сказала  она.  -
Ничего на тебе нет, кроме ожерелья.
   Я пробормотал какой-то банальный комплимент.
   На пороге появился дядюшка - в белом жилете, руки в карманах  брюк;  он
остановился и окинул ее критическим оком.
   - Ты прямо герцогиня, Сьюзен, - заметил он. -  Надо  бы  заказать  твой
портрет - вот так, перед камином. Сарженту закажем! У тебя  какой-то  даже
вдохновенный вид. Бог ты  мой!  Вот  поглядели  бы  на  тебя  эти  чертовы
лавочники из Уимблхерста!
   Субботу и воскресенье они зачастую проводили в разных отелях, изредка и
я присоединялся к ним. Мы вливались в огромную толпу, которая слоняется по
модным отелям и ресторанам, стараясь выучиться правилам хорошего тона.  Не
знаю, быть может, тому  виной  мои  изменившиеся  обстоятельства,  но  мне
кажется, за последние  двадцать  лет  сверх  меры  развелось  завсегдатаев
отелей и ресторанов. Дело, по-моему, не только в том, что многие и многие,
как мы тогда, разбогатели и круто пошли вверх, но все  те,  кто  в  Англии
благополучно жил и процветал, как видно, изменили прежним обычаям - в  час
вечернего  чая  стали  обедать,  пристрастились  к  вечерним  туалетам   и
проводили воскресенья в отелях, чтобы упражняться  там  в  новом  для  них
искусстве светской жизни. С тех  пор  как  я  стал  совершеннолетним,  вся
коммерческая верхушка среднего класса быстро и  неуклонно  превращалась  в
новую знать. Кого  только  мы  не  встречали  во  время  своих  воскресных
поездок!  Одни  обращали   на   себя   внимание   тщательно   выработанной
изысканностью  манер,  никогда  не  повышали  голоса,  от   их   нарочитой
скромности и сдержанности  так  и  несло  спесью;  другие  -  развязные  и
самоуверенные  -  во  всеуслышание  называли  друг  друга  уменьшительными
именами и всегда находили  повод  порисоваться  исключительной  грубостью;
неуклюжие  мужья  и  жены  потихоньку  ссорились,  обвиняя  друг  друга  в
отсутствии манер, и  сгущались  под  презрительным  взглядом  лакея;  иные
всегда были бодры и любезны, появлялись всякий раз с новыми  спутницами  и
предпочитали занять столик где-нибудь в дальнем углу; иные шумно и  весело
старались  изобразить  полную  непринужденность;  пухленькие,  беззаботные
дамочки смеялись слишком  громко,  а  их  спутники  во  фраках,  пообедав,
попыхивали трубками, точно в кабачке. И вы знали, что, как бы роскошно они
ни одевались, какой бы дорогой номер ни  занимали,  никто  из  них  ровным
счетом ничего собой не представляет.
   Оглядываясь назад, я как что-то очень чужое и далекое вспоминаю все эти
битком набитые рестораны со множеством  столиков  и  неизбежными  красными
абажурами и хмурых, неприветливых лакеев с их  вечным:  "Бульон  прикажете
заправить, сэр?" Я не обедал, не бывал в этих местах  уже  лет  пять,  да,
целых пять лет - такую я вел замкнутую жизнь, настолько был поглощен своей
работой.
   Как раз в ту пору дядя обзавелся автомобилем, и среди этих воспоминаний
яркой  маленькой  виньеткой  выделяется   холл   отеля   "Магнифисент"   в
Бексхил-он-Си, где повсюду был красный атлас и  дерево,  сверкающее  белым
лаком, и публика в вечерних туалетах, ожидающая гонга к обеду; а на пороге
моя тетушка, искусно задрапированная в дорожный плащ, в огромной  шляпе  с
вуалью, и готовые к  услугам  швейцары  и  рассыльные,  и  подобострастный
метрдотель, и за конторкой высокая молодая особа в черном, на лице которой
написано восторженное изумление; в центре всей этой картины  мой  дядюшка,
совершающий первый  выход  в  своем  меховом  костюме,  о  котором  я  уже
упоминал, - плотный и круглый коротышка, в огромных защитных очках, на нем
что-то  вроде  коричневого  резинового  хобота,   и   все   это   увенчано
плоскогорьем шоферской фуражки.


