а. - Он выставляет  в  окне  все  новые
объявления, дня не проходит, чтобы он что-то не  придумал.  Вы  просто  не
поверите. Я частенько нервничаю из-за его затей.
   - И все это ни к чему, - сказал дядя.
   - Да, и все это ни к чему, - согласилась жена. - Он не в  своих  силах.
(Она хотела сказать: "Не в своей стихии".)
   Наступила долгая пауза.
   Этой паузы я ожидал с самого начала разговора и сразу же навострил уши.
Я знал, что будет дальше: речь пойдет о моем отце. Я окончательно убедился
в этом, когда глаза матери задумчиво остановились на мне. В свою  очередь,
дядя и тетушка окинули меня взглядом. Тщетно пытался я придать своему лицу
выражение благоглупости.
   - Мне кажется,  -  промолвил  дядя,  -  для  Джорджа  будет  интереснее
побывать на рыночной площади, чем сидеть здесь и болтать с нами. Там  есть
памятник старины - любопытная штучка, позорный столб с колодками.
   - Я не прочь посидеть и с вами, - сказал я.
   Дядя поднялся и с самым добродушным видом повел меня через  аптеку.  На
пороге он остановился и довольно дружелюбно выразил некоторые свои мысли:
   - Ну, разве это не сонное царство, Джордж, а? Вон посмотри,  на  дороге
спит собака мясника, а ведь до полудня еще полчаса! Я уверен,  что  ее  не
разбудит даже трубный глас в день Страшного суда. Поверь, никто здесь и не
проснется! Даже покойники на кладбище - и те только повернутся  на  другой
бок и скажут: "Не тревожьте вы нас  лучше!"  Понимаешь?..  Ну,  хорошо.  А
позорный столб с колодками сразу вон за тем углом.
   Он смотрел мне вслед, пока я не скрылся из виду.
   Так мне и не пришлось услышать, что они говорили о моем отце.


   Когда я вернулся, мне показалось, что дядя  каким-то  чудесным  образом
стал больше в мое отсутствие и возвышался над всеми остальными.
   - Это ты, Джордж? - крикнул он,  когда  звякнул  колокольчик  двери.  -
Заходи!
   Я вошел  в  комнату  и  увидел  его  на  председательском  месте  перед
задрапированным камином.
   Все трое повернулись в мою сторону.
   - Мы тут говорили, что не худо бы сделать из тебя аптекаря,  Джордж,  -
сказал дядя.
   Мать быстро взглянула на меня.
   - Я надеялась, - заявила она, - что леди  Дрю  сделает  что-нибудь  для
него... - И она снова замолчала.
   - Что же именно? - спросил дядя.
   -  Она  могла  бы  замолвить  о  нем  словечко  кому-нибудь,  возможно,
пристроить его  куда-нибудь...  -  Как  все  служанки,  мать  была  твердо
убеждена, что все хорошее на этом свете достигается только  протекцией.  -
Он не  из  тех,  для  кого  можно  что-нибудь  сделать,  -  добавила  она,
отказываясь от своей мечты. - Он не умеет приспосабливаться. Стоит  только
сказать, что леди Дрю хочет помочь ему, и он становится на дыбы. Он так же
непочтительно относился к мистеру Редгрэйву, как и его отец.
   - Кто этот мистер Редгрэйв?
   - Священник.
   - Хочет быть чуточку независимым? - живо спросил дядя.
   - Непокорным, - ответила мать. - Он не знает своего места и думает, что
сможет добиться чего-нибудь в жизни, насмехаясь над людьми  и  пренебрегая
ими. Может быть, он поймет свою ошибку, пока еще не слишком поздно.
   Дядя почесал свой порезанный подбородок и взглянул на меня.
   - Ты знаешь хоть немного латынь? - отрывисто спросил он.
   Я ответил отрицательно.
   - Ему придется немного заняться латынью, чтобы сдать экзамен, - пояснил
дядя матери. - Хм... Он мог бы брать уроки у преподавателя нашей  школы  -
ее недавно открыло благотворительное общество.
   - Как! Я буду учить латынь? - взволнованно воскликнул я.
   - Немножко, - ответил дядя.
   - Я всегда хотел изучать латынь! - заявил я с жаром.
   Меня давно мучила мысль, что в этом мире трудно жить, не зная латыни, и
Арчи  Гервелл  убедил  меня  в  этом.  Это  подтверждала   и   литература,
прочитанная мною в Блейдсовере. С латынью я связывал  какую-то  не  совсем
осознанную мною мысль об освобождении. И вот теперь,  когда,  казалось,  я
уже и мечтать не мог об учении, мне преподнесли такую приятную новость.
