а
Блейдсовер всплывает в памяти лишь розовым пятнышком среди зеленых  холмов
Кента. Сцена расширяется до беспредельности, все вокруг  меня  приходит  в
движение.
   Свой второй приезд в Лондон и связанные с ним впечатления  я  почему-то
запомнил хуже, чем первый; припоминаю только, что в тот день серые громады
домов были залиты мягкими янтарными лучами октябрьского солнца и что  душа
моя на этот раз была совершенно спокойна.
   Мне кажется, я мог бы написать довольно увлекательную книгу о том,  как
начал постигать Лондон, как открывал в нем все новые неожиданные  стороны,
как завладевал моим сознанием этот необъятный город. Каждый день  обогащал
меня  новыми  впечатлениями.  Они  наслаивались  одно  на   другое,   одни
запоминались навсегда, другие ускользали из памяти. Я начал знакомиться  с
Лондоном еще во время своего первого приезда и сейчас имею  о  нем  полное
представление, но даже и теперь я не  изучил  его  до  конца  и  постоянно
открываю что-нибудь новое.
   Лондон!
   Вначале я видел в нем только запутанный  лабиринт  улиц,  нагромождение
зданий, толпы бесцельно снующих людей. Я не старался во что бы то ни стало
его понять, Не изучал его систематически;  мною  руководило  лишь  простое
любопытство и живой интерес к этому городу. И все же со  временем  у  меня
сложилась своя собственная теория. Мне кажется, я могу  себе  представить,
как возник и постепенно развивался Лондон. Этот процесс был обусловлен  не
случайными причинами, а какими-то  важными  обстоятельствами,  хотя  их  и
нельзя назвать нормальными и естественными.
   В начале этой повести я уже говорил, что  рассматриваю  Блейдсовер  как
ключ к пониманию всей Англии. Теперь  я  могу  сказать,  что  он  является
ключом  и  к  пониманию  Лондона.  С  тех  пор  как  в   обществе   заняло
господствующее положение родовитое дворянство, примерно с 1688 года, когда
возник Блейдсовер, в стране не происходило  никаких  революций,  никто  не
дерзал посягать на установившиеся взгляды, а тем  более  выдвигать  новые;
правда, время от  времени  происходили  кое-какие  перемены:  одни  классы
уходили с общественной арены, другие  появлялись,  но  основы  социального
устройства Англии оставались неизменными. В своих  скитаниях  по  Лондону,
переходя из района в район, я нередко думал, что вот этот дом  -  типичный
Блейдсовер, а вот тот непосредственно связан с Блейдсовером. В самом деле,
дворянство утратило свое значение и почти сошло  на  нет,  богатые  купцы,
финансовые авантюристы и им подобные пришли ему на смену. Но это ничего не
меняло, господствующей формой жизни по-прежнему оставался Блейдсовер.
   Больше всего напоминают мне о Блейдсовере и Истри районы, примыкающие к
паркам Вест-Энда, особенно же к частным паркам, среди которых  расположены
дворцы и знаменитые особняки. Дома на  узких  уличках  Мейфейра,  а  также
вокруг Сент-Джеймского парка по своему духу и по архитектуре похожи чем-то
на Блейдсовер с его коридорами и  дворами,  хотя,  по-видимому,  построены
позже. Они такие же чистые, просторные, и в них витает тот же запах; здесь
всегда можно встретить настоящих олимпийцев и еще более  типичных  лакеев,
дворецких и ливрейных слуг. Иной раз мне казалось, что если  я  загляну  в
какое-нибудь окно, то увижу белые  панели  и  лощеный  ситец,  каким  были
обтянуты стены комнаты моей матери.
   Я могу показать на карте район, который я назвал бы районом  знаменитых
особняков: он тянется в юго-западном направлении, переходит  в  Белгравию,
расширяется на западе и, снова суживаясь, заканчивается  у  Риджент-парка.
Несмотря на свое откровенное безобразие, мне особенно нравится дом герцога
Девонширского на Пикадилли, нравится потому, что он  дает  особенно  яркое
представление об этом районе. Дом Эпсли целиком подтверждает  мою  теорию.
На Парк-Лейн расположены типичные для этого района большие особняки -  они
тянутся вдоль Грин-парка и Сент-Джеймского парка.
   Как раз на Кромвель-роуд при взгляде на Музей естественной истории меня
осенила внезапная догадка.