   Итак, мы поняли, чего нам недоставало  теперь,  когда  мы  вторглись  в
высшие общественные круги и стали вполне сознательно вырабатывать  в  себе
стиль и Savoir Faire [умение жить (франц.)].  Мы  оказались  частицей  той
новой силы, без  которой  невозможно  теперь  представить  наш  сложный  и
запутанный мир, того множества преуспевающих дельцов, что  учатся  тратить
деньги. Тут  были  и  финансисты,  и  предприниматели,  заглотавшие  своих
конкурентов,  и  такие,  как  мы  с  дядей,  изобретатели  новых  способов
разбогатеть; в представлении европейца такова была чуть не вся Америка.
   У этого разношерстного множества людей только и было  общего,  что  все
они, и особенно  их  жены  и  дочери,  от  скудного  существования,  когда
средства были ограниченны, вещи  и  наряды  наперечет,  нравы  и  привычки
простые, переходили к  безмерной  расточительности  и  попадали  в  орбиту
Бонд-стрит, Пятой авеню и Парижа. И тут  для  них  начиналась  бесконечная
цепь все новых и новых открытий и безграничные возможности.
   Они вдруг обнаружили, что есть на свете удовольствия, которые  даже  не
были предусмотрены их кодексом нравственности, да и все равно  они  прежде
не могли бы их себе позволить; есть, оказывается,  такие  тонкости,  такие
способы и средства украсить жизнь, такие виды собственности, о  каких  они
прежде не смели и мечтать. У них разбегались глаза, с пылом, с  увлечением
они начинали приобретать, старательно  и  неутомимо  осваивались  с  новой
жизнью, сверкающей,  заполненной  до  отказа  покупками,  драгоценностями,
горничными,  дворецкими,  кучерами,  электрическими  экипажами,   наемными
городскими особняками и загородными виллами. Все  это  поглощало  их,  как
иного честолюбца поглощает его карьера; они  представляли  класс,  который
думал, говорил и мечтал только о собственности. Их литература,  их  пресса
были  всецело   посвящены   этому;   толстые,   непревзойденней   пышности
иллюстрированные еженедельники наставляли их, как должен быть построен дом
и как нужно разбить собственный сад,  что  такое  по-настоящему  роскошный
автомобиль   и   первоклассное   спортивное   снаряжение,   как   покупать
недвижимость и как ею управлять, как путешествовать  и  в  каких  шикарных
отелях останавливаться.
   Однажды вступив на этот путь, они устремлялись  все  дальше  и  дальше.
Стяжательство становилось смыслом их жизни. Казалось, мир  словно  нарочно
так  устроен,  чтобы  они  могли  удовлетворить  эту   свою   страсть.   В
какой-нибудь год они становились тонкими ценителями. Они принимали участие
в набегах на восемнадцатый век, скупали  старые,  редкие  книги,  чудесные
картины старых мастеров, прекрасную старинную мебель. На первых порах  они
стремились   обзавестись   ослепительными   гарнитурами,    безукоризненно
новенькой обстановкой, но почти сразу же это примитивное  представление  о
роскоши  сменилось  мечтой  -  собрать   побольше   всяких   дорогостоящих
антикварных вещей...
   Помню, страсть к покупкам овладела дядюшкой  совершенно  неожиданно.  В
бекенхэмские времена и в начале жизни в  Чизлхерсте  он  стремился  прежде
всего к тому, чтобы загрести как можно больше денег, и,  если  не  считать
его атаки на дом в Бекенхэме, мало интересовался тем, как он  одет  и  как
обставлены комнаты. Я сейчас  уже  не  помню,  когда  он  изменил  прежним
привычкам и начал тратить деньги. Должно  быть,  какая-нибудь  случайность
открыла  ему  этот  новый  источник  могущества  или   что-то   неуловимое
сместилось в клетках его мозга.  Он  стал  неудержимо  сорить  деньгами  и
скупать с неистовой страстью. Сначала он скупал картины, а потом почему-то
еще и старые часы. Для чизлхерстского дома он  купил  чуть  ли  не  дюжину
прадедовских часов и три медные грелки.  Потом  увлекся  покупкой  мебели.
