нтиляцию? Помимо других соображений, девушки работали  бы  тогда
раза в два продуктивнее. Кроме того, пусть они  сначала  затыкают  флаконы
пробкой, а потом уже наклеивают этикетки...
   - Почему? - спросил дядя.
   - Да потому, что иногда с пробками случаются неудачи, и тогда  этикетки
пропадают зря.
   - Переходи ко мне, Джордж, и заводи новые порядки! - с внезапным  пылом
воскликнул дядя.  -  Переходи  сюда  и  добейся,  чтобы  наше  предприятие
работало как часы. Ты это можешь. Ты у меня горы своротишь! Ты сможешь. О!
Я з-знаю - ты сможешь!


   После обеда настроение у меня быстро изменилось. Возбуждение, вызванное
непривычными крепкими напитками, прошло, и ко мне  вернулась  моя  обычная
трезвая проницательность. Не всегда мне удается сохранять ее; иной раз она
покидает меня на недели, но в конце  концов  снова  возвращается,  подобно
суду на выездной сессии, и мне приходится отдавать  отчет  во  всех  своих
впечатлениях, иллюзиях, в умышленных или неумышленных поступках.
   Мы  спустились  вниз,  в  ту  комнату,   которая   благодаря   частично
застекленной  перегородке  называлась  "технической  лабораторией",  а   в
действительности была  убежищем  дяди.  Дядя  предложил  мне  сигарету.  Я
закурил и встал перед холодным  камином.  Дядя  поставил  зонтик  в  угол,
положил  на  стол  новенький  цилиндр,  который  был  немного  велик  ему,
старательно высморкался и достал для себя сигару.
   Присмотревшись к дяде, я нашел, что  он  как-то  уменьшился  со  времен
Уимблхерста. Проглоченное им пушечное ядро выпячивалось еще заметнее,  чем
раньше, кожа потеряла свою свежесть,  нос,  на  котором  очки  по-прежнему
держались плохо, покраснел еще больше. Мне  показалось,  что  его  мускулы
стали дряблыми, а движения уже не так энергичны, как прежде.  А  он  сидел
передо мной - такой маленький в моих глазах - и даже не подозревал,  какие
удивительные перемены с ним произошли.
   - Ну, Джордж, - сказал он, не догадываясь, к счастью, о моей молчаливой
критике. - Что ты думаешь обо всем этом?
   - Прежде всего, - ответил я, - это - гнусное надувательство.
   - Ну! Ну! - воскликнул дядя. - Это просто... Это честная торговля!
   - Тем хуже для торговли.
   - Но все так делают. В конце концов ничего вредного в моем составе нет.
Возможно, что он даже полезен. Он может принести немалую пользу, например,
внушить людям уверенность во время эпидемии. Понимаешь? А почему бы и нет?
Не понимаю, при чем тут надувательство?
   - Гм! - пробормотал я. - Все зависит от того, как взглянуть на вещи.
   - Хотел бы знать я, какая торговля не  является  своего  рода  обманом.
Каждый старается так разрекламировать  свой  товар,  чтобы  самое  обычное
сошло  за  что-то  необыкновенное.  Вспомни  Никсона,   которого   сделали
баронетом. Вспомни лорда Редмора, который получил титул за то,  что  сумел
здорово расхвалить свое щелочное мыло. Между прочим, какая замечательная у
него была реклама!
   - Выходит, что ты делаешь честное  дело,  когда  выдаешь  эту  дрянь  в
бутылочках за  квинтэссенцию  жизненной  силы  и  заставляешь  несчастных,
поверивших тебе, покупать ее?
   - А почему бы и нет? Откуда мы  знаем,  Джордж,  что  для  них  это  не
квинтэссенция, раз они верят в нее?
   - Ого! - воскликнул я, пожимая плечами.
   - Вера! Ты внушаешь им веру... Я согласен, что наши этикетки  чуть-чуть
преувеличивают. Прямо как в "Христианской науке" [одна  из  многочисленных
христианских сект, основанная в 1866 году в США и существующая до сих пор;
согласно  учению  секты,  все  физические  и  духовные  болезни   человека
излечиваются, если он полностью  поймет  "божественный  принцип  учения  и
врачевания Христа"]. Нельзя восстанавливать людей против лекарства. Назови
мне хотя бы одну отрасль торговли, которая может обойтись в наше время без
кричащей рекламы. Таков современный способ торговли! Все  понимают  это  и
мирятся с этим!
   - Но мир почувствовал бы себя не хуже, а даже, пожалуй, лучше, если  бы
всю твою дрянь спустить по канализационной трубе в Темзу.
