нты он ненавидел. "Крикливы,
- говорил он о них. - Все равно что нацепить на себя квитанцию  об  уплате
подоходного налога. Это годится для Парк-Лейн. Для биржевой мелкоты. Не  в
моем стиле, Джордж. Я солидный финансист".
   Сказанного вполне достаточно, чтобы дать представление о его внешности.
Одно время она была известна всем и каждому, ибо в разгар бума он разрешил
помещать в дешевых газетках множество своих фотографий  и,  наконец,  даже
карандашный портрет... За те годы и голос его изменился: прежде у него был
тенор,  а  теперь  в  нем  появились  низкие  бархатистые  ноты  и,  чтобы
определить их, моих музыкальных познаний явно  не  хватает.  С  годами  он
почти отстал от привычки со свистом сквозь зубы втягивать воздух:  "з-з-з"
- и возвращался к ней лишь в минуты, когда особенно сильно волновался.  На
протяжении всей своей карьеры, несмотря  на  огромное,  под  конец  просто
сказочное богатство, в повседневных своих  привычках  он  остался  так  же
неприхотлив, как во времена Уимблхерста. Он никогда не прибегал к  услугам
лакея; в самом расцвете его величия брюки ему гладила горничная,  а  когда
он выходил из дома или из отеля, швейцар  смахивал  пыль  с  его  сюртука.
Старея, он начал за завтраком умерять свой  аппетит  и  одно  время  много
говорил о докторе Хейге и мочевой кислоте. Но за обедом и  ужином  ел  все
подряд, правда, в меру. Он знал толк в еде и, когда подавали  какое-нибудь
из его любимых блюд, громко причмокивал, и на лбу у него проступал пот. Он
старательно ограничивал себя в употреблении спиртного, кроме тех  случаев,
когда  какой-нибудь  банкет  или  иное  торжество  заставляли  его  забыть
всегдашнюю осторожность, и тогда, увлекшись, он пил в свое удовольствие и,
раскрасневшись, без умолку болтал о всякой  всячине,  кроме  своих  дел  и
планов.
   Чтобы довершить этот портрет, остается сказать, что  все  его  движения
были порывисты и резки, как прыжки китайского болванчика, и какую бы  позу
он ни принял, всегда казалось, что остановился он внезапно и лишь на миг и
сейчас вновь рванется куда-то. Будь я художником, я  непременно  нарисовал
бы его на фоне того  тревожного,  хмурого  неба,  какое  часто  видишь  на
картинах  восемнадцатого  века,  в  почтительном  отдалении  -   огромный,
новейшей марки автомобиль, готовый вот-вот сорваться с  места,  секретарь,
бегущий с бумагами, и шофер, уже взявшийся за руль.
   Таков был человек, который создал грандиозное предприятие  Тоно  Бенге,
управлял им, затем с успехом перестроил его и медленно, но  неуклонно  шел
от одного грандиозного начинания к другому, пока  не  завоевал  восхищение
самых широких кругов вкладчиков. Я" уже, кажется, упоминал, что задолго до
того, как мы предложили вниманию публики Тоно Бенге, мы открыли контору по
распространению в Англии некоторых американских изделий. Вдобавок в скором
времени мы стали совладельцами фирмы  "Хозяйственное  мыло  Моггса";  этим
дядюшка начал свой поход под лозунгом "Все для удобства хозяек",  и  поход
этот, вкупе с круглым выпяченным брюшком и повелительной осанкой, завоевал
дядюшке звание нового Наполеона.


   Встреча моего дяди с молодым Моггсом на обеде в Сити  (который  давала,
помнится, какая-то бутылочная фирма) в разгар  торжества,  когда  они  оба
успели изрядно выпить, свидетельствует о том,  что  современная  коммерция
еще не совсем чужда романтизма. Это был внук Моггса, основавшего  дело,  -
типичное  детище  образованной  и  утонченной  вырождающейся  плутократии.
Воспитывали  его  совсем  как  Рескина,  поощряли  увлечение  историей,  а
управление делами фирмы возложили на  его  двоюродного  брата  и  младшего
компаньона.