Вскоре он стал покровителем искусств  -  заказывал  художникам  картины  и
потом подносил их в дар церквам и разным благотворительным  обществам.  Он
покупал все больше, все безудержнее.  Эта  страсть  к  стяжательству  была
одним из последствий того безмерного напряжения, в каком он жил  последние
четыре года своей головокружительной  карьеры.  К  тому  времени,  как  он
достиг ее вершины, он стал неистовым мотом; он накупал  великое  множество
самых неожиданных вещей, он покупал так яростно, словно его мятущийся  дух
стремился выразить себя в этом; он покупал, приводя всех нас в изумление и
ужас; он покупал crescendo,  покупал  fortissimo,  con  molto  expressione
[музыкальные термины:  crescendo  -  усиливая,  fortissimo  -  чрезвычайно
сильно, con molto  expressione  -  с  большим  выражением  (итал.)],  пока
грандиозная катастрофа - крестхиллское банкротство - не положила  навсегда
конец его покупкам. Покупал всегда он. Тетя  Сьюзен  не  блистала  умением
покупать. Странно, уж не знаю, какая тут особая струнка в ней говорила, но
только она никогда  не  вкладывала  особого  рвения  в  покупки.  Все  эти
лихорадочные годы она слонялась в толпе, кишевшей на Ярмарке Тщеславия, и,
несомненно, тратила много и не скупясь, но делала это как-то равнодушно, с
оттенком комического презрения к  вещам,  даже  старинным,  которые  можно
приобрести за деньги. Однажды я вдруг понял, насколько она  равнодушна  ко
всему этому, - я увидел, как она ехала в Хардингем,  сидя  по  обыкновению
очень прямо в своем электрическом экипаже,  и  наивные  голубые  глаза  ее
из-под вызывающе загнутых полей  шляпки  глядели  на  окружающий  блеск  с
насмешливым любопытством. "Ни одна женщина, - подумал я, - не  чувствовала
бы себя такой отчужденной, если бы не мечтала о чем-то своем... Но  о  чем
она мечтает?"
   Вот этого я не знал.
   И я помню еще,  как  однажды  совершенно  вне  себя  она  с  презрением
рассказывала мне, как  ей  пришлось  завтракать  с  несколькими  дамами  в
Имперском космическом клубе. Она заглянула ко мне, возвращаясь  оттуда,  в
надежде застать меня дома, и я предложил ей  чаю.  Она  объявила,  что  до
смерти устала и зла, бросилась в кресло...
   - Джордж! - воскликнула она. - Что за ужас эти женщины! Неужели от меня
тоже несет деньгами?
   - Ты завтракала? - спросил я.
   Она кивнула.
   - С весьма богатыми дамами?
   - Да.
   - Восточного типа?
   -  Ох,  прямо  какой-то   взбесившийся   гарем!..   Хвастаются   своими
богатствами... Они тебя ощупывают. Понимаешь, Джордж, они  ощупывают  твое
платье - хороша ли материя!
   Я как умел постарался ее успокоить:
   - Но ведь она и правда хороша?
   - Это у них в крови, им бы принимать вещи  в  заклад,  -  сказала  она,
отпивая чай. И с отвращением продолжала: -  Они  так  и  шарят  руками  по
твоему платью, прямо хватают тебя.
   На мгновение я даже заподозрил, не обнаружилось ли при этом, что на ней
надето что-нибудь поддельное. Уж  не  знаю.  После  этого  случая  у  меня
открылись глаза и я стал замечать, как женщины  ощупывают  друг  на  друге
меха, тщательно разглядывают кружева,  даже  просят  разрешения  потрогать
драгоценности,  оценивают,  завидуют,  пробуют  на  ощупь.  При  этом  они
соблюдают своего рода церемониал. Та,  которая  разглядывала  и  ощупывала
наряд другой, говорила:
   - Какие прекрасные соболя! Какое прелестное кружево!
   А та, которую разглядывали, горделиво признавалась:
   - Да ведь они настоящие!
   Или спешила изобразить скромность и смирение?
   - Что вы, они не так уж хороши.
   Посещая друг друга, они глазели на  картины,  щупали  бахрому  портьер,
приподнимали чашки и вазы, проверяя марку фарфора.
   Я спрашивал себя: может быть, и в самом деле это у них в крови?
   Мне казалось сомнительным, чтобы леди Дрю и другие олимпийцы вели  себя
подобным образом, но, быть может, это во мне просто говорила одна из  моих
прежних иллюзий насчет аристократии  и  нашего  государства.  Быть  может,
собственность испокон века была кражей и никогда и нигде дом  и  имущество
не были чем-то неотъемлемым, от природы  данным  тем  людям,  которые  ими
владели.