   - Ты так не говори, Джордж.  Пойми,  кроме  всего  прочего,  наши  люди
остались бы без работы. Ты подумай, стали бы безработными! Я допускаю, что
Тоно Бенге,  возможно,  не  является  таким  же  ценным  для  человечества
открытием, как хинин, но все дело в том, Джордж, что им можно торговать! А
мир живет торговлей! Коммерция! Романтический размах - превращение товаров
в деньги. Романтика! Игра воображения! Понимаешь? Ты должен шире  смотреть
на жизнь. Надо видеть за деревьями лес! Черт побери,  Джордж,  мы  обязаны
этим заняться! Ты должен принять участие в моем деле - другого выхода нет.
Между прочим, какие у тебя самого планы на будущее?
   - Можно прожить без лжи и мошенничества, - ответил я.
   - Ты чересчур щепетилен, Джордж. Я готов биться об заклад, что никакого
мошенничества в этом деле нет. Но  что  же  ты  все-таки  намерен  делать?
Поступить на должность фармацевта, получать жалованье и отказаться от  тех
доходов,  которые  предлагаю  тебе  я?  Какой  смысл?  Ведь  деньги  всюду
зарабатывают с помощью надувательства, как ты выражаешься.
   -  Во  всяком  случае,  некоторые  фирмы  ведут  свои  дела  честно   и
благородно. Они продают действительно  полезные  товары  и  обходятся  без
разнузданной рекламы.
   - Нет, Джордж. Ты отстал от века. Последняя такая фирма была продана  с
молотка около пяти лет назад.
   - Ну что же, есть научно-исследовательская работа.
   - А кто ее оплачивает?  Кто  построил  это  огромное  здание  городских
гильдий в  Южном  Кенсингтоне?  Предприимчивые  дельцы!  Они  решили,  что
кому-нибудь надо на всякий случай подзаняться наукой, ведь со временем  им
может понадобиться покладистый эксперт. Вот в чем дело! А что ты  получишь
за свои исследования? Гроши, которых  тебе  едва  хватит  на  полуголодное
существование, - и никакой надежды на будущее! За эту  жалкую  подачку  ты
должен будешь совершать открытия, на которых наживутся дельцы.
   - Можно стать учителем.
   - Полно, Джордж, сколько это тебе даст в год? Сколько ты заработаешь  в
год?   Я   надеюсь,   ты   уважаешь   Карлейля.   Ну,   возьми    критерий
платежеспособности  по  Карлейлю.  (Боже!  Какую  он   написал   книгу   о
французской  революции!)   Сравни,   сколько   платит   мир   учителям   и
изобретателям и сколько платит деловым людям. Вот тогда ты увидишь, кто из
них действительно нужен миру. В этой видимой  несправедливости  есть  своя
правда, Джордж; торговля -  великий  двигатель.  Торговля  заставляет  мир
вертеться!.. Корабли! Венеция! Империя!
   Внезапно дядя вскочил на ноги.
   - Обдумай все это, Джордж, хорошенько обдумай. А в воскресенье  приходи
к нам на новую квартиру - мы живем теперь на Гоуэр-стрит -  повидать  свою
тетку. Она часто спрашивает о тебе, Джордж, очень часто,  и  все  упрекает
меня, зачем я взял твои деньги, хотя я всегда говорил и  сейчас  повторяю,
что уплачу тебе по двадцати пяти шиллингов за каждый твой фунт, да  еще  с
процентами. Подумай о моем предложении. Я прошу тебя помочь не мне. Самому
себе. Твоей тетке Сьюзен. Всему  предприятию.  Всей  промышленности  твоей
страны.  Ты  нам  нужен  до  зарезу.  Говорю  тебе  прямо:  я  знаю   свои
возможности. А ты  возьмешься  за  дело,  и  оно  у  тебя  пойдет!  Я  уже
представляю себе, как ты работаешь здесь, правда, с кислым видом...
   Он ласково улыбнулся,  но  тут  же  на  его  лице  появилось  серьезное
выражение.
   - Мне нужно еще продиктовать одно письмо, - проговорил он и  скрылся  в
соседней комнате.


   Не без борьбы уступил я соблазнительным доводам дяди. Я стойко держался
целую неделю, размышляя о своей жизни, о том, что ждет меня впереди. Мысли
вихрем проносились у меня в голове. Напряженное раздумье порой  не  давало
мне спать по ночам.
   Я чувствовал, что надвигается кризис: разговор с инспектором  колледжа,
беседа с дядей, бесперспективность моей любви к Марион  -  все  предвещало
его. Как жить дальше?