   Мистер Моггс, натура тонкая и склонная к ученым занятиям, после  долгих
поисков достойной деятельности, которая не напоминала бы ему  постоянно  о
мыле, только  было  решил  посвятить  себя  истории  Фив  египетских,  как
двоюродный брат внезапно скончался, и вся  ответственность  легла  на  его
плечи. В застольной беседе, разоткровенничавшись,  Моггс  стал  плакаться,
что на него свалились столь неприятные и тягостные обязанности, и  дядюшка
изъявил готовность облегчить его  бремя  и  тут  же,  не  сходя  с  места,
предложил себя в компаньоны. Они даже договорились об  условиях,  да,  да,
это были настоящие деловые  условия,  хотя  будущие  компаньоны  и  сильно
подвыпили.
   Каждый джентльмен записал имя и адрес другого у себя на манжете, и  они
расстались по-братски, мило и непринужденно, а  наутро  хватились  манжет,
когда вчерашние сорочки уже попали в стирку. То был один из дней, когда  я
занимался с  дядюшкой  делами,  и  я  видел,  как  он  мучительно  пытался
припомнить имя или приметы своего компаньона.
   -  Он  такой  длинный,  белобрысый,  в   очках,   произношение   этакое
благородное, и физиономия такая, знаешь, прямо из аквариума.
   Я был озадачен.
   - Как из аквариума?
   - Ну, понимаешь, уставится на тебя, как рыба. Он  занимается  мылом,  я
почти уверен. Он человек с именем. И дело у него первый сорт, надежнее  не
найдешь. Я сразу это сообразил, хотя и был немного на взводе...
   Хмурые и озабоченные,  мы  наконец  вышли  из  дому  и  отправились  на
Финсбери в поисках хорошей бакалейной лавки  с  богатым  выбором  товаров.
Сперва мы зашли в аптеку и купили возбуждающего для дядюшки, а потом нашли
и нужную лавку.
   - Дайте мне по полфунта всех сортов мыла, какие у вас есть.  Да,  прямо
сейчас... Погоди-ка, Джордж... А вот то мыло у вас как называется?
   Дядя спросил о другом куске, о третьем и наконец услышал в ответ:
   - Хозяйственное мыло Моггса.
   - Оно самое, - сказал дядюшка. - Можно  было  не  ломать  себе  голову.
Идем, Джордж, позвоним этому Моггсу  по  телефону.  Что,  заказ?  Покупаю,
конечно. Пошлите все это...  пошлите  все  это  лондонскому  епископу.  Он
сумеет этим распорядиться с толком. (Прекрасный  человек  этот  епископ...
благотворительность и все такое прочее.) А счет пришлите мне. Вот карточка
Пондерво, Тоно Бенге.
   Потом  мы  отправились  к  Моггсу  и  застали  его  еще  в  постели,  -
развалившись на своем роскошном ложе, в куртке из  верблюжьей  шерсти,  он
попивал китайский чай, и вид у него был отнюдь не такой, как полагается  в
час второго завтрака.
   Встреча  с  молодым  Моггсом  значительно  расширила  мои  познания   о
человеке, с такого рода людьми я еще  не  сталкивался;  он  казался  очень
холеным, был осведомлен обо всем на свете, но уверял меня, что никогда  не
читает газет и не употребляет никакого мыла.
   По его словам, у него была для этого слишком нежная кожа.
   - Мы вам устроим широкую даровую  рекламу.  Не  возражаете?  -  спросил
дядюшка.
   - Рекламы  есть  уже  на  вокзалах,  на  скалах  южного  побережья,  на
театральных программках, в книжках моего сочинения в стихах, на  рекламных
щитах и даже в "Mercure de France" ["Вестник Франции"].
   - Мы все на этом разбогатеем, - заявил дядя.
   -  Если  только  вы  не  будете  мне  надоедать,  можете  умножать  мои
богатства, сколько вам вздумается, - проговорил Моггс, закуривая сигарету.
   И уж, конечно, из-за нас он не  стал  беднее.  Это  первая  фирма,  чья
история во всех подробностях послужила материалом  для  рекламы;  мы  даже
добились того, что иллюстрированный журнал поместил статьи  о  необычайном
прошлом Моггсов. Мы состряпали Моггсиану.  Предоставив  нашему  компаньону
наслаждаться жизнью, весьма далекой от коммерции, мы придумали  прелестные
жизнеописания Моггса Первого, Моггса Второго,  Моггса  Третьего  и  Моггса
Четвертого. Если вы не слишком молоды, вы должны помнить некоторые из  них
и нашу великолепную витрину, разукрашенную  совсем,  как  это  делали  при
короле  Георге.   Дядюшка   накупил   мемуаров,   относящихся   к   началу
девятнадцатого века, проникся стилем  эпохи  и  принялся  сочинять  разные
истории о старике Моггсе Первом и герцоге Веллингтоне, о Георге Третьем  и
некоем мыловаре ("Почти наверняка это был старик Моггс").  Вскоре  к  мылу
"Примула", которое с  самого  начала  выпускал  Моггс,  мы  прибавили  еще
несколько  душистых  и  пережиренных  сортов,   "специальное   детское   -
употреблялось в доме герцога Кентского и при купании королевы  Виктории  в
дни  ее  младенчества",  -  а  сверх  того  порошок  для  чистки   серебра
"Совершенство" и наждак. Мы присоединили к себе  небольшую  второразрядную
фирму графитовых изделий  и  вытащили  на  свет  ее  родословную,  которая
уходила корнями в глубь веков.  Дядюшка  самолично  додумался  довести  до
сведения покупателей, что она поставляла свой товар самому Черному Принцу.