   - Латынь тебе, конечно, ни к чему, - сказал дядя, - но ее нужно  знать,
чтобы выдержать экзамены. Ничего не поделаешь!
   - Ты займешься латынью потому, что так нужно, - заявила мать, - а вовсе
не потому, что ты этого хочешь. Кроме того, тебе придется  изучать  еще  и
многое Другое...
   Одна мысль о том, что я не только  смогу  продолжать  учение  и  читать
книги, но что это даже будет моей непременной обязанностью,  подавляла  во
мне все другие чувства. Я давно уже считал, что для меня навсегда потеряна
такая возможность. Вот почему слова дяди так взволновали меня.
   - Значит, я буду жить с вами? - спросил  я.  -  Учиться  и  работать  в
аптеке?
   - Выходит, что так, - отозвался дядя.
   Словно во сне я прощался в тот же день с матерью  -  до  того  ошеломил
меня неожиданный поворот судьбы. Я буду  изучать  латынь!  Мать  гордилась
этим не меньше  меня;  унижение,  которое  она  испытывала  из-за  меня  в
Блейдсовере, теперь отошло в прошлое; к тому же она преодолела отвращение,
с каким относилась к своему вынужденному визиту к  дяде,  и  считала,  что
устроила мое будущее. Все это внесло в  наше  прощание  оттенок  искренней
нежности, которой никогда не бывало раньше, когда мы расставались.
   Я помню, как усадил мать в вагон и стоял в открытых дверях ее купе.  Мы
и не подозревали тогда, что скоро навсегда перестанем огорчать друг друга.
   - Будь хорошим мальчиком, Джордж, - сказала она. - Учись. Не ставь себя
на одну доску с теми, кто выше и лучше тебя, и... не завидуй им.
   - Не буду, мама.
   Я беззаботно дал это обещание и, пока она пристально смотрела на  меня,
все размышлял, не смогу ли сегодня же вечером засесть за латынь.
   Внезапно что-то кольнуло ее в сердце - не  то  какая-то  мысль,  не  то
воспоминание, а может быть, и  предчувствие...  Когда  кондуктор  с  шумом
начал закрывать  двери  вагонов,  она  торопливо,  словно  стыдясь  своего
порыва, сказала:
   - Поцелуй меня, Джордж.
   Я вошел в купе. Она потянулась ко мне, жадно схватила в свои объятия  и
крепко прижала к себе. Это было так непохоже на нее! Я успел заметить, как
заблестели ее глаза и по щекам вдруг покатились слезы.
   В первый и в последний раз в жизни я видел, что мать плачет. И вот  она
уехала, а я остался, расстроенный и недоумевающий, забыв на время  даже  о
латыни, и все еще видел  перед  собой  новый  для  меня,  необычный  образ
матери, какой она была в минуту нашего расставания.
   Мысль о ней не покидала меня и позже, хотя я старался отогнать ее, пока
наконец  не  понял,  что  мать   представляла   собой.   Бедное,   гордое,
ограниченное создание! Бедный,  строптивый,  непослушный  сын!  Впервые  я
осознал, что и моей матери были присущи человеческие чувства.


   Следующей весной моя мать неожиданно и к великому недовольству леди Дрю
умерла. Ее милость, прихватив с собой мисс Соммервиль и Файзон, немедленно
сбежала в Фолкстон, чтобы вернуться после похорон,  когда  на  место  моей
матери водворится уже другая экономка.
   На похороны меня привез дядя. Помнится, накануне поездки  ему  пришлось
пережить неожиданную неприятность. Узнав о  смерти  матери,  он  послал  в
мастерскую Джадкинса в Лондон свои клетчатые брюки с наказом выкрасить  их
в черный цвет, но мастерская своевременно не прислала  брюки  обратно.  На
третий день взволнованный дядя послал, без  всякого,  правда,  результата,
несколько телеграмм - одну резче другой. На следующее  утро  ему  пришлось
нехотя уступить настояниям тетушки Сьюзен и облачиться  во  фрак,  сшитый,
несомненно, в те дни, когда дядя  был  стройным  юношей.  На  фоне  других
воспоминаний о наших сборах на похороны матери над всем остальным высится,
подобно колоссу Родосскому, фигура дяди в брюках из  тонкого  глянцевитого
черного сукна.
