осой. На самом же деле
бекенхэмский период тянулся несколько лет;  он  охватывает  почти  всю  ту
пору, когда я был женат, и уж, во всяком случае, куда более  долгий  срок,
чем тот год с небольшим, когда мы жили все вместе в  Уимблхерсте.  Но  мои
воспоминания о пребывании  в  Уимблхерсте  куда  полнее,  чем  о  жизни  в
Бекенхэме. Я до мелочей помню чаепитие в саду у тети,  когда  я  несколько
погрешил против правил хорошего тона. Это словно обрывок другой жизни.  Я,
кажется, до сих  пор  всей  кожей  помню  это  ощущение  плохо  скроенного
городского костюма -  нелепо  чувствуешь  себя  среди  цветов,  под  ярким
солнцем, когда на тебе сюртук, серые брюки, высокий воротничок и  галстук.
Я все еще живо помню маленькую  лужайку  в  форме  трапеции  и  гостей,  а
главное, их шляпы с перьями, и горничную, и синие чашки, и  величественную
миссис Хогбери, и ее громкий, резкий голос. Этого голоса хватило бы  и  на
более многолюдное  собрание  на  открытом  воздухе,  он  разносился  и  по
соседним участкам, он настигал и садовника, который был далеко на  огороде
и не принимал участия в происходящем. Единственными мужчинами, кроме нас с
дядей, были тетушкин доктор, две духовные особы, приятно непохожие друг на
Друга, и сын миссис Хогбери, почти мальчишка, который явно еще не привык к
воротничку взрослого. Все остальные были дамы, не считая двух-трех  совсем
юных девиц, совершенно бессловесных  и  ужасно  благовоспитанных.  Тут  же
присутствовала и Марион.
   Мы с Марион как раз немного повздорили, и, помнится, она за  все  время
не  проронила  ни  слова,  -  единственная  тень  на  этом   солнечном   и
легкомысленном  фоне.  Мы  злились  друг  на  друга  после  одной  из  тех
несчастных размолвок, которые, казалось,  были  неизбежны  между  нами.  С
помощью Смити Марион тщательно оделась для этого случая и, увидев,  что  я
собираюсь сопровождать ее в сером костюме, потребовала, чтобы я непременно
надел сюртук и цилиндр. Я  заупрямился,  она  сослалась  на  фотографию  в
газете, изображающую чаепитие в саду с участием самого короля, и под конец
я покорился, но по своему скверному обыкновению не мог скрыть досаду...  О
господи! Как жалки, как ничтожны были эти  вечные  ссоры!  И  как  грустно
вспоминать о них! И чем старше я становлюсь, тем грустней об этом  думать,
тем дальше отступают, постепенно исчезают из  памяти  те  обидные  мелочи,
которые были причиной наших раздоров.
   Все это бекенхэмское  сборище  произвело  на  меня  впечатление  некоей
благопристойной подделки; все держались так, словно играли какую-то видную
роль в высшем свете, и при этом старались не касаться материальной стороны
своего существования. Мужья этих дам почти все занимались где-то какими-то
делами - было бы совершеннейшим неприличием спрашивать, какими именно, - а
жены, черпая сведения из романов и иллюстрированных журналов, изо всех сил
старались подражать развлечениям высшего света, но, уж конечно,  в  рамках
строгой нравственности. Они не обладали ни дерзким умом, ни  презрением  к
морали,  какие  подчас  встречаешь  в  настоящей  аристократке,   они   не
интересовались политикой, ни о чем не  имели  своего  мнения,  и  поэтому,
помнится, с ними решительно не о чем было говорить. Они сидели в беседке и
просто в саду на стульях  -  сплошные  шляпки,  гофрированные  манжетки  и
разноцветные зонтики. Три дамы и приходский  священник  играли  в  крокет,
причем на площадке царила исключительная серьезность, которую лишь изредка
нарушали громкие возгласы священника, делавшего вид, что он ужасно огорчен
неудачами.
   - Ох! Опять моему шару досталось! Ой-ой-ой!
   Особой с наибольшим весом среди собравшихся была  миссис  Хогбери;  она
уселась так, что вся крокетная площадка была перед нею как  на  ладони,  и
говорила без умолку...
   - Мелет, точно старая мельница, - шепнула мне украдкой тетя.
   Миссис Хогбери говорила о том, что бекенхэмское  общество  стало  очень
смешанным, а затем вдруг упомянула  о  трогательном  письме,  которое  она
недавно получила от своей бывшей кормилицы из Литл Госдин. Тут  последовал
громкий и подробный рассказ о Литл Госдин  и  о  том,  как  там  все  были
почтительны с нею и ее восемью сестрами.