Он не упускал случая узнать что-нибудь новенькое о графите и его  истории.
Помню, как он поймал на ходу президента  общества  Пеписа  [Пепис,  Сэмюэл
(1633-1703) - секретарь адмиралтейства, автор ценного по своим  материалам
дневника].
   - Скажите, а у Пеписа нет ни словечка о графите?  Ну,  знаете,  графит,
который для грифелей? Или он и не упоминает о таком общеизвестном факте?
   В те дни он наводил ужас на видных историков.
   - Не бойтесь, не нужна мне эта ваша  история  с  трубами  и  барабанным
боем, - обычно говорил он. - На что мне знать, кто у кого был в любовниках
и почему такой-то разорил такую-то провинцию,  все  это  враки  и  чепуха.
Какое мне до этого дело! Да и никому сейчас  нет  до  этого  дела.  Они  и
сами-то, наши предки, не знали толком, что к чему...  А  я  вот  что  хочу
знать. В средние  века  было  что-нибудь  придумано,  чтобы  горничным  не
ползать по полу на коленках? Когда рыцари после турнира принимали  горячую
ванну, что они клали в воду? А Черный Принц - ну, знаете, тот самый,  -  у
него что, латы были выкрашены, или  эмалью  покрыты,  или  как?  По-моему,
вычернены графитом. Очень даже возможно - знаете, как белят глиной, -  так
вот, я хочу знать: умели они тогда чернить графитом?
   Случилось так, что, расхваливая на все лады мыло Моггса во всякого рода
рекламах, которые произвели переворот в  литературе  этого  рода,  дядюшка
нечаянно открыл для себя не только историю давнего прошлого, но и огромную
область мелких предметов, в которой было где развернуться изобретательному
и предприимчивому человеку; сколько возможностей таят  в  себе  совки  для
мусора и мясорубки, мышеловки и пылесосы, все то,  что  всегда  найдешь  в
москательных и скобяных лавках. И он снова загорелся мечтой своей  юности,
которая родилась еще до того, как я стал помогать  в  Уимблхерсте,  мечтой
создать "Патентованную квартиру Пондерво".
   - Человеческое жилище необходимо привести в порядок, Джордж,  -  сказал
он. - Этакая дурацкая неразбериха! Вещи так и путаются  под  ногами.  Надо
все расставить по местам.
   Одно время он  отдавался  этим  делам  с  пылом  истинного  социального
реформатора.
   - Надо сделать домашний очаг современным. Вот что я задумал, Джордж.  У
нас сейчас не быт, а какие-то обломки варварства, а надо из  него  сделать
хороший  механиз-ззз-зм,   достойный   нынешней   цивилизации.   Я   отыщу
изобретателей и заделаюсь монополистом по этой части. Всем займусь, каждой
мелочью. Чтоб моток  бечевки  не  превращался  в  ком,  который  никак  не
распутаешь, а клей - в камень. Понимаешь? А вслед за удобствами - красота.
Красота, Джордж! Все эти штучки сделать так, чтоб они  радовали  глаз-ззз.
Это  твоя  тетка  придумала.  Банки  для  джема   -   загляденье!   Пускай
какой-нибудь  из  этих  новомодных  художников  разрисует  образцы  всякой
посуды, а то она  теперь  уж  очень  безобразная.  Пускай  эти  разбойники
изобретатели выдумают для нас самые лучшие пылесосы. И к горничной в  ящик
чтоб приятно было заглянуть: тряпки для уборки - лучших расцветок. Или вот
ведра. Хоть вешай их на стену, как грелки. Вся металлическая посуда у  нас
заблестит и засверкает так, что смотреть любо-дