.  Квартира  была  тесной  и  во  многих
отношениях крайне неудобной, но с первого взгляда мне не бросились в глаза
ее недостатки. Я не находил ничего нелепого в том, что даже людям, которые
в состоянии аккуратно вносить арендную плату, приходится  жить  в  тяжелых
условиях, в безобразных домах,  совершенно  не  приспособленных  к  нуждам
жильцов.
   Только сейчас, описывая все это, я ловлю себя на мысли,  какой  абсурд,
что культурные люди вынуждены селиться в  домах  без  всяких  элементарных
удобств и построенных на скорую руку. По-моему, это так  же  дико,  как  и
носить потрепанную одежду.
   Таков результат системы, ключом к которой, как  я  утверждаю,  является
Блейдсовер. В Лондоне есть  целые  районы,  тянутся  милями  улицы,  тесно
застроенные домами,  которые,  по-видимому,  предназначались  для  средней
процветающей буржуазии начала викторианской эпохи. В тридцатых,  сороковых
и  пятидесятых  годах  происходила  настоящая   вакханалия   такого   рода
строительства. В Кэмден-тауне, Пентонвиле, Бромтоне, Западном Кенсингтоне,
в районе вокзала Виктория и во всех пригородах южной части Лондона, должно
быть, лихорадочно строились и заселялись улица за улицей.  Вряд  ли  такие
дома долго могли быть в руках  одной  семьи.  Скорее  всего,  владельцы  с
самого начала сдавали дом целому ряду  квартирантов  и  субарендаторов.  В
домах были подвалы, где жили и работали слуги, покорные и забитые,  слуги,
безропотно  принимавшие  свое  пещерное  существование.  В   столовой   со
створчатыми дверьми,  расположенной  чуть  повыше  мостовой,  истреблялось
вареное и жареное мясо с тушеным картофелем и  пироги;  по  вечерам  здесь
читали и работали многочисленные члены семьи. Позади  столовой  находилась
гостиная (тоже со створчатыми дверьми), где принимали редких  посетителей.
Таково было устройство этих домов.
   Подобные дома все еще продолжали возводить, а  жизнь  уже  подготовляла
полное исчезновение семей того  типа,  для  которых  они  предназначались.
Развивались и совершенствовались средства транспорта, и,  пользуясь  этим,
средняя буржуазия расселялась за пределами Лондона. В связи с  наплывом  в
город неотесанных, трудолюбивых девушек, готовых взяться за самую  тяжелую
и  неблагодарную  работу,  происходила  ломка  в  системе  образования   и
фабричного найма. В жизнь  вступали  новые  представители  необеспеченного
среднего сословия, вроде моего дяди и других служащих, для которых дома не
строились. Ни у кого из них не было ни  малейшего  представления  о  своих
классовых задачах, и они не  имели  никакого  отношения  к  блейдсоверской
системе, довлевшей над нашим сознанием. Никто  и  не  думал  создавать  им
культурные условия жизни, они были всецело во  власти  неумолимого  закона
спроса и предложения на жилища и с трудом находили себе крышу над головой.
Владельцы всеми средствами старались выжать из домов  побольше  дохода.  С
течением  времени  дома  переходили  преимущественно   в   руки   семейных
ремесленников, живущих в бедности вдов или  престарелых  слуг,  накопивших
кое-какие сбережения; все эти лица брали на себя ответственность  за  сбор
квартирной  платы  и  существовали,   сдавая   внаем   меблированные   или
немеблированные квартиры.
   Когда мы вышли на улицу, намереваясь под руководством  дяди  "осмотреть
Лондон", нам повстречалась старая, седая женщина; можно было подумать, что
она спала в мусорном ящике и ее только что разбудили.  Арендуя  весь  дом,
она сдавала его по частям, зарабатывая таким путем на кусок хлеба, а  сама
влачила жалкое существование где-нибудь на чердаке или в подвале.  И  если
комнаты у нее пустовали, она впадала в глубочайшую нищету, а на  ее  место
появлялся  какой-нибудь  предприниматель,  такой  же  старый,  голодный  и
неопрятный...