   - А моя дорогая матушка была там настоящей королевой. И до чего же  мил
этот простой народ! Говорят, деревенские жители в  наше  время  становятся
непочтительны. Но это неверно,  надо  только  умеючи  с  ними  обходиться.
Конечно, здесь, в Бекенхэме, другое дело. Я бы  не  сказала,  что  здешние
жители - бедняки, бесспорно, это не настоящие бедняки. Это масса. Я всегда
говорю мистеру Багшуту,  что  это  масса  и  с  ними  надо  соответственно
обращаться...
   Я слушал ее, и дух миссис Мекридж витал надо мною...
   Некоторое время меня оглушала эта мельница; потом  мне  посчастливилось
оказаться в приятном tete-a-tete с дамой, которую тетя представила мне как
миссис... Мрмрмр - далее следовало что-то нечленораздельное, причем она  в
этот вечер всех и каждого представляла мне, так  же  неразборчиво  бормоча
имена, то ли из чувства  юмора,  то  ли  потому,  что  не  смогла  их  все
упомнить.
   Должно быть, это был один из  самых  первых  моих  опытов  в  искусстве
светской беседы, и, помнится, я начал критиковать местные  железнодорожные
порядки, но примерно на третьей фразе миссис без фамилии громко, весело  и
с одобрением сказала:
   - Боюсь, что вы ужасно фривольны, молодой человек.
   До сих пор дивлюсь, что я такого сказал фривольного.
   Уж не знаю, что положило конец этому разговору и был ли у  него  вообще
конец. Помню, я некоторое время довольно бестолково беседовал с  одним  из
священников и  выслушал  от  него  что-то  вроде  топографической  истории
Бекенхэма, причем он снова и снова  уверял  меня,  что  это  "место  очень
древнее. Очень, очень  древнее".  Как  будто  я  утверждал,  что  Бекенхэм
основан совсем недавно, а он весьма  терпеливо,  но  и  весьма  настойчиво
старался переубедить меня. Потом наступило долгое,  томительное  молчание,
которому не было бы конца, не приди мне на выручку тетя Сьюзен.
   - Действуй поэнергичней, Джордж, - доверительно, вполголоса сказала она
и затем громко: - Может, вы оба побегаете  немножко?  Предложите-ка  дамам
чаю.
   - Счастлив побегать для вас,  миссис  Пондерво,  всемерно  счастлив,  -
сказал священник, сразу почувствовав себя в своей стихии,  словно  он  всю
жизнь только и делал, что обносил гостей чаем.
   Мы оказались около грубо сколоченного садового стола, а сзади горничная
только и ждала минуты, когда мы зазеваемся, чтобы выхватить у нас поднос с
чашками.
   -  "Побегаете"...  Что  за   прелестное   выражение!   -   с   истинным
удовольствием повторил священник, поворачиваясь ко мне,  и  я  едва  успел
посторониться, чтобы не обрушить на него свой поднос.
   Некоторое время мы разносили чай.
   - Дай им пирожного, - сказала тетя Сьюзен. Она  вся  раскраснелась,  но
отлично владела собой. -  Это  сделает  их  разговорчивее,  Джордж.  Когда
покормишь гостей, беседа идет веселее. Все равно что  подкинуть  сучьев  в
старый костер.
   Она по-хозяйски обвела  собравшихся  зорким  взглядом  голубых  глаз  и
налила себе чаю.
   - Все-таки они какие-то деревянные, - сказала она вполголоса, - а я изо
всех сил старалась их расшевелить...
   - Прием необыкновенно удался, - сказал я, стараясь ее подбодрить.
   - Этот юнец совсем окоченел, он ни разу даже ногой не двинул  и  молчит
уже целых десять минут. Застыл, как сосулька. Того и гляди  сломается.  Он
уже начинает сухо покашливать. Это всегда плохой признак, Джордж... Может,
мне заставить их поразмяться? Или потереть им нос снегом?
   К счастью, она этого не сделала.  Я  подошел  к  нашей  соседке,  очень
приятной, задумчивой и томной даме с негромким голосом, и  завязал  с  нею
разговор. Мы говорили о кошках и собаках и о том, кто из них нам милее.
   - Мне всегда казалось, - мечтательно произнесла эта  приятная  дама,  -
что в собаках есть что-то такое... в кошках этого нет.
   - Да, - с неожиданной для  самого  себя  горячностью  согласился  я.  -
Безусловно, в них что-то есть. Но все же...
   - О, я знаю, в кошке тоже что-то есть. Но все-таки это не то.
   - Не совсем то, - согласился я. - Но все-таки что-то есть.
