на
улице.
   В  английской  провинции  в  пору  моего  детства  каждое  человеческое
существо имело свое "место". Оно принадлежало  вам  от  рождения,  подобно
цвету глаз, и определяло ваше положение в жизни. Над вами  стояли  высшие,
под вами - низшие;  кроме  того,  имелось  несколько  сомнительных  фигур,
положение которых было весьма спорным, но в повседневной жизни мы  считали
их равными себе.
   Главой  и  центром  нашей  системы  была   "ее   милость"   леди   Дрю,
старая-престарая, сморщенная  и  болтливая,  но  прекрасно  помнившая  все
родословные.  Ее  неразлучной  спутницей  была  такая  же   древняя   мисс
Соммервиль - ее кузина и  компаньонка.  Эти  старухи  жили,  подобно  двум
высохшим зернам, в огромной скорлупе Блейдсовера,  некогда  переполненного
веселыми щеголями, изящными, напудренными дамами с мушками  и  изысканными
джентльменами при шпагах. Если не было гостей, старухи целые дни проводили
в угловой гостиной, как раз над комнатой  экономки,  посвящая  свое  время
чтению,  сну  и  уходу  за  двумя  комнатными  собачками.  В  детстве  эти
старенькие  дамы  представлялись   мне   какими-то   высшими   существами,
обитающими, подобно богу, где-то  над  потолком.  Иногда  они  производили
легкий шум, а по временам даже слышались их голоса,  и  это  придавало  им
некоторую реальность,  не  лишая  их,  конечно,  превосходства  над  нами.
Изредка мне удавалось видеть их. Конечно, если я встречал их в парке или в
кустарнике (где занимался  браконьерством),  я  прятался  или,  охваченный
священным трепетом, убегал подальше,  но  случалось,  что  меня  призывали
"предстать перед старой леди". Я запомнил, что "ее милость" была в  платье
из черного шелка, с золотой цепочкой на груди, запомнил ее дрожащий голос,
которым она  внушала  мне  быть  "хорошим  мальчиком",  ее  сморщенные,  с
обвислой кожей лицо и шею и липкую руку, сунувшую мне полкроны. Позади "ее
милости" выступала мисс Соммервиль - еще менее заметное создание в  платье
лилового цвета с черной  и  белой  отделкой.  Ее  прищуренные  глаза  были
прикрыты рыжеватыми ресницами. У нее были желтые волосы и яркий цвет лица.
Зимними вечерами, когда мы грелись у камина в комнате экономки и  попивали
настойку бузины, горничная мисс Соммервиль выдавала нам несложные  секреты
этого  запоздалого  румянца...  После  драки  с   молодым   Гервеллом   я,
разумеется, был изгнан и никогда больше  не  видел  этих  старых  крашеных
богинь.
   В апартаментах старух над нашими смиренными головами время  от  времени
собиралось избранное общество. Я редко лицезрел самих гостей,  но  имел  о
них отчетливое представление, так как встречался  в  комнатах  экономки  и
дворецкого с их горничными и лакеями, а они в точности копировали манеры и
привычки своих господ. Я понял, что никто в этом обществе  не  был  ровней
леди Дрю: одни занимали более высокое положение, чем она, другие  -  более
низкое, как вообще бывает в этом мире.
   Я помню, что однажды Блейдсовер  посетил  принц,  которому  прислуживал
настоящий джентльмен. Принц занимал в  обществе  несколько  более  высокое
положение, чем наши обычные гости, и  это  взволновало  нас  и,  возможно,
породило какие-то чересчур радужные ожидания. Но вскоре дворецкий  Реббитс
появился в комнате моей матери со  слезами  на  глазах,  весь  красный  от
негодования.
   - Взгляните-ка на это! - задыхаясь от негодования, воскликнул Реббитс.
   Мать онемела от ужаса. Это оказалось совереном, всего только совереном,
который вы можете получить и от простого смертного!
   Мне  припоминается,  что  после  разъезда  гостей  в   доме   наступали
беспокойные   дни:   несчастные   старухи   наверху,   утомленные   своими
великосветскими  обязанностями,  становились  сердитыми  к   придирчивыми,
переживали упадок физических и духовных сил...