   Я считаю нелепым общественное устройство,  при  котором  многочисленный
класс общественно полезных и честных людей вынужден ютиться  в  грязных  и
неблагоустроенных жилищах.  Разве  можно  допустить,  чтобы  беспомощность
старух, их жалкие сбережения использовали домовладельцы в своих  корыстных
целях! Если кто-нибудь  сомневается,  что  такое  положение  существует  и
поныне, легко может убедиться в  этом,  если  проведет  полдня  в  поисках
квартиры в любом из названных мною районов Лондона.
   Однако на чем это я остановился? Как я уже сказал, дядя решил, что  мне
нужно показать Лондон, и едва только тетушка  надела  шляпу,  наша  троица
отправилась на прогулку.


   Дядя весьма обрадовался, узнав, что я раньше никогда не видел  Лондона.
Он сразу почувствовал себя в роли хозяина всей столицы.
   - Требуется немало времени,  Джордж,  -  сказал  он,  -  чтобы  изучить
Лондон. Он очень велик. Огромен! Это богатейший город мира, самый  большой
порт, крупнейший промышленный центр, столица империи,  центр  цивилизации,
сердце мира! Взгляни на эти  ходячие  рекламы!  Посмотри,  какая  шляпа  у
третьего из них! Боже милосердный!  В  Уимблхерсте  ты  не  увидишь  такой
нищеты, Джордж. Многие из них блестяще окончили  Оксфордский  университет,
но спились. Здесь чудесно! Лондон - это водоворот, мальстрем,  который  то
поднимает тебя к небесам, то низвергает в бездну.
   У меня остались смутные воспоминания об  этом  знакомстве  с  Лондоном.
Рассеянно болтая, дядя таскал нас взад и вперед по избранному им маршруту.
Порой мы шли пешком, порой ехали по бурлящим  улицам  на  крыше  огромного
качающегося омнибуса, запряженного лошадьми, затем мы пили чай в  каком-то
дешевом кафе. Я хорошо  помню,  как  под  хмурым  небом  мы  проезжали  по
Парк-Лейн и как дядя с нескрываемым восхищением указывал на особняки  того
или иного баловня фортуны.
   Пока он болтал,  тетушка  то  и  дело  поглядывала  на  меня,  стараясь
определить по выражению моего лица, согласен ли я с рассуждениями дяди.
   - Ты  уже  был  влюблен,  Джордж?  -  внезапно  спросила  она  в  кафе,
расправляясь со сдобной булочкой.
   - У меня нет на это времени, тетя, - ответил я.
   Тетушка откусила большой кусок и взмахнула булкой, показывая, что хочет
еще что-то сказать.
   - Каким же путем ты намерен нажить состояние? - спросила она,  прожевав
кусок булочки. - Ты нам еще не сказал об этом.
   - Лектричество, - заметил дядя, проглотив "э" вместе с чаем.
   - Я и не собираюсь  наживать  состояние,  -  ответил  я.  -  Как-нибудь
обойдусь и без богатства.
   - А вот нам деньги внезапно на голову свалятся,  -  сказала  тетушка  и
резким кивком головы указала на дядю. - Так утверждает мой старик.  Он  не
говорит мне, когда именно, но это непременно сбудется, и я боюсь,  что  не
успею к этому подготовиться. Мы будем ездить в собственной карете;  у  нас
будет свой сад. Сад, как у епископа!
   Она покончила с булочкой и стала рассеянно катать хлебные шарики.
   - Так хочется иметь сад, - проговорила  она.  -  Это  будет  настоящий,
большой сад - с розарием и  всякими  затеями.  Фонтаны.  Пампасная  трава.
Оранжереи.
   - Все это у тебя будет, - пробурчал дядя, слегка покраснев.
   - В карету будем запрягать серых лошадей, Джордж, - продолжала  она.  -
Как приятно  об  этом  думать,  когда  на  тебя  находит  скука!  Обеды  в
ресторанах чуть не всякий день... В театрах - места в партере... И деньги,
деньги, деньги...
   - У тебя все шуточки на уме,  -  вставил  дядя  и  замурлыкал  какую-то
песенку, но тут же замолчал.