   В тот день, когда я узнал, что дядя приобрел "Леди Гров", я понял,  что
отныне начинается новая эпоха. Это был оригинальный, смелый и  неожиданный
шаг. Меня поразило  внезапное  изменение  масштабов:  ему  уже  мало  было
движимого  имущества  вроде  драгоценностей   и   автомобилей,   он   стал
землевладельцем. Он действовал быстро и решительно, как сам  Наполеон:  он
ни о чем таком заранее не думал, не искал, просто услышал,  что  продается
поместье, и не упустил случая. Потом явился домой и сообщил об этом.  Даже
тетя Сьюзен день-другой не могла прийти в себя, ошеломленная этой  дерзкой
покупкой,  и  когда  дядюшка  отправился  смотреть  виллу,  мы   с   тетей
сопровождали его в состоянии, близком к столбняку.  Право  же,  нам  тогда
показалось, что ничего великолепнее нельзя и представить себе. Помню,  как
мы втроем стояли  на  террасе,  выходящей  на  запад,  смотрели  на  окна,
отражавшие  небо,  и  я  всем  существом  ощутил,  насколько  дерзко  наше
вторжение сюда.
   "Леди Гров", надо вам сказать,  отличное  поместье;  дом  необыкновенно
красив, все здесь дышит покоем и изяществом, и, должно  быть,  впервые  за
добрых сто лет гудок  нашего  автомобиля  нарушил  это  уединение.  Старый
католический род угасал здесь век за веком, и вот уже никого не осталось в
живых. Дом построен еще в тринадцатом веке, и последние переделки  были  в
стиле поздней готики. Внутри почти всюду было  сумрачно  и  прохладно,  за
исключением лишь двух-трех комнат и холла с высокими  окнами  и  галереей,
облицованной старым дубом. Особое благородство дому  придавала  терраса  -
широкая, открытая лужайка, обнесенная низкой  каменной  оградой;  в  одном
углу рос огромный кедр, ветви его словно осеняли голубую даль Уилда, и эта
голубая  даль  вместе  с  темной  кроной  одинокого  дерева   поразительно
напоминала Италию. Дом стоял  высоко:  если  глядеть  на  юг,  под  ногами
виднеются макушки елей и черной калины, а на  западе  по  крутому  склону,
поросшему буком, мелькает  дорога.  Потом,  если  повернуться  к  старому,
молчаливому дому, видишь серый, замшелый фасад  и  изящно  изогнутую  арку
входа. Старый камень согрет предвечерним солнцем, и его оживляют несколько
забытых кустов  роз  и  остролиста.  Мне  казалось,  что  владельцем  этой
прекрасной  мирной  обители  должен  быть  по  меньшей  мере  какой-нибудь
бородатый ученый муж в черной  мантии,  с  очень  белыми  руками  и  тихим
голосом или, возможно, седовласая леди в мягких одеждах, -  сколько-нибудь
более современного человека уж невозможно было  представить  себе  в  этой
роли. А тут стоял мой дядюшка, рукой в перчатке из котикового меха  держал
огромные шоферские очки и, протирая их носовым платком, говорил тете,  что
"Леди Гров", право же, недурное местечко!
   Тетя Сьюзен ничего не ответила.
   - Тот, кто построил этот дом, - задумчиво сказал я, - носил латы  и  не
расставался с мечом.
   - Этого в доме и сейчас хватает, - сказал дядюшка.
   Мы  вошли  в  дом.  Присматривавшая  за  ним  престарелая  женщина,   с
совершенно белой головой, вся съежилась при появлении нового хозяина.  Как
видно, он показался ей и очень странен  и  страшен  и  одним  своим  видом
поверг ее в смятение и ужас. Оставшееся в живых настоящее склонялось перед
нами, чего нельзя  сказать  о  прошлом.  Мы  стояли  перед  длинным  рядом
потемневших портретов - один  из  них  принадлежал  кисти  Гольбейна  -  и
старались заглянуть в глаза давно умерших мужчин  и  женщин.  И  они  тоже
искоса поглядывали на  нас.  Мне  кажется,  все  мы  почувствовали  что-то
загадочное в их лицах. Даже дядя, по-моему, на  мгновение  смутился  перед
этой надменной, непобедимой самоуверенностью. Похоже  было,  что  в  конце
концов он вовсе не купил их и не занял их место,  похоже,  что  они  знают
что-то скрытое от нас и смеются над новым хозяином "Леди Гров"...