   К олимпийцам, занимавшим низшее  положение,  непосредственно  примыкало
духовенство, а за ним шли сомнительные существа -  не  господа,  но  и  не
слуги.  Духовенство,  несомненно,   занимает   самостоятельное   место   в
английской общественной системе, и в этом отношении церковь  за  последние
двести  лет  достигла  прямо-таки  удивительного   прогресса.   В   начале
восемнадцатого столетия священник считался,  пожалуй,  ниже  дворецкого  и
рассматривался как  подходящая  пара  для  экономки  или  какой-нибудь  не
слишком опустившейся особы. В литературе восемнадцатого столетия священник
нередко сетует, что  его  лишают  места  за  столом  и  не  дают  отведать
воскресного пирога. Обилие младших сыновей  позволило  ему  подняться  над
всеми  унижениями.  Именно  такие  мысли  приходят  мне  на  ум,  когда  я
встречаюсь с высокомерностью  современного  священнослужителя.  Интересно,
что в настоящее время школьный учитель, это угнетенное создание,  играющее
в деревенской церкви  на  органе,  занимает,  по  существу,  то  же  самое
положение, какое занимал  приходский  священник  в  семнадцатом  столетии.
Доктор в Блейдсовере стоял ниже священника, но выше ветеринара; артисты  и
случайные визитеры размещались где-то выше  или  нижи  этого  уровня  -  в
зависимости от их внешности и кошелька; за  ними  в  строгом  порядке  шли
арендаторы, дворецкий и экономка, деревенский  лавочник,  старший  сторож,
повар, трактирщик, младший сторож, кузнец (положение которого  осложнялось
у  нас  тем,  что  его  дочь  заведовала  почтовой   конторой,   где   она
беззастенчиво  перевирала  телеграммы),  старший  сын  лавочника,  старший
ливрейный лакей, младшие сыновья лавочника, его старший помощник и т.д.
   Все эти представления об иерархии и многое другое я  впитал  в  себя  в
Блейдсовере, слушая болтовню лакеев, горничных, Реббитса и моей  матери  в
чисто выбеленной, с  панелями  из  лощеного  ситца,  заставленной  шкафами
комнате экономки, где собирались старшие слуги; я  слыхал  обо  всем  этом
также от ливрейных лакеев, Реббитса и других слуг в обитой зеленым  сукном
и обставленной виндзорскими креслами буфетной, где  Реббитс,  считая  себя
выше закона, без разрешения и без  зазрения  совести  торговал  пивом;  от
служанок и кладовщиц в мрачной кладовке, где пол был устлан циновками, или
от кухарки, ее товарок и судомоек в кухне, среди блестящей медной  посуды,
отражающей пламя очага.
   Конечно, в разговоре они не касались своих собственных званий  и  мест,
которые они занимали, это лишь подразумевалось; речь шла преимущественно о
чинах и положении олимпийцев. На маленьком туалетном столике, что стоял  у
стены между шкафами в комнате моей матери, вместе  с  кулинарными  книгами
лежала "Книга пэров", "Крокфорд", "Альманах Уайтэкера", "Альманах  Старого
Мавра" и словарь восемнадцатого века; в буфетной  валялась  другая  "Книга
пэров" с оторванной обложкой, а в бильярдной комнате  -  еще  одна  "Книга
пэров". Помнится, такая же книга была и в той комнате самой нелепой формы,
где старшие слуги играли в багатель и после званых обедов отдавали должное
остаткам сластей. И если бы вы спросили любого из  этих  старших  слуг,  в
какой степени родства находится принц Баттенбергский, скажем,  с  мистером
Каннингемом Грэхэмом или герцогом Аргильским, вы получили бы исчерпывающий
ответ. В детстве я слыхал множество подобных разговоров, и если все еще не
слишком твердо усвоил, когда и как нужно правильно употреблять настоящие и
присваиваемые из вежливости титулы и звания, то  лишь  потому,  что  питаю
отвращение ко всему этому, ибо, уверяю  вас,  имел  полную  возможность  в
совершенстве изучить столь "важные" детали.
   Образ моей матери ярче всего сохранился у меня в памяти; мать не любила
меня, так как я с каждым днем все больше  и  больше  походил  на  отца,  и
хорошо знала свое место, как и место всякого  другого  человека,  исключая
моего отца и до некоторой степени меня  самого.  К  ее  помощи  прибегали,
когда требовалось решить какой-нибудь сложный и тонкий вопрос. Я и  сейчас
слышу, как она говорит: "Нет, мисс Файзон, пэры Англии идут впереди  пэров
Соединенного королевства, а он всего лишь пэр  Соединенного  королевства".