   - Боже мой! - воскликнул я. - Да ведь это же коллекция чучел  зверей  и
птиц, украшавшая лестницу Блейдсовера, только во много раз больше!  А  вон
там Музей искусств, и  это  не  что  иное,  как  блейдсоверская  коллекция
редкостей и фарфора. А вот в этой маленькой обсерватории на  Экзибишн-роуд
уже, наверное, красуется старый телескоп сэра Катберта, который я  в  свое
время нашел в кладовой и старательно собрал.
   Под впечатлением этого открытия я поспешил в Музей искусств и  очутился
в маленьком читальном зале, где обнаружил, как и предполагал, старые книги
в кожаных коричневых переплетах.
   В тот день я проделал большую работу в области сравнительной социальной
анатомии. Все эти музеи  и  библиотеки,  разбросанные  между  Пикадилли  и
Западным Кенсингтоном, как и вообще  музеи  и  библиотеки  во  всем  мире,
обязаны своим существованием досугу господ, обладающих утонченным  вкусом.
Им принадлежали первые библиотеки и  другие  культурные  очаги.  Благодаря
этому  я  смог,  совершая  дерзкие   налеты   на   гостиную   Блейдсовера,
познакомиться с великим  Свифтом  и  стать  его  скромным  почитателем.  В
настоящее время все предметы, о которых  я  говорил,  покинули  знаменитые
особняки и зажили собственной, обособленной жизнью.
   Стоит только подумать о вещах, исчезнувших  из  блейдсоверской  системы
семнадцатого столетия и переживших ее, и вам легко будет понять не  только
Лондон, но и всю Англию  в  целом.  Земельное  дворянство,  представлявшее
Англию в эпоху цветущего Ренессанса, не  заметило,  как  его  переросли  и
вытеснили другие общественные силы.  В  первые  годы  моего  пребывания  в
Лондоне на Риджент-стрит. Бонд-стрит и Пикадилли  еще  можно  было  видеть
магазины, предназначенные  для  удовлетворения  потребностей  Блейдсовера,
причем они  только  начинали  приспосабливаться  к  пошлому  американскому
вкусу.  На  Харли-стрит  я  видел  дома  врачей,  мало   отличающиеся   от
провинциальных, только покрупнее; дальше на восток, в особняках, покинутых
дворянскими семьями, приютились конторы, принадлежавшие  частным  стряпчим
(их были сотни и сотни); в  Вестминстере,  за  внушительными  фасадами,  в
огромных  комнатах  блейдсоверского   типа,   с   окнами,   выходящими   в
Сент-Джеймский парк, разместились правительственные учреждения.  Парламент
с его палатой лордов и палатой общин, потрясенный сто лет назад вторжением
купцов и пивоваров, возвышается посреди сквера, увенчивая всю эту систему.
   Чем больше я сравнивал все виденное мною в Лондоне со своим образцом  -
Блейдсовером-Истри, тем больше  убеждался,  что  равновесие  уже  нарушено
стихийным вторжением новых,  неуклонно  растущих  сил.  В  северной  части
Лондона конечные железнодорожные станции расположены на границах  поместий
- так же далеко от центра города,  как,  по  воле  Истри,  железнодорожная
станция в Уимблхерсте. Зато Юго-Восточная дорога, которая пролегла в  1905
году  через  Темзу  между  Соммерсет-хаузом  и  Уайтхиллом,  заканчивается
вокзалом  Черринг-Кросс,  высоко  поднимающим  свою   огромную   железную,
покрытую ржавчиной голову. С южной стороны Лондон не был защищен  барьером
поместий. Заводские трубы дымят как раз напротив Вестминстера, и создается
впечатление, будто они делают это умышленно, бросая вызов старому  городу.
Индустриальный Лондон,  как  и  весь  город  к  востоку  от  Темпл-Бара  и
гигантского закопченного Лондонского порта, по контрасту с ярко выраженным
социальным обликом изысканного Вест-Энда  производит  впечатление  чего-то
хаотичного,  мрачного  и   зловещего,   впечатление   какой-то   чудовищно
разросшейся злокачественной опухоли. К югу, юго-востоку  и  юго-западу  от
центра Лондона и  вокруг  холмов  в  северной  его  части  есть  такие  же
уродливые образования: здесь  тянутся  бесчисленные  улицы,  где  теснятся
унылые дома, неказистые промышленные предприятия, скромные, второразрядные
магазины; здесь  ютится  разношерстная  масса  людей,  о  которых  принято
выражаться, что они не живут, а прозябают. Эти  места  представлялись  мне
тогда, да и сейчас кажутся струпьями, которые наросли на месте  лопнувшего
гнойника,  -  таковы  мещанский  Кройдон  и   Вест-Хэм,   где   происходит
трагическое обнищание. Я нередко спрашиваю себя:  примут  ли  когда-нибудь
эти злокачественные образования благообразный  вид,  возникнет  ли  на  их
месте что-нибудь новое, или они навсегда останутся ракообразными наростами
на теле Лондона?..