   А у меня были свои неприятности. Дядя купил  мне  цилиндр  с  такой  же
траурной лентой, как у него; это  был  мой  первый  цилиндр,  и  в  нем  я
чувствовал себя чрезвычайно стеснительно.
   Смутно вспоминаю комнату матери с белой  панелью  и  странное  чувство,
охватившее меня при мысли о том, что ее больше нет здесь и никогда уже  не
будет; в памяти  всплывают  знакомые  люди,  такие  непохожие  на  себя  в
траурной одежде, и неловкость, какую я испытывал оттого, что  был  центром
всеобщего внимания. И все же душевное смятение не мешало мне чувствовать у
себя на голове новый цилиндр - это ощущение  то  исчезало,  то  появлялось
вновь.
   Но все эти  мелочи  отступают  на  задний  план  перед  одним  особенно
отчетливым и печальным воспоминанием, властно завладевшим  моей  душой.  Я
иду во главе печальной процессии по кладбищенской дорожке за гробом матери
к месту ее погребения; слышу медлительный голос  старого  священника,  его
торжественные, скорбные, но не тронувшие мою душу слова:
   - Я есмь воскресение и живот, глаголет господь. Верующий в меня, иже  и
умрет, жив будет и не умрет во веки веков...
   Не умрет вовек! Было чудесное весеннее утро,  на  деревьях  набухали  и
распускались почки. Все в природе цвело и ликовало, груши и вишни  в  саду
церковного сторожа стояли, словно осыпанные снегом. На могильных  холмиках
кивали своими головками нарциссы, ранние тюльпаны и множество  маргариток.
Звенели птичьи голоса. И на фоне этой радостной картины на плечах у мужчин
медленно плыл  коричневый  гроб,  наполовину  скрытый  от  меня  капюшоном
священника.
   Так мы подошли к открытой могиле...
   Несколько минут я стоял в  оцепенении,  наблюдая,  как  гроб  с  прахом
матери готовятся опустить в землю, я прислушиваясь к  словам  молитв.  Мне
даже казалось, что происходит нечто весьма интригующее.
   Но незадолго до конца погребения я вдруг почувствовал, что ведь я так и
не сказал матери то самое главное, что должен был сказать; она ушла молча,
не простив меня и не выслушав моих ненужных теперь оправданий. Внезапно  я
понял все, чего до сих пор не мог уяснить, и посмотрел на нее с нежностью.
Я вспомнил не ее добрые дела, а ее добрые намерения, которые ей не удалось
осуществить по моей же вине. Теперь я понял, что под  маской  строгости  и
суровости она скрывала свою материнскую любовь,  что  я  был  единственным
существом, которое она когда-либо любила, и что до этого печального дня  я
по-настоящему ее не любил. И вот она лежит в гробу, немая  и  холодная,  и
умерла она с сознанием, что я обманул все ее надежды,  и  теперь  она  уже
больше ничего обо мне не узнает...
   Я судорожно сжал кулаки, так, что ногти впились  в  ладони,  и  стиснул
зубы; слезы застилали мне глаза, и если бы я и хотел  что-нибудь  сказать,
то задохнулся бы от рыданий. Старый священник продолжал читать молитву,  и
присутствующие отвечали ему невнятным  бормотанием;  так  продолжалось  до
конца похорон. Я тихонько плакал про  себя,  и  только  когда  мы  ушли  с
кладбища, снова обрел способность думать и говорить.
   Последнее воспоминание об этом скорбном дне -  черные  фигурки  дяди  и
Реббитса, говоривших Эвбери, церковному сторожу и могильщику: "Все  прошло
удачно, весьма удачно".


   Теперь я в последний раз расскажу кое-что о Блейдсовере. Затем  занавес
опустится, и Блейдсовер  больше  не  будет  фигурировать  в  моем  романе.
Правда, я был там еще раз, но при  обстоятельствах,  не  имеющих  никакого
отношения к моему повествованию. И все же в  известном  смысле  Блейдсовер
навсегда остался со мной. Как я уже говорил вначале, Блейдсовер был  одним
из важных факторов, повлиявших на формирование моих взглядов на жизнь.  Он
позволяет понять Англию в целом; более того, он является  символом  старой
Англии с ее живучими  вековыми  традициями,  претенциозностью  и  глубокой
консервативностью.  Блейдсовер  стал  для  меня  своего  рода   социальным
критерием. Вот почему я и рассказал о нем так подробно.