   - Да, но это - совсем другое.
   - В них больше гибкости.
   - Да, много больше.
   - Гораздо больше.
   - В этом все дело, не правда ли?
   - Да, - сказал я. - Все дело в этом.
   Она  печально  поглядела  на  меня  и,  глубоко  вздохнув,  с  чувством
произнесла:
   - Да...
   И мы надолго замолчали.
   Казалось, положение безвыходное.  В  глубине  души  я  ощутил  страх  и
растерянность.
   - Э-э... вот розы... - сказал я, чувствуя себя не лучше  утопающего.  -
Эти розы... как вы считаете... правда, очень красивые цветы?
   - Очень, - кротко согласилась  она.  -  Мне  кажется,  в  розах  что-то
есть... Что-то такое... не знаю, как выразить...
   - Верно, что-то есть, - с готовностью подхватил я.
   - Да, - сказала она. - Что-то такое... Не правда ли?
   - Но мало кто понимает это, - сказал я. - Тем хуже для них!
   Она снова вздохнула и произнесла чуть слышно:
   - Да.
   И опять наступило тягостное молчание. Я поглядел на нее, а она о чем-то
замечталась. Я снова почувствовал, что иду ко дну, страх и слабость  опять
овладели мной. Но тут меня осенило свыше: я заметил, что ее чашка пуста.
   - Позвольте вам чаю,  -  отрывисто  сказал  я  и,  схватив  чашку  моей
собеседницы, подошел к столу, стоявшему  у  беседки.  В  ту  минуту  я  не
собирался подводить тетю  Сьюзен.  Но  в  двух  шагах  от  меня  оказалась
стеклянная  дверь  гостиной,  заманчиво  и  многозначительно   распахнутая
настежь. Соблазн был так велик, а главное, тесный воротничок надоел мне до
смерти. Мгновение - и я погиб. - Я сейчас... Только на минутку!
   Я вбежал в гостиную,  поставил  чашку  на  клавиши  открытого  рояля  и
быстро, бесшумно, перескакивая  через  три  ступеньки,  кинулся  вверх  по
лестнице в кабинет дядюшки, в это уютнейшее святилище. Я  примчался  туда,
задыхаясь, твердо зная, что возврата нет. Я был и счастлив и полон стыда и
отчаяния. Перочинным ножом я ухитрился вскрыть дядюшкин  ящик  для  сигар,
пододвинул к окну кресло, снял сюртук, воротничок и  галстук  и,  чувствуя
себя одновременно преступником и бунтарем, сидел и  покуривал,  поглядывая
из-за шторы на общество в саду, пока все гости не разошлись...
   "Эти священнослужители, - думал я, - чудесные люди".


   В  моей  памяти  сохранилось  еще  несколько  подобных  сценок   ранней
бекенхэмской поры, а затем меня обступают уже чизлхерстские  воспоминания.
При чизлхерстском особняке был уже не просто  сад,  а  настоящий  парк,  и
домик садовника, и сторожка у ворот. Здесь куда заметнее, чем в Бекенхэме,
ощущалось наше восхождение на общественные высоты. И  поднимались  мы  все
быстрее.
   Один вечер запомнился мне особенно ярко, он в некотором роде  знаменует
эпоху. Я приехал посоветоваться по  поводу  какой-то  рекламы,  во  всяком
случае, по делу, а дядюшка с тетей Сьюзен вернулись в коляске после  обеда
у Ранкорнов. (Уже тогда дядя  не  давал  Ранкорну  покоя  со  своей  идеей
Великого объединения, которая в то время зрела у него в голове.) Я приехал
часов в одиннадцать и застал  их  в  кабинете.  Тетя  сидела  в  кресле  и
задумчиво и с какой-то капризной  гримасой  смотрела  на  дядюшку,  а  он,
толстенький, кругленький,  растянулся  в  низком  кресле,  пододвинутом  к
самому камину.
   - Послушай, Джордж, - сказал дядя, едва я успел поздороваться. - Я  как
раз говорил, что мы не Oh Fay [искаж. франц. "all fait" - в курсе дел].
   - Что такое?
   - Не Oh Fay. В светском смысле.
   - Это по-французски. Он хочет сказать, не поспеваем за  модой,  Джордж.
Это о коляске, она старая.
   - Ах, вот что! Про французский-то я и не подумал.  Никогда  не  знаешь,
что дядюшка выдумает. А что стряслось сегодня?
   - Ничего такого не стряслось. Просто я размышлял. Первым делом  я  съел
слишком много этой рыбы - она была точь-в-точь соленая лягушечья  икра,  -
да еще маслины меня с толку сбили, и потом я  совсем  запутался  в  винах.
Каждый раз приходилось говорить: "Дайте мне вон того". И все невпопад. Все
женщины были  в  вечерних  туалетах,  а  твоя  тетка  -  нет.  Нам  нельзя
продолжать в таком духе, Джордж, это для нас плохая реклама.
   - Не знаю, правильно ли ты сделал, что завел коляску, - сказал я.
   - Надо будет все это наладить, - сказал дядя. - Надо перейти на высокий
стиль. Шикарные дела делаются шикарными людьми. Она  воображает,  что  это
все шуточки. - Тетя состроила гримаску.  -  А  это  совсем  не  шутка!  Ты
смотри, мы сейчас на подъеме, как дважды два. Мы выходим в большие люди. И
не годится, чтоб над нами смеялись,  как  над  какими-то  парвену  [искаж.
франц. "parvenu" - выскочка]. Понимаешь?
   - Никто над тобой не смеется, старый пузырь! - сказала тетя.
   - Никто и не будет надо мной смеяться.  -  Дядюшка  покосился  на  свое
солидное брюшко и вдруг выпрямился.
   Тетя Сьюзен слегка подняла брови, поиграла ножкой и ничего не ответила.
   - Дела наши идут в гору, Джордж. И мы за  ними  не  поспеваем.  А  надо
поспевать. Мы  сталкиваемся  с  новыми  людьми,  а  это,  видите  ли,  все
аристократия - званые обеды  и  всякое  такое.  Они  страшно  важничают  и
воображают, что мы будем себя чувствовать, как рыба без воды. А вот  и  не
дождутся! Они воображают, что нам не по плечу высокий стиль. Ладно, мы  им
уже показываем нашей рекламой, что такое высокий стиль,  и  еще  в  лучшем
виде покажем... Не обязательно родиться  на  Бонд-стрит,  чтобы  выучиться
всем этим фокусам. Понимаешь?
   Я протянул ему ящик с сигарами.
   - У Ранкорна таких нет, - продолжал  он,  с  нежностью  обрезая  кончик
сигары. - На сигарах мы его обскакали. И во всем остальном обскачем.
   Мы с тетей смотрели на него с испугом.
   - У меня есть кое-какие  идеи,  -  загадочно  сказал  он,  обращаясь  к
сигаре, и этим только увеличил наши страхи.
   Он спрятал в карман ножичек, которым обрезал сигару, и продолжал:
   -  Первым  делом  нам  надо  выучиться  правилам  этой  паршивой  игры.
Понимаешь? К примеру, надо раздобыть образцы всех проклятых вин, какие там
были, и выучить их назубок; Стерн, Смур, Бургундское - все, сколько их там
есть! Вот она сегодня пила Стерн... И  когда  попробовала...  Ты  скорчила
гримасу, Сьюзен, да, да. Я видел.  Оно  не  пришлось  тебе  по  вкусу.  Ты
сморщила нос. А надо привыкнуть ко всем этим винам и уж не гримасничать. К
вечерним туалетам тоже надо привыкнуть... да, да, и тебе, Сьюзен.
   - Вечно он цепляется к моим нарядам, - сказала тетя.  -  Впрочем...  Не
все ли равно? - И она пожала плечами.
   Никогда еще я не видал дядюшку таким безгранично серьезным.
   - Придется одолеть этот этикет, -  с  воодушевлением  продолжал  он.  -
Лошадьми - и теми займемся. Всему научимся. Будем всегда  переодеваться  к
обеду... Заведем двухместную карету или что-нибудь  в  этом  роде.  Набьем
руку на гольфе, теннисе и прочем. Как настоящие  землевладельцы.  Oh  Fay.
Тут дело не только в том, чтобы не совершить никакой Goochery.
   - Чего? - изумился я.
   - Ну, Gawshery, если тебе так больше нравится.
   - Gaucherie, Джордж. Это по-французски - растяпость, - объяснила  тетя.
- Но я-то вовсе не растяпа. Я скорчила гримасу просто смеха ради.
   - Тут дело не только в том, чтобы не попадать впросак. Нам нужен стиль.
Понимаете? Стиль! Чтоб комар носу не подточил и даже более того. Вот что я
называю стилем. Мы можем с этим справиться и справимся.
   Он пожевал сигару и некоторое время молча курил, подавшись вперед и все
глядя в огонь.
   - В чем тут суть в конце-то концов? - снова заговорил он. - В чем суть?
Надо получше знать, что  положено  есть,  что  пить.  Как  одеваться.  Как
держаться в обществе. И не говорить того, что у них там не  принято;  есть
всякие такие пустячки, которые их наверняка шокируют.