   Одна из причин возникновения подобных  районов  -  наплыв  иностранцев,
которые никогда  не  понимали  и  никогда  не  поймут  великих  английских
традиций; иностранные кварталы вклиниваются в самое сердце бурно растущего
Лондона.  Однажды,  в  самом  начале  своей  студенческой  жизни,   я   из
любопытства  отправился  в  восточную  часть  города  и  попал  в   жалкий
иностранный квартал. В витринах магазинов мне бросились в глаза надписи на
еврейском языке и какие-то странные, незнакомые товары. Между двумя рядами
магазинов, среди ручных тележек, запрудивших мостовую,  суетились  люди  с
блестящими глазами и орлиными носами, говорившие на  каком-то  тарабарском
наречии.
   Вскоре я познакомился с порочной, низкопробной  и  пошлой,  но  все  же
привлекательной  экзотикой  Сохо  [ряд   кварталов   в   центре   Лондона,
пользующихся  сомнительной  репутацией;  здесь  много  дешевых  греческих,
итальянских и других ресторанов и  кафе].  На  его  многолюдных  улицах  я
отдыхал от скучного и тупого Бромтона, где жил и  проводил  большую  часть
времени. В Сохо же я впервые воочию убедился, какую пеструю  смесь  являет
собой  английское  общество  в  результате  процесса  иммиграции  (в  этом
отношении мы сколок Америки).
   Даже в Вест-Энде, Мейфейре и  в  скверах  вокруг  Пэлл-Мэлл  я  обратил
внимание на  то,  что  сохранившееся  аристократическое  достоинство  этих
районов - всего лишь приятная  оболочка.  Здесь  жили  актеры  и  актрисы,
ростовщики и евреи, разбогатевшие финансовые выскочки. Я смотрел на них  и
невольно вспоминал рваные манжеты дяди в тот  момент,  когда  он  поднимал
указующий перст на тот или иной дом на Парк-Лейн. Вот этот дом принадлежит
человеку, нажившему состояние на скупке буры, а вот  тем  дворцом  владеет
король  современных  авантюристов  Берментруд,   бывший   НСБ,   то   есть
нелегальный скупщик брильянтов.
   Город Блейдсоверов, столица королевства Блейдсоверов, теперь уже сильно
потрепанных и переживавших глубокий упадок, был  заселен  паразитическими,
чуждыми, отталкивающими элементами, нагло  и  незаметно  вытеснившими  его
коренных обитателей. Вдобавок эта столица управляла стихийно  возникшей  и
пестрой империей, занимавшей целую четверть мира.  Следствием  этого  были
сложные законы, запутанные общественные отношения и  самые  противоречивые
стремления и интересы.
   Таков был тот мир, в который я пришел, чтобы  занять  там  свое  место,
найти применение своим силам и патриотическим стремлениям, мир, к которому
я должен  был  приспособить  свои  моральные  инстинкты,  свои  желания  и
честолюбивые мечты.
   Лондон! Я приехал сюда желторотым, наивным юнцом,  и  у  меня  не  было
советчиков; я с доверием, широко открытыми глазами смотрел  вокруг  и  еще
сохранял душевную чистоту, которую давно  утратили  окружавшие  меня  люди
(это характерно для юности, и я говорю об этом без ложной  скромности).  Я
не хотел просто плыть по течению, жить  счастливо  или  богато.  Я  жаждал
какого-то высокого служения, хотел трудиться и  созидать.  Эти  стремления
владели мною, как владеют они большинством молодых людей во всем мире.