   Когда  я  впоследствии  случайно  побывал  в  Блейдсовере,  здесь   все
показалось мне и мельче и бледнее, чем раньше. Казалось, все кругом словно
сморщилось от прикосновения Лихтенштейнов. По-прежнему в большой  гостиной
стояла арфа, но рояль  был  другой  -  с  разрисованной  крышкой;  там  же
находилась и механическая пианола; повсюду в  беспорядке  были  разбросаны
всевозможные безделушки. Все это наводило на мысль о витринах  Бонд-стрит.
Мебель по-прежнему была обтянута лощеным бумажным материалом, но  это  был
уже другой материал, хотя и с претензией на  стильность.  Не  застал  я  и
люстр с хрустальными звенящими подвесками. Книги леди Лихтенштейн заменили
те коричневые тома, которые я некогда украдкой читал.  Томики  современных
романов,  преподнесенные  авторами  хозяйке  дома,  журналы  "Национальное
обозрение", "Имперское обозрение", "Девятнадцатое столетие  и  будущее"  в
живописном  беспорядке  валялись  на   столах   вперемешку   с   новейшими
английскими  книгами  в  ярких  дешевых  "художественных"  переплетах,   с
французскими и итальянскими романами  в  желтых  обложках  и  с  немецкими
справочниками по искусству, оформленными с  чудовищным  безвкусием.  Видно
было,   что   "ее   милость"   увлекалась   кельтским   ренессансом:   она
"коллекционировала"  фарфоровых  и  глиняных  кошек,  которые  красовались
повсюду - смешные и уродливые, самой неправдоподобной расцветки и в  самых
неожиданных позах.
   Смешно было бы утверждать, что новые аристократы, появившиеся на свет в
результате удачных финансовых операций, лучше прежних,  существовавших  на
доходы с поместий.  Только  знания,  гордость,  воспитание  и  меч  делают
человека аристократом. Новые владельцы  оказались  ничуть  не  лучше  Дрю.
Никак нельзя сказать, что энергичные интеллигенты пришли на смену  косным,
невежественным дворянам. Просто-напросто  предприимчивая  и  самоуверенная
тупость водворилась там,  где  царили  прежде  косность  и  чванство.  Мне
думается, что в период между семидесятыми годами и началом нового столетия
Блейдсовер претерпел те же изменения,  что  и  милый  старый  "Таймс"  да,
пожалуй, и все благопристойное  английское  общество.  Лихтенштейны  и  им
подобные,  как  видно,  не  в  состоянии  влить  новые  жизненные  силы  в
дряхлеющее общество. Я не верю ни в их ум, ни в их могущество. Нет у них и
творческих  сил,  способных  вызвать  возрождение  страны,  ничего,  кроме
грубого инстинкта стяжательства. Их появление и засилье являются одной  из
фаз медленного разложения великого общественного организма Англии. Они  не
могли бы создать Блейдсовер, не могут  и  по-настоящему  им  владеть;  они
просто расплодились там, как бактерии в гниющей среде.
   Таково было мое последнее впечатление от Блейдсовера.



3. УЧЕНИЧЕСТВО В УИМБЛХЕРСТЕ

   Все  описанные  события,  за  исключением  похорон  матери,  я  пережил
довольно легко. С детской беззаботностью  расстался  я  со  своим  прежним
миром, забыл о школьной рутине и отогнал воспоминания о Блейдсовере, чтобы
вернуться к ним позднее. Я вступил  в  новый  для  меня  мир  Уимблхерста,
центром которого стала для меня аптека, занялся латынью и медикаментами  и
со всем пылом отдался своим занятиям.  Уимблхерст  -  это  очень  тихий  и
скучный городок в Сэссексе, где большинство домов выстроено из камня,  что
редко встречается в Южной Англии. Мне нравились его живописные, чистенькие
улички, вымощенные булыжником, неожиданные перекрестки и закоулки,  уютный
парк, примыкавший к городу.
   Всей этой местностью владела семья Истри. Именно благодаря ее  высокому
положению и влиянию железнодорожную станцию построили всего в каких-нибудь
двух милях от Уимблхерста. Дом Истри, расположенный за  городской  чертой,
возвышается над Уимблхерстом. Вы пересекаете рынок, где высится  старинное
здание тюрьмы и позорный столб, минуете огромную церковь, построенную  еще
до реформации и напоминающую пустую скорлупу или безжизненный череп, и  вы
очутитесь перед массивными чугунными воротами. Если вы заглянете в них, то
в конце длинной тисовой аллеи  увидите  величавый  фасад  красивого  дома.