   Самый воздух этого дома был сродни Блейдсоверу, но от него  еще  больше
веяло стариной и отчужденностью. Вот эти латы, что  стоят  в  углу  холла,
служили некогда своему владельцу на турнире,  а  быть  может,  и  на  поле
брани; раз за разом этот  древний  род,  не  жалея  своей  крови  и  своих
богатств, слал рыцарей в самые романтические из всех походов, какие  знала
история, - на завоевание Святой Земли. Мечты, верность, почести и слава  -
все развеялось, как дым, и от всего, чем  жил  и  дышал  исчезнувший  род,
остались  лишь  эти  странные  нарисованные  улыбки,  улыбки  торжества  и
свершения. Все развеялось, как дым, задолго до того,  как  умер  последний
Дарген, в старости загромоздивший свой дом подушками, коврами,  затканными
от руки скатертями  ранней  викторианской  эпохи  и  какими-то  совсем  уж
отжившими вещами, которые казались нам еще  древнее  рыцарей  и  крестовых
походов... Да, это было непохоже на Блейдсовер.
   - Душновато здесь, Джордж, - сказал дядюшка. - Когда строили этот  дом,
понятия не имели о вентиляции.
   В одной из комнат, обшитых панелями,  тесно  стояли  шкафы  и  огромная
кровать под балдахином.
   - Тут, наверно, водятся привидения, - заметил дядюшка.
   Но мне казалось маловероятным, чтобы Даргены, замкнутый  род,  древний,
законченный, изживший себя, - чтобы эти Даргены стали  являться  кому-либо
по ночам. Кто из живущих ныне на земле имеет хоть малейшее отношение к  их
чести, их взглядам, их добрым и злым  делам?  Привидения  и  колдовство  -
плоды более поздних времен, эта новая мода пришла из Шотландии  вместе  со
Стюартами...
   Позже,  с  любопытством  рассматривая  надгробные  надписи  за  оградой
нынешней Даффилдской церкви, в густых зарослях крапивы  мы  наткнулись  на
мраморного крестоносца  с  отбитым  носом,  стоящего  под  полуразрушенным
каменным навесом.
   - Все там будем, - сказал дядюшка. - А, Сьюзен? Нас тоже это ждет. Надо
будет его почистить немножко и поставить ограду, чтобы мальчишки  сюда  не
лазили.
   - Спасает в последнюю минуту, - процитировала  тетя  одну  из  наименее
удачных реклам Тоно Бенге.
   Но дядя, по-моему, не слышал ее.
   Тут, в зарослях крапивы, около  мраморного  крестоносца,  нас  и  нашел
здешний викарий. Быстро, немного даже запыхавшись, он появился из-за угла.
Видно было,  что  он  бежал  за  нами  следом  с  той  самой  минуты,  как
автомобильный гудок впервые возвестил деревне о нашем  прибытии.  Это  был
человек, окончивший Оксфорд, чисто  выбритый,  с  землистым  цветом  лица,
сдержанно-почтительными манерами и безукоризненно правильной речью,  и  во
всем его облике  чувствовалось,  что  он  сумел  приспособиться  к  новому
порядку  вещей.  Эти  питомцы  Оксфорда   -   поистине   греки   в   нашей
плутократической империи. По духу он  был  тори,  но  тори,  так  сказать,
применившийся к  обстоятельствам,  иначе  говоря,  он  уже  перестал  быть
легитимистом и готов был к замене старых господ новыми. Он  знал,  что  мы
торгуем какими-то пилюлями и уж, конечно, вульгарны до  мозга  костей;  но
почтенному священнослужителю куда труднее было бы избрать линию поведения,
если бы "Леди Гров" досталась  какому-нибудь  индийскому  радже-многоженцу
или еврею с презрительной от природы  физиономией.  А  мы  как-никак  были
англичане, притом не диссиденты и не социалисты. И  он  от  души  рад  был
принять нас как настоящих джентльменов. Конечно, по некоторым причинам  он
предпочел бы, чтобы на нашем месте оказались американцы: они не  так  явно
выхвачены из одного слоя общества и переброшены в  другой,  и  они  больше
поддаются наставлениям духовного пастыря; но не всегда  в  этом  мире  нам
дано выбирать.
   Итак, он был очень оживлен и любезен, показал нам церковь, посплетничал
немножко, представляя нам наших ближайших соседей:  это  оказались  банкир
Такс,  лорд  Бум,  владелец  газеты  и  толстого  журнала,  лорд  Кэрнеби,
знаменитый любитель спорта, и старая леди Оспри. И, наконец, он повел  нас
по деревенской улице - трое ребятишек  вприпрыжку  бежали  за  нами,  пяля
испуганные глаза на дядюшку, - и через захудалый садик к  своему  большому
запущенному дому, где мы увидели выцветшую мебель и поблекшую жену викария
- и та и другая в стиле эпохи королевы Виктории; жена угостила нас чаем, а
викарий представил нам свое робеющее семе