   Я  приехал  в  Лондон  стипендиатом  Фармацевтического  общества.   Мне
выплачивалась стипендия имени Винцента Брэдли, но вскоре  я  отказался  от
нее, так как узнал, что  за  успехи  в  математике,  физике  и  химии  мне
присуждена  небольшая  стипендия  Высшего  технического  училища  в  Южном
Кенсингтоне.   Она   предназначалась   для    студентов,    намеревающихся
специализироваться по механике и металлургии, и я не без колебаний решился
принять ее. Стипендия имени Винцента Брэдли составляла семьдесят фунтов  в
год, что было вполне достаточно для начинающего фармацевта.  Стипендия  же
Технического училища равнялась только двадцати двум шиллингам в  неделю  и
не  открывала  почти  никаких  перспектив.  Но  зато  она  позволяла   мне
заниматься техникой  гораздо  серьезнее  и  основательнее,  чем  стипендия
Фармацевтического общества, а я все еще испытывал огромную  жажду  знаний,
подобно большинству юношей моего типа. Более того,  я  надеялся,  что  эта
стипендия поможет мне стать инженером,  то  есть  получить  специальность,
которую я всегда считал особенно полезной для  общества.  Однако  все  это
было весьма неопределенно; я отлично понимал, что риск неизбежен, но пылал
рвением и надеялся, что настойчивость и трудолюбие, которые  так  помогали
мне в Уимблхерсте, придут мне на помощь и в новой обстановке.
   Но, увы, мои надежды не оправдались...
   Возвращаясь мысленно к моим дням в Уимблхерсте, я  все  еще  удивляюсь,
как усердно я занимался, какой суровой  самодисциплине  подвергал  себя  в
годы ученичества. Я смело могу назвать этот период самым  светлым  в  моей
жизни.  Должен  сказать,  что  мною  руководили  серьезные  и  благородные
побуждения. Я обладал здоровой любознательностью,  страстью  к  умственным
упражнениям и стремился овладеть техническими знаниями. И все же  вряд  ли
бы я трудился  с  такой  упорной,  непреклонной  настойчивостью,  не  будь
Уимблхерст таким скучным, беспросветным и затхлым местечком. Как только  я
окунулся в лондонскую атмосферу, вкусил все прелести свободы  и  полнейшей
безответственности, почувствовал новые влияния, дисциплина соскользнула  с
меня, как одежда. Уимблхерст не мог предложить такому, как я, подростку ни
сладких соблазнов, ни искушений, способных  отвлечь  его  от  занятий,  ни
встреч, заставляющих забывать о времени; даже пороки  в  Уимблхерсте  были
наперечет: грубое пьянство, откровенное, бесстыдное  распутство,  лишенное
всякого романтического покрова. Сколько-нибудь  трудолюбивый,  поставивший
себе определенную цель  молодой  человек  начинал  испытывать  в  подобной
обстановке еще большее уважение к самому себе. Ему не стоило особого труда
прослыть "умницей" - так резко бросались в глаза его маленькие  достижения
в этом уютном заповеднике невежества. С невероятно занятым видом  пробегал
он по рыночной  площади,  совершал  в  определенные  дни  моцион,  подобно
оксфордскому профессору, до поздней ночи засиживался за  книгами,  вызывая
почтительное изумление у запоздалых прохожих. О его годовом урожае отметок
с благоговением сообщала местная газета. Таким образом, в те дни я был  не
только ревностным студентом, но отчасти снобом и позером, и позер  помогал
студенту, как стало ясно для меня позднее в Лондоне. Это, собственно, все,
что я получил в Уимблхерсте.
   Но в Лондоне я не сразу оценил преимущества своей уимблхерстской жизни,
не заметил, как лондонская атмосфера начала постепенно  расслаблять  меня,
парализовать мою энергию. Во-первых, я стал совершенно незаметной фигурой.
Если я целый день болтался без дела, никто не замечал  этого,  кроме  моих
коллег-студентов, относившихся ко мне без всякой почтительности. Никто  не
обращал внимания на мои ночные бдения, а когда я переходил улицу, никто не
указывал  на  меня,  как  на   поразительный   интеллектуальный   феномен.
Во-вторых, выяснилось, что я почти  ничего  не  знаю.  В  Уимблхерсте  мне
казалось, что я напичкан знаниями, поскольку  там  никто  не  знал  больше
моего. В Лондоне  же,  среди  огромной  массы  людей,  я  чувствовал  себя
невеждой; мои товарищи-студенты, особенно из центральной и северной  части
страны,  оказались  подготовленными  гораздо  лучше  меня.  Только   ценой
огромного  напряжения  сил  мне  удалось  бы   занять   среди   них   лишь
второстепенное положение.  И,  наконец,  в-третьих,  меня  увлекли  новые,
волнующие интересы. Лондон всецело захватил меня. До сих  пор  наука  была
для меня всем, теперь она  сократилась  до  размеров  маленькой  надоевшей
формулы из учебника.