Поместье Истри было значительно крупнее Блейдсовера,  оно  еще  в  большей
мере олицетворяло собой социальную  структуру  восемнадцатого  века.  Роду
Истри были подвластны не какие-нибудь две деревни, а  целый  избирательный
округ, и их сыновья и родичи без хлопот попадали в парламент до тех  самых
пор, пока система таких "карманных округов" не  была  уничтожена.  В  этих
местах все и каждый зависели от Истри, за исключением моего дяди. Он стоял
особняком и... выражал недовольство.
   Дядя  нанес  первый  удар,  сделавший  брешь  в  величественном  фасаде
Блейдсовера, который в детстве был для меня целым миром. Чатам  же  нельзя
было назвать брешью, он всецело подтверждал существование  блейдсоверского
мира. Дядя не питал ни малейшего почтения ни к Блейдсоверу, ни к Истри, Он
не верил  в  них.  Они  просто  для  него  не  существовали.  Об  Истри  и
Блейдсовере  он  выражался  весьма  туманно,  развивая   какие-то   новые,
невероятные идеи, и охотно распространялся на эту тему.
   - Этот городишко надо разбудить, - заявил дядя тихим летним днем,  стоя
на пороге своей аптеки и глядя на улицу. В это время  я  разбирал  в  углу
патентованные лекарства.
   - Хорошо было бы  напустить  на  него  дюжину  молодых  американцев,  -
добавил он. - Вот тогда бы мы посмотрели!
   Я делал отметку на "Снотворном сиропе матушки Шиптон" (мы  выбирали  из
наших запасов товары для продажи в первую очередь).
   - Ведь в других местах происходят какие-то  события,  -  с  нарастающим
раздражением продолжал дядя, входя в аптеку.
   Он принялся нервно переставлять  с  места  на  место  яркие  коробки  с
туалетным мылом, флаконы духов и другие товары, украшавшие прилавок, потом
возбужденно повернулся ко мне, засунул руки поглубже в карманы, но тут  же
вынул одну руку и почесал себе затылок.
   - Я должен что-то  предпринять,  -  сказал  он.  -  Такая  жизнь  прямо
невыносима. Должен что-то изобрести... И пропихнуть... Или написать пьесу.
На пьесе можно заработать кучу денег, Джордж. Как, по-твоему, стоит писать
пьесу, а?.. Да мало ли что можно  сделать!  Например,  заняться  игрой  на
бирже...
   Он замолчал и принялся задумчиво насвистывать.
   - Черт возьми! - вдруг воскликнул он раздраженно. -  Застывшее  баранье
сало - вот что такое Уимблхерст! Холодное, застывшее  баранье  сало!  И  я
завяз в нем по самое горло. Здесь не происходит никаких событий и никто не
хочет, чтобы они происходили, кроме меня! Вот в  Лондоне,  Джордж,  другое
дело. Америка! Ей-богу, Джордж, мне хотелось  бы  родиться  американцем  -
там-то уж делаются дела! А что можно сделать тут? Как тут можно встать  на
ноги? Пока мы спим здесь, пока наши капиталы текут в карманы лорда Истри в
виде арендной платы, - люди там... - Тут он показал рукой  куда-то  вдаль,
выше прилавка,  за  которым  изготовлялись  и  отпускались  лекарства,  и,
поясняя, какая бурная деятельность кипит "там", помахал рукой и  подмигнул
мне с многозначительной улыбкой.
   - Что же они там делают? - полюбопытствовал я.
   - Действуют, -  сказал  он.  -  Обделывают  дела.  Замечательные  дела!
Существует,  например,  такая  спекуляция  с   фиктивным   покрытием.   Ты
когда-нибудь слышал об этом? - И  он  сквозь  зубы  втянул  воздух.  -  Ты
вкладываешь, скажем, сотню фунтов и покупаешь  товаров  на  десять  тысяч.
Понимаешь? Это покрытие  в  один  процент.  Цены  растут,  ты  продаешь  и
выручаешь сто на сто. Ну, а если цены падают, тогда фьюить - все  летит  к
черту. Начинай  сначала!  Сто  на  сто  -  и  так  ежедневно,  Джордж.  За
какой-нибудь час человек может или разбогатеть, или разориться. А  сколько
шума! З-з-э-з... Так вот, это один способ,  Джордж.  Есть  и  другой,  еще
почище.
   - Что же это, крупные операции? - отважился я спросить.
   - О да, если ты займешься пшеницей или сталью. Но предположим,  Джордж,
что ты занимаешься какой-нибудь  мелочью  и  тебе  нужно  всего  несколько
тысяч. Какое-нибудь лекарство, например. Ты вкладываешь все,  что  у  те