   Я хорошо помню свои переживания в ту пору, постоянную смену настроений.
   Припоминаю, например, возвращение домой  после  разговора  с  дядей.  Я
спустился по Феррингтон-стрит  к  набережной,  так  как  полагал,  что  на
многолюдных Холборн-стрит и Оксфорд-стрит мне  трудно  будет  собраться  с
мыслями. Набережная между мостами Блэкфрайерс и Вестминстер еще  и  теперь
напоминает мне о пережитых мною сомнениях.
   Вы ведь знаете, что я с самого начала трезво смотрел на дядину затею  и
сразу понял, что с точки зрения морали  она  не  выдерживает  критики.  Ни
разу, ни на секунду я не отказывался от своего убеждения, что продажа Тоно
Бенге является с начала до конца бесчестным делом. Я понимал,  какой  вред
может принести людям Тоно Бенге - это слегка возбуждающее,  ароматичное  и
приятное на вкус снадобье. Его  употребление  могло  войти  в  привычку  и
приучить человека к  еще  более  сильным  возбуждающим  средствам,  а  для
больных почками оно было просто очень опасно. Большой  флакон  Тоно  Бенге
должен был обходиться нам около семи пенсов, включая посуду,  а  продавать
его мы намеревались  за  полкроны  [2,5  шиллинга,  или  30  пенсов]  плюс
стоимость марки, свидетельствующей о наличии патента.
   Признаюсь, с самого начала меня не столько  отталкивала  мысль,  что  я
буду принужден заниматься мошенничеством,  сколько  невероятная  нелепость
всей этой затеи, рассчитанной на человеческую глупость. Я все  еще  думал,
что  общество  представляет  собой  или  должно  представлять  здоровую  и
разумную организацию. Мне казалось диким и  невероятным,  что  я,  молодой
человек в полном расцвете сил, приму участие в чудовищном предприятии,  на
складах которого будут разливать в бутылки заведомую дрянь  и  одурачивать
доверчивых, павших духом людей. Я все еще  придерживался  своих  юношеских
убеждений и считал, что, как  ни  заманчивы  перспективы  легкой  жизни  и
богатства, нарисованные дядей, в них кроется  нечто  недостойное.  Во  мне
жила уверенность, что меня ждет поприще честного, полезного  труда;  пусть
покамест это лишь тропинка, заросшая травой, но она маячит передо мной,  и
придет час, когда я решительно вступлю на нее.
   В  первые  минуты,  когда  я  шел  по  набережной,  желание  отвергнуть
предложение дяди все нарастало. Я не мог сделать этого  сразу  же,  потому
что находился  под  его  обаянием.  Может  быть,  здесь  играла  роль  моя
давнишняя привязанность к дяде или мне было неловко так  ответить  на  его
радушный прием. Но больше всего тут  мешала  его  способность  убеждать  -
правда, ему  не  удалось  внушить  мне  веру  в  его  честность  и  особые
дарования, но зато я лишний раз убедился, что мир сошел с ума. Я  понимал,
что дядя - вздорный человек, своего рода безумец, но ведь мы живем в таком
же вздорном и безумном мире! А человек должен как-то  существовать.  Своей
нерешительностью я удивил его да и самого себя.
   - Нет, - заявил я, - мне необходимо поразмыслить.
   И пока я шел по  набережной,  у  меня  складывалось  о  дяде  нелестное
впечатление. Он становился все ничтожнее и ничтожнее в моих  глазах,  пока
не превратился в крошечного, жалкого человечка, обитателя  грязной  глухой
улицы, рассылающего доверчивым покупателям сотни флаконов своего снадобья.
Вероятно, по контрасту с громадами зданий юридических  корпораций,  Совета
школ  (как  он  назывался  тогда),  Соммерсет-хауза,   гостиниц,   мостов,
Вестминстера  вдали  дядя  стал  мне  представляться  каким-то  тараканом,
копающимся в грязи между половицами.
   Но тут мой взгляд остановился на ярко сверкающих по ночам в южной части
города рекламах "Пища Сорбера" и "Железистое вино Крекнелла", я подумал  о
том, как уместны они в этом мире и  насколько  явно  стали  частью  общего
целого.
   Из  Палас-ярда  торопливо  вышел  какой-то  человек,   и   полицейский,
приветствуя его, прикоснулся рукой к козырьку  шлема.  Своим  цилиндром  и
манерой держаться этот человек удивительно напомнил мне дядю.  Ну  что  ж,
разве Крекнелл не был членом парламента?..