   Он снова умолк, но  вот  в  лице  его  прибавилось  самоуверенности,  и
сигара, торчавшая в зубах, гордо вздыбилась к потолку.
   - Все эти их штучки надо изучить в полгода, - сказал он,  повеселев.  -
А, Сьюзен? И обскакать их. И тебе, Джордж, не мешало бы  постичь  всю  эту
премудрость. Вступить в солидный клуб и прочее.
   - Всегда рад учиться, - сказал я. - С тех самых пор,  как  ты  дал  мне
возможность выучиться латыни. Но пока нам что-то не  случалось  попасть  в
такие сферы, где изъясняются по-латыни.
   - До французского мы уже, во всяком случае, добрались, - заметила  тетя
Сьюзен.
   - Очень полезный яз-з-зык, - сказал дядюшка. - Бьет в  самую  точку.  А
что до произношения, оно ни одному англичанину не  дается.  Англичанину  с
этим не справиться. И не спорьте со мной. Это обман. Это все  обман.  Если
разобраться, вся  жизнь  -  сплошной  обман.  Вот  почему  нам  так  важно
позаботиться о стиле, Сьюзен. Le Steel Say Lum [искаж.  франц.  "Le  style
c'est l'homme"]. Стиль - это человек. Чего ты смеешься, Сьюзен?..  Джордж,
ты совсем не куришь. Эти сигары прочищают мозги... Скажи,  а  что  ты  обо
всем этом думаешь? Надо приспосабливаться. До сих пор  же  мы  справлялись
всякий раз-ззз. Неужели теперь споткнемся на такой чепухе!


   - Что ты об этом думаешь, Джордж? - требовательно спрашивал он.
   Не помню сейчас, что я  ему  ответил.  Зато  хорошо  помню,  как  я  на
мгновение перехватил загадочный взгляд тети Сьюзен. Так или  иначе,  он  с
обычной своей энергией принялся  овладевать  секретами  светской  жизни  и
вскоре уже не уступал самым настоящим лордам. Да,  мне  кажется,  он  и  в
самом деле сравнялся с ними. У меня довольно сумбурные воспоминания о  его
первых шагах и первых успехах в свете, в них не так-то легко  разобраться.
Порой я не могу припомнить, что было сначала, а что потом.  Помнится,  при
каждой встрече я с удивлением открывал в нем что-то новое, с каждым  разом
в нем неожиданно для меня понемножку прибавлялось уверенности,  лоску,  он
становился чуть богаче, чуть утонченнее, немножко лучше знал цену вещам  и
людям. Однажды - это было еще очень давно  -  я  видел,  как  глубоко  его
потряс своей роскошью ресторан в Клубе либералов. Бог весть, кто именно  и
по какому случаю выставил нам тогда это угощение, зато мне не забыть,  как
мы в числе шести или семи приглашенных ввалились в зал и дядя во все глаза
глядел  на  множество  ослепительных  столиков,  освещенных  лампами   под
красными абажурами, на экзотические растения в огромных майоликовых вазах,
на сверкающие керамикой  колонны  и  пилястры,  на  внушительные  портреты
государственных  деятелей  и   национальных   героев,   принадлежавших   к
либеральной партии, и на прочие атрибуты этой истинно дворцовой  пышности.
Он выдал  себя,  шепнув  мне:  "Вот  это  да!"  Теперь  это  бесхитростное
восклицание кажется мне почти неправдоподобным: так быстро настало  время,
когда и нью-йоркские клубы не поразили бы  дядюшку  и  он  мог  шествовать
среди подавляющего великолепия Королевского гранд-отеля  к  избранному  им
столику  на  изысканнейшей  галерее   над   рекой   с   тем   невозмутимым
спокойствием, которое отличает лишь истинных повелителей мира.
   Оба  они  быстро  и  основательно  изучили  правила  новой  игры;   они
испытывали свои силы и в гостях и дома. В  Чизлхерсте  с  помощью  нового,
очень  дорогого,  но  весьма  сведущего  повара  они   перепробовали   все
незнакомые, рассчитанные на гурманов блюда -  от  спаржи  до  яиц  ржанки.
Потом они завели садовника, который умел прислуживать за столом  и  пачкал
паркет грязными сапогами. А скоро появился и дворецкий.
   Как сейчас, вижу тетушку в  ее  первом  вечернем  туалете.  С  отчаянно
храбрым видом она стояла в гостиной перед  камином,  сбоку  поглядывая  на
себя в зеркало; платье открывало руки и плечи, всей прелести которых я  до
того дня и не подозревал.
   - Так, наверно, чувствует себя  окорок,  -  задумчиво