   Я приехал в Лондон в конце сентября, и он показался мне  совсем  другим
городом, совершенно непохожим на грязно-серое море закопченных домов,  как
это было при первом знакомстве с ним. На  этот  раз  я  прибыл  с  вокзала
Виктория, а не с Кеннон-стрит и оказался  в  том  районе  города,  центром
которого была Экзибишн-роуд.  Под  прозрачным  осенним  небом  раскинулся,
переливаясь чудесными красками, нарядный город со  строгими  перспективами
широких  улиц,  убегающих  в  голубоватую  даль,  город  величественных  и
красивых зданий, город садов и внушительных музеев, город старых деревьев,
уединенных дворцов, прудов и фонтанов. Я остановился в Западном  Бромтоне,
в домике, расположенном среди небольшого сквера.
   Так встретил меня Лондон на этот раз,  заставив  на  время  забыть  его
серый, неприглядный облик, неприятно поразивший меня в мой первый приезд.
   Я устроился и начал посещать лекции и лабораторию.  Сначала  я  целиком
отдался занятиям, но мало-помалу меня начало одолевать любопытство к этому
огромному городу-провинции, желание узнать не только  машины,  с  которыми
придется иметь дело, но и нечто другое, чем одни  науки.  На  это  толкало
меня и растущее чувство одиночества, жажда приключений и общения с людьми.
И вот по вечерам, вместо того чтобы  переписывать  заметки,  сделанные  на
лекциях, я стал изучать купленную мною карту Лондона.  По  воскресеньям  я
предпринимал на омнибусах вылазки во все концы города, ближе знакомился  с
различными его районами и всюду видел бесчисленные толпы людей, к  которым
не имел никакого отношения и о которых ничего не знал...
   Этот город-гигант соблазнял заманчивыми  предложениями,  сулил  открыть
пока еще неясные, но полные тайного значения великолепные возможности.
   Путешествия по городу не только помогли мне составить  представление  о
его величине,  населении,  перспективах,  какие  открываются  здесь  перед
человеком; я стал понимать многие, ранее  неизвестные  мне  вещи,  увидел,
словно их осветили ярким светом, новые стороны жизни, до сих  пор  скрытые
от меня какой-то завесой и недоступные моему восприятию. В Музее  искусств
я впервые оценил выставленную для всеобщего обозрения красоту  обнаженного
тела, которую относил до этого к разряду позорных тайн. Я понял,  что  эта
красота не только позволительна, но желанна и что она нередко  встречается
в жизни. Познакомился  я  и  со  многим  другим,  о  чем  раньше  даже  не
подозревал. Однажды вечером на верхней галерее Альберт-Холла я с восторгом
услышал величавую музыку - это была, как я думаю сейчас, Девятая  симфония
Бетховена...
   Впечатление грандиозности и многообразия города усиливалось при взгляде
на толпу, снующую по улицам и площадям  Лондона.  Когда  я  направлялся  к
Пикадилли,  навстречу  мне  лился  нескончаемый  людской  поток;  женщины,
проходя мимо меня, о чем-то шептались и по моей  мальчишеской  неопытности
казались мне шикарными и соблазнительными, их глаза встречались  с  моими,
бросали мне вызов и исчезали, хотя мне так хотелось, чтобы они долго-долго
смотрели на меня.
   Перед вами открывалась удивительная жизнь. Даже рекламы как-то  странно
действовали на чувства человека. Вы могли купить памфлеты и  брошюры,  где
проповедовались  незнакомые,  смелые  идеи,   превосходящие   даже   самые
рискованные ваши мысли. В парках вы  слушали,  как  обсуждается  вопрос  о
существовании  самого  бога,  как  отрицается  право  собственности,   как
дебатируются  сотни  вопросов,  о  которых  даже  думать  возбранялось   в
Уимблхерсте. А когда после мрачного утра и серого дня  наступали  сумерки,
Лондон превращался в сказочное море огней;  вспыхивало  золотистое  зарево
иллюминации, создававшее при