Она обладала большим опытом в размещении слуг вокруг своего чайного стола,
где  этикет  соблюдался   очень   строго.   Иногда   я   спрашиваю   себя:
придерживаются ли  такого  же  строгого  этикета  в  комнатах  современных
экономок и как моя мать отнеслась бы, например, к шоферу?


   В общем, я рад, что так глубоко изучил Блейдсовер, рад хотя бы  потому,
что, поверив на первых порах по своей наивности во все увиденное,  позднее
я разобрался в этом, и мне  открылось  в  структуре  английского  общества
много такого, что иначе оставалось бы для меня совершенно непостижимым.  Я
убежден, что  Блейдсовер  -  это  ключ  ко  всему  истинно  английскому  и
загадочному для стороннего наблюдателя. Твердо уясните  себе,  что  двести
лет назад вся Англия представляла собой один сплошной  Блейдсовер;  страна
за это время не пережила настоящей революции, если  не  считать  кое-каких
избирательных   и   других   реформ,   оставивших    нетронутыми    основы
блейдсоверской  системы,  а   все   новое,   отличающееся   от   прежнего,
рассматривалось  как  дерзкое  посягательство  на  старые  устои  или   же
воспринималось  с  преувеличенной  восторженностью,  хотя,   в   сущности,
представляло собой лишь лакировку старого быта.
   Если вы уясните  себе  все  это,  вам  станет  понятно,  в  силу  какой
необходимости  возник   и   развился   тот   снобизм,   который   является
отличительным свойством англичанина. Каждый, кто фактически  не  находится
под  сенью  какого-нибудь  Блейдсовера,  постоянно  как   бы   разыскивает
потерянные ориентиры. Мы никогда не рвали со своими  традициями,  никогда,
даже символически, не потрясали их, как  это  сделали  французы  в  период
террора. Но все наши организующие идеи обветшали, старые, привычные  связи
ослабли или полностью распались. И Америку можно  назвать  оторвавшейся  и
удаленной частью этого столь своеобразного  разросшегося  поместья.  Георг
Вашингтон, эсквайр, происходил из дворянского рода и  чуть  было  не  стал
королем. Знаете ли вы, что стать королем  Вашингтону  помешал  Плутарх,  а
вовсе не то обстоятельство, что он был американцем?


   Больше всего в Блейдсовере я  ненавидел  вечернее  чаепитие  в  комнате
экономки. Особенно ненавистна была мне эта церемония в те дни, когда у нас
гостили миссис Мекридж, миссис Буч и  миссис  Лейтюд-Ферней.  Некогда  все
трое были служанками, а теперь жили на пенсию. Так старые друзья леди  Дрю
посмертно  награждали  своих  верных  слуг  за  длительные  заботы  об  их
житейских удобствах; миссис  Буч,  кроме  того,  была  опекуншей  любимого
скайтерьера своих покойных господ.
   Ежегодно леди Дрю посылала этим особам приглашение на  чай  в  качестве
поощрения за добродетель и в виде назидания моей матери  и  служанке  мисс
Файзон. Они сидели вокруг стола в черных, блестящих, с  оборками  платьях,
украшенных гипюром и бисером,  поддерживали  с  важным  видом  разговор  и
поглощали огромное количество кекса и чая.
   Память рисует мне этих женщин существами весьма внушительных  размеров.
В действительности они не отличались высоким ростом, но тогда казались мне
просто великаншами, так как сам я был маленьким. Они  угрожающе  вырастали
на моих глазах, неимоверно разбухали, надвигались на меня.
   Миссис Мекридж была рослой  смуглой  женщиной.  Со  своей  головой  она
проделывала поистине  чудеса:  будучи  лысой,  она  носила  величественный
чепец, а на лбу,  над  бровями,  у  нее  были  нарисованы  волосы.  Ничего
подобного я с тех пор никогда больше не видел. Она служила  у  вдовы  сэра
Родерика Блендерхессета Импи - не то бывшего губернатора, не  то  какой-то
другой высокопоставленной персоны в Ост-Индии. Леди Импи,  судя  по  тому,
что восприняла от нее миссис Мекридж, была крайне высокомерным  созданием.
Леди Импи обладала  внешностью  Юноны.  Это  была  надменная,  недоступная
женщина с язвительным складом ума, склонная к злой иронии. Миссис  Мекридж
не отличалась ее остроумием,  но  вместе  со  старым  атласом  и  отделкой
платьев своей госпожи унаследовала язвительный тон  и  изысканные  манеры.