   - Как будто этот  старый  попугай  когда-нибудь  наживет  состояние,  -
ввернула тетушка, с  нежностью  поглядев  на  дядю.  -  Он  горазд  только
болтать.
   - Я еще покажу себя, - гордо заявил дядя. - Держу лари! З-з-з-з... -  и
постучал шиллингом по мраморной доске столика.
   - Когда это произойдет, ты уж как-нибудь купи  мне  новые  перчатки,  -
сказала тетушка, - а то мои  уже  невозможно  починить.  Посмотри,  старый
кочан! - Она сунула ему под нос продранную перчатку и состроила  комически
яростную гримаску.
   Дядя посмеивался над остротами жены, но позднее, когда мы  вернулись  в
аптеку (торговля в этом второразрядном заведении  по  вечерам  шла  лучше,
поэтому аптека закрывалась поздно), счел нужным объяснить мне положение.
   - Твоя тетушка чуточку нетерпелива, Джордж, - вполголоса начал дядя.  -
Она пробирает меня, и это вполне естественно... Женщина не  может  понять,
сколько времени требуется, чтобы создать  себе  положение.  Нет...  Вот  и
сейчас я всячески стараюсь поправить свои  дела.  Я  работаю  вот  в  этой
комнате. У меня три помощника. З-з-з-з...  Если  судить  сейчас  по  моему
доходу, положение, пожалуй, не такое уж завидное, я заслуживаю лучшего, но
оно дает большие стратегические преимущества... Да, это именно то, что мне
нужно. У меня разработан план. Я готовлю атаку.
   - Что это за план? - спросил я.
   - Знаешь, Джордж, у меня есть одна  важная  идея.  Я  ничего  не  делаю
наспех. Я тщательно обдумываю свой замысел и зря не болтаю.  Есть...  Нет,
лучше я не буду тебе говорить. А впрочем, почему бы и не сказать?
   Он встал и закрыл дверь в аптеку.
   - Я никому еще не говорил ни слова, - заметил Он, усаживаясь на прежнее
место. - Кстати, я кое-что Должен тебе.
   Он слегка покраснел и нагнулся через столик ко мне.
   - Слушай, - сказал ом.
   Я весь превратился в слух.
   - Тоно Бенге, - проговорил дядя медленно и отчетливо.
   Я не понял его. Мне показалось, будто он приглашает меня прислушаться к
какому-то странному отдаленному звуку.
   - Я ничего не слышу, - сказал я, с недоумением глядя на  дядю,  который
нетерпеливо ждал ответа.
   Дядя улыбнулся с видом превосходства.
   - Попытайся еще разок, - сказал он и повторил: - Тоно Бенге.
   - Ах, вот оно что! - воскликнул я,  хотя  опять  решительно  ничего  не
понял.
   - Ну? - спросил он.
   - Но что это такое?
   - О! - с торжеством воскликнул дядя; в этот момент он  как-то  вырастал
на моих глазах. - Что это такое? Ты хочешь знать? Что из этого  получится?
- Он толкнул меня в бок. - Джордж! - воскликнул он. - Джордж,  не  упускай
нас из виду. Здесь что-то произойдет.
   Это все, что я в тот вечер узнал от него.
   Я полагаю, что слова "Тоно Бенге" в тот  вечер  впервые  прозвучали  на
земле, если только дядя не произносил монологов в тиши своей комнаты,  что
вполне   допустимо.   Тогда   они   не   показались   мне   сколько-нибудь
значительными, способными ознаменовать целую эпоху. Если бы мне сказали  в
ту  пору,  что  они  являются  своего  рода  "Сезам,  отворись!"  к  любым
удовольствиям, скрытым от нас за суровым  фасадом  Лондона,  я  бы  просто
расхохотался.
   - Ну, а теперь о делах, - с трудом выдавил я из  себя  после  небольшой
паузы и спросил про деньги, оставленные ему на хранение.
   Дядя со вздохом откинулся на спинку кресла.