   Тоно Бенге кричал с  рекламного  щита  около  Адольфи-террас,  затем  я
заметил его  около  Керфекс-стрит,  а  на  Кенсингтон-хай-стрит  он  вновь
привлек мое внимание. Я видел его рекламы еще раз  шесть  или  семь,  пока
дошел до дому.
   Да, видимо, Тоно Бенге - это нечто большее, чем дядина фантазия...
   Я размышлял об этом, упорно размышлял... Торговля правит миром.  Скорее
богатство, чем торговля! Это верно. Но верно также и утверждение дяди, что
кратчайшим путем к богатству является продажа самой дешевой дряни в  самой
дорогой упаковке. В конце концов он  был  совершенно  прав.  "Pecunia  non
olet" ["деньги не  пахнут"  (лат.)],  -  сказал  один  римский  император.
Возможно, что мои великие герои,  о  которых  я  читал  у  Плутарха,  были
заурядными людьми и казались великими только потому, что жили очень давно.
Возможно, что и социализм, к которому меня влекло, -  всего  лишь  наивная
мечта, наивная еще и  потому,  что  все  его  обещания  лишь  относительно
справедливы. Моррис и другие утописты только забавлялись, создавая все эти
теории. Им доставляло эстетическое  удовольствие  перестраивать  в  мечтах
мир. У людей никогда не будет взаимного доверия, чтобы  добиться  перемен,
которые сулит социализм. Это знали все, за исключением нескольких  молодых
глупцов.
   В глубоком раздумье, переходя дорогу в Сент-Джеймском парке, я едва  не
попал под копыта вставших на дыбы серых рысаков. Полная и, судя по  всему,
не очень знатная, но с шиком одетая дама презрительно взглянула на меня из
коляски. "Это, вероятно, жена какого-нибудь торговца пилюлями", -  подумал
я.
   В уме у меня все время звучала, преследуя, будто  однообразный  припев,
фраза дяди - коварная, соблазнительно окрашенная лестью:  "Добейся,  чтобы
предприятие работало, как часы. Ты сможешь это. О, я знаю, ты сможешь!"


   Юарт был совершенно неспособен оказать на меня  благотворное  моральное
воздействие. И если я все же решил рассказать ему всю историю, то лишь для
того, чтобы увидеть, как  он  ее  примет,  а  заодно  послушать,  как  она
прозвучит в  моей  передаче.  Я  пригласил  его  пообедать  в  итальянском
ресторанчике возле Пентон-стрит, где за  восемнадцать  пенсов  можно  было
получить  довольно  своеобразный,  но   сытный   обед.   Юарт   явился   с
основательным  синяком  под  глазом,  происхождение  которого  не  захотел
объяснить.
   - Это не столько  синяк,  -  сказал  он,  -  сколько  след  от  красной
повязки... Что тебе нужно от меня?
   - Расскажу за салатом, - ответил я.
   Но мне не пришлось рассказывать. Я  прикинулся,  будто  никак  не  могу
решить, пойти ли мне по торговой части, или в связи с моей  склонностью  к
социализму заняться учительством. Юарт, разомлевший  от  кьянти  (еще  бы,
пятнадцать пенсов за бутылку!), сразу ухватился за  эту  тему,  совершенно
позабыв о моих сомнениях.
   Его  высказывания   носили   совершенно   абстрактный,   неопределенный
характер.
   Назидательным   тоном,   жестикулируя   щипцами    для    орехов,    он
разглагольствовал:
   -  Реальность  жизни,  мой  дорогой  Пондерво,  -   это   хроматический
конфликт... и форма. Уясни себе это, и  к  черту  все  вопросы!  Социалист
скажет тебе, что вот этот цвет и эта форма  соответствуют  друг  другу.  А
индивидуалист  будет  утверждать  совсем  другое.  Что  же   это   значит?
Решительно ничего! Могу тебе лишь одно посоветовать - никогда ни о чем  не
жалей. Будь самим собой, ищи прекрасное там, где ты надеешься его найти, и
не сетуй на головную боль по утрам... Ведь что такое утро, Пондерво?  Утро
- это совсем не то, что вечер!
   Для большей важности он замолчал.
   - Какой вздор! - воскликнул я, отчаявшись его понять.
   - Вздор, говоришь? А ведь это основа моей мудрости. Ты  можешь  с  этим
либо соглашаться, дорогой Джордж, либо не соглашаться. Это твое дело...
   Он положил щипцы для орехов подальше  от  меня  и  вытащил  из  кармана
засаленный блокнот.
   - Намереваюсь украсть эту горчичницу, - заявил он.
   Я попытался остановить его.
   - Мне она нужна только для образца. Я должен сделать памятник на могилу
одной старой скотине. Бакалейщик-оптовик. Я поставлю четыре горчичницы  по
углам памятника. Смею думать, что бедняга был бы рад, если бы там, где  он
сейчас находится, ему поставили  горчичные  пластыри  для  охлаждения.  Во
всяком случае, горчичница тю-тю!


   Как-то среди ночи мне пришло в  голову,  что  только  Марион  могла  бы
разрешить обуреваемые меня сомнения. Лежа  в  постели,  я  обдумывал,  как
рассказать ей о своих затруднениях, представлял, как мы будем беседовать с
ней, и она, прекрасная, словно богиня, вынесет простое, но мудрое решение.
   - Вы понимаете, я  должен  стать  рабом  капиталистической  системы,  -
мысленно говорил я ей, употребляя выражения, какие в ходу у социалистов, -
отказаться от всех своих убеждений. Мы  пойдем  в  гору,  разбогатеем,  но
разве это даст нам моральное удовлетворение?
   Она ответит:
   - Нет, нет! Это недопустимо!
   - Но тогда нам остается только ждать!
   И вот тут-то она внезапно превратится в богиню. Сияющая,  раскроет  мне
свои объятия и скажет благородно и честно:
   - Нет, мы любим друг друга, и ничто низменное не должно коснуться  нас.
Мы любим Друг друга. Зачем же нам ждать, дорогой? Разве имеет значение для
нас, что мы бедны и останемся бедняками?..
   Но в действительности наша беседа приняла  совсем  другой  оборот.  Как
только я увидел ее, все мое ночное красноречие показалось мне смехотворным
и все моральные ценности поблекли.  Я  дождался  ее  у  дверей  мастерской
"персидского  одеяния"  на  Кенсингтон-хай-стрит  и  проводил  домой.  Она
появилась передо мной в сумерках теплого вечера. На  ней  была  коричневая
соломенная шляпка, в которой она выглядела не только хорошенькой, но  даже
красивой.
   - Какая у вас чудесная шляпка! - сказал я, чтобы завязать  разговор,  и
получил в награду редкий дар - ее очаровательную улыбку.
   - Я люблю  вас,  -  прошептал  я,  когда  мы  шли  рядом  по  тротуару,
пробираясь в толпе пешеходов.
   Продолжая улыбаться, она укоризненно покачала головой и сказала:
   - Будьте благоразумны!
   На узких тротуарах людной улицы разговаривать  было  трудно.  Некоторое
время мы молча шли  в  западном  направлении,  пока  не  удалось  наладить
беседу.
   - Я хочу, чтобы вы стали моей, Марион,  -  сказал  я.  -  Разве  вы  не
понимаете? Я не могу без вас.
   - Опять? - одернула она меня.
   Не знаю, поймет ли это читатель, но иной раз даже самое пылкое чувство,
самое страстное обожание на мгновение уступает место  чувству  откровенной
ненависти. Именно такую ненависть испытал я к Марион при этом высокомерном
"опять?". Правда, эта вспышка тотчас же погасла, и я  не  успел  осознать,
что это было как бы предупреждением судьбы.
   - Марион, - сказал я, - для меня это не пустяк. Я люблю  вас.  Я  готов
умереть - только бы вы были моей... Разве вам безразлично это?
   - Какое это имеет значение?
   - Вам это безразлично! - воскликнул я. - Совершенно безразлично!
   - Вы знаете, что не безразлично, - ответила она. - Если бы я... если бы
вы не нравились мне, разве я разрешала бы вам встречать меня, разве я была
бы сейчас с вами?
   - Тогда обещайте, что вы станете моей женой.
   - Если я и пообещаю, разве это что-нибудь изменит?
   Нас неожиданно разъединили двое рабочих, несших лестницу.
   - Марион, - сказал я, когда мы снова очутились рядом,  -  я  прошу  вас
быть моей женой.
   - Мы не можем пожениться.
   - Почему?
   - Мы не можем жить на улице.
   - Но отчего бы нам не рискнуть!
   - Прекратим этот никчемный разговор.
   Она внезапно помрачнела.
   - Что хорошего в семейной жизни  для  нас?  -  сказала  она.  -  Будешь
чувствовать себя несчастной - только и всего. Я насмотрелась на  замужних.
Пока ты одна и у тебя есть карманные  деньги,  еще  можно  позволять  себе
кое-какие раз