Сообщая, что утро нынче чудесное, она,  казалось,  говорила  вам,  что  вы
дурак, дурак с головы до пят. Когда к ней обращались, она отвечала на  ваш
жалкий  писк  таким  громогласным  и  презрительным  "как?",  что  у   вас
появлялось  желание  сжечь  ее  заживо.  Особенно  неприятное  впечатление
производила ее  манера  изрекать  "действительно!",  прищуривая  при  этом
глаза.
   Миссис Буч была миниатюрнее. У нее были  каштановые  волосы,  свисавшие
забавными кудряшками по обеим  сторонам  лица,  большие  голубые  глаза  и
небольшой   запас   стереотипных   фраз,    свидетельствовавших    о    ее
ограниченности.
   Как это ни странно, но от миссис  Лейтюд-Ферней  у  меня  в  памяти  не
осталось ничего, за  исключением  ее  фамилии  и  серо-зеленого  шелкового
платья со множеством синих с золотом пуговиц. Мне помнится также, что  она
была довольно полной блондинкой.
   Назову еще мисс Файзон -  горничную,  обслуживающую  леди  Дрю  и  мисс
Соммервиль. В конце стола, напротив моей матери,  сидел  обычно  дворецкий
Реббитс. Несмотря на свое положение в доме, он был человек скромный,  хотя
являлся к чаю не в обычной ливрее, а в визитке и черном галстуке с  синими
крапинками.  Это  был  крупный  мужчина  с   бакенбардами,   с   маленьким
слабовольным ртом и тщательно выбритым подбородком.
   Я  сидел  среди  этих  людей  на  высоком  жестком   креслице   раннего
грегорианского стиля и казался слабой травинкой среди огромных скал.  Мать
ни на минуту не спускала с меня глаз, готовая немедленно пресечь  малейшее
проявление живости с моей стороны. Мне приходилось трудно,  но,  вероятно,
не легче было и этим людям - откормленным, стареющим, мнящим себя  невесть
чем, - не легче потому, что в моем лице сама мятежная и неугомонная юность
с ее неверием вторгалась в узкий мирок их мнимого величия.
   Чаепитие  продолжалось  почти  три  четверти  часа,  и  я  должен   был
волей-неволей высиживать все это время; изо дня в день за чаем велся  один
и тот же разговор.
   - Не угодно ли сахару, миссис Мекридж? - спрашивала мать. -  И  вам  не
угодно ли, миссис Лейтюд-Ферней?
   Слово "сахар" действовало, как видно, возбуждающе на миссис Мекридж.
   - Говорят, - начинала она тоном торжественной  декларации  (по  крайней
мере половина ее фраз начиналась словом "говорят"), - говорят,  от  сахара
полнеют. Многие знатные люди вовсе не употребляют его.
   - Даже с чаем, мэм, - авторитетно подтверждал Реббитс.
   - И вообще ни с чем, - добавляла, отпивая  чай,  миссис  Мекридж  таким
тоном, словно это был верх остроумия.
   - Что они еще говорят? - спрашивала мисс Файзон.
   - И чего они только не говорят! - вставляла свое слово миссис Буч.
   - Они говорят,  -  неукоснительно  продолжала  миссис  Мекридж,  -  что
доктора теперь не ре-ко-мен-ду-ют его.
   _Моя мать_. В самом деле, мэм?
   _Миссис Мекридж_. В самом деле, мэм. - И, обращаясь ко всем сидящим  за
столом, добавляла: - Бедный сэр Родерик до самой своей  смерти  употреблял
много сахара. Мне иной раз приходит в голову: уж не это  ли  ускорило  его
конец?
   Тут  разговор  прерывался.  Наступала  торжественная  пауза  -  в  знак
уважения к блаженной памяти сэра Родерика.
   - Джордж! - восклицала мать. - Да не колоти ты о кресло ногами!
   Мне вспоминается, что  после  этого  миссис  Буч  выступала  с  любимым
номером своего репертуара.
   - Как хорошо, что вечера становятся короче, - говорила  она  или,  если
дни уменьшались: - А ведь вечера становятся длиннее.
   Это "открытие" представляло для нее огромную важность; не знаю, как  бы
она существовала, не рассказывая о нем присутствующим.
   Моя мать, сидевшая обычно спиной к окну, считала нужным в таких случаях
из уважения к миссис Буч повернуться, посмотреть на  улицу  и  определить,
убывает день или прибывает - в зависимости от того, в какое время года все
это происходило. Затем возникала  оживленная  дискуссия  по  поводу  того,
сколько времени еще остается до наступления самого длинного или, наоборот,
самого короткого дня.