   - Как жаль, что ты пока еще  ничего  не  знаешь,  -  сказал  он.  -  Но
все-таки... Я хочу, чтобы ты высказался.


   Расставшись с дядей в тот вечер, я впал в мрачное,  унылое  настроение.
Мне казалось, что дядя с тетушкой ведут  (я  уже  не  раз  употреблял  это
выражение) захудалую жизнь. Казалось, они плывут  по  течению  в  огромной
толпе  захудалых  людей,  которые  носят  потрепанную  одежду,   живут   в
неудобных,  запущенных  домах,  ходят  по  тротуарам,   покрытым   жирной,
скользкой грязью, и каждый день видят над своей головой все то же  тусклое
"обо, ничего не обещающее, кроме нищеты и убожества до конца их дней. Я не
сомневался, что мои деньги испарились и что рано или поздно я сам утону  в
мутном лондонском океане. Я  уже  не  мечтал  о  Лондоне  как  о  надежном
убежище, куда можно сбежать от того жалкого существования, какое я  вел  в
Уимблхерсте. Я снова видел, как дядя указывает рукой с порванной  манжетой
на дома по Парк-Лейн, слышал слова тетушки: "Я буду ездить  в  собственной
карете. Так говорит мой старик".
   Дядя вызвал во мне самые противоречивые чувства. Мне было глубоко  жаль
не только тетушку, но и дядю, так как я считал, что он не в силах выбиться
из нужды. В то же время меня возмущало его болтливое тщеславие и глупость.
Он не только лишил меня возможности учиться,  но  и  замуровал  тетушку  в
стенах этого грязного дома. Вернувшись в  Уимблхерст,  я  не  удержался  и
написал ему по-мальчишески ехидное и откровенно резкое письмо.  Ответа  не
последовало. Тогда я с еще  большим  рвением,  чем  прежде,  погрузился  в
занятия, полагая, что другого выхода у меня нет.  После  этого  я  написал
дяде письмо уже в более сдержанном тоне. На этот раз он прислал уклончивый
ответ. Я решил больше не думать о нем и ушел с головой в свою работу.
   Да, мое первое посещение Лондона в тот сырой, холодный  январский  день
произвело на меня огромное впечатление. Это было  тяжелым  разочарованием.
Раньше Лондон мне представлялся огромным, свободным, приветливым  городом,
где полным-полно всяких неожиданных приключений, а  на  деле  он  оказался
неряшливым, черствым и суровым.
   Я не представлял себе, что за люди живут в этих мрачных, угрюмых домах,
какие пороки скрываются за их отталкивающими  фасадами.  Молодость  всегда
склонна сгущать краски, она хочет видеть в жизни то, чего в ней нет. Я еще
не знал, что тягостное впечатление, которое производил Лондон, его грязь и
запущенность объясняются очень просто: подобно старому, глупому  великану,
этот город слишком ленив, чтобы держать себя в порядке и  хотя  бы  внешне
казаться привлекательным. Нет!  Я  был  во  власти  того  же  заблуждения,
которое побуждало в семнадцатом веке  сжигать  ведьм.  В  обычном  грязном
хаосе Лондона я усматривал что-то преднамеренно дурное и зловещее.
   Намеки и обещания дяди вызывали у меня сомнения и невольные опасения за
него.  Дядя  казался  мне  маленьким,  неразумным,  потерянным  существом,
которое не умеет молчать в этом огромном аду жизни. Я испытывал жалость  и
нежность к тетушке Сьюзен, обманутой его пустыми обещаниями  и  обреченной
следовать за его переменчивой судьбой.
   Со временем я убедился, что был неправ. Но весь последний год, прожитый
мною в Уимблхерсте, я находился  под  тягостным  впечатлением  от  мрачной
изнанки Лондона.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ТОНО БЕНГЕ НА ПОДЪЕМЕ


1. КАК Я СТАЛ ЛОНДОНСКИМ СТУДЕНТОМ И СБИЛСЯ С ПУТИ ИСТИННОГО

   Я переехал в Лондон, когда мне было почти двадцать два  года.  С  этого
времени Уимблхерст начинает мне казаться крохотным  далеким  местечком,