   Исчерпав тему, все замолкали.
   Миссис  Мекридж  обычно  возобновляла  разговор.  У  нее  было   немало
утонченных привычек, в частности, она читала "Морнинг пост".  Другие  леди
тоже иногда брали в руки эту газету, но только для того,  чтобы  прочитать
на первой странице сообщение о свадьбах, рождениях и  похоронах.  Конечно,
это был старый "Морнинг пост" ценою в три пенса, а не современный - газета
крикливая и беспокойная.
   - Говорят, - начинала миссис Мекридж, - что лорд Твидемс  собирается  в
Канаду.
   - А! - восклицал мистер Реббитс. - Так они, значит, едут?
   - Не приходится ли он, - спрашивала мать, - кузеном графу Сламголду?
   Она знала, что это так, и ее вопрос был совершенно излишним и праздным,
но ведь нужно же было поддержать разговор!
   - Он самый, мэм, - отвечала миссис Мекридж. -  Говорят,  он  был  очень
популярен в Новом Южном Уэльсе. Там к  нему  относились  с  исключительным
почтением. Я знала его, мэм, еще юношей. Весьма приятный молодой человек.
   И вновь наступала почтительная пауза.
   - У его предшественника были неприятности в Сиднее, - заявлял  Реббитс,
перенявший от какого-то церковнослужителя  манеру  говорить  с  пафосом  и
отчеканивая слова, но не усвоивший при этом привычки к придыханию, которое
облагораживало бы его речь.
   - Да, да! - презрительно бросала  миссис  Мекридж,  -  я  об  этом  уже
наслышана.
   - Он приезжал в Темплмортон после своего возвращения, и я помню, что  о
нем говорили после того, как он уехал обратно.
   - Как? - восклицала миссис Мекридж.
   - Он надоел всем своим пристрастием к стихам, мэм. Он говорил... что же
он говорил?.. Ах, да: "Они покинули свою страну на благо ей".  Он  намекал
на то, что в свое время они были каторжниками, но потом исправились.  Все,
с кем я разговаривал, уверяли, что он вел себя нетактично.
   - Сэр Родерик  обычно  говорил,  -  заявляла  миссис  Мекридж,  -  что,
во-первых  (здесь  миссис  Мекридж  делала  паузу  и   бросала   на   меня
уничтожающий взгляд), во-вторых (она вновь дарила меня зловещим  взглядом)
и в-третьих (теперь уже она не обращала на меня  внимания),  колониальному
губернатору нужен такт.
   Почувствовав,  что  я  с  недоверием  отношусь   к   ее   словам,   она
категорически добавляла:
   - Это замечание всегда казалось мне исключительно справедливым.
   Я  решил  про  себя,  что  если  когда-нибудь  у  меня  в  душе  начнет
разрастаться полип такта, я вырву его с корнями и растопчу.
   - Люди из колоний - странные люди, - снова заговорил Реббитс.  -  Очень
странные. В бытность мою в Темплмортоне я насмотрелся на  них.  Среди  них
есть чудные какие-то. Они, конечно, очень вежливы, нередко сорят деньгами,
но... Признаюсь, некоторые из них подчас заставляли меня  нервничать.  Они
неотступно следят за вами, когда вы обслуживаете их. Они не сводят  с  вас
глаз, когда вы подаете им...
   Мать не принимала участия в  этой  дискуссии.  Слово  "колонии"  всегда
расстраивало ее. По-моему, мать боялась,  что  если  она  начнет  об  этом
думать, то мой заблудший отец может,  к  ее  стыду,  внезапно  объявиться,
оказавшись многоженцем, бунтовщиком и вообще подозрительной личностью.  Ей
вовсе не хотелось, чтобы мой отец вдруг отыскался.
   Любопытно, что в те годы, когда я  был  маленьким  мальчиком,  которому
полагалось  только  слушать,  у  меня  уже  было  свое,  совершенно   иное
представление о колонистах, и в душе я потешался над тем зловещим смыслом,
какой  вкладывала  в  это  слово  миссис  Мекридж.  Я  был   уверен,   что
мужественные  англичане,  обожженные  солнцем  широких  просторов,  терпят
аристократических  пришельцев  из  Англии  только  в   качестве   ходячего
анахронизма, что же касается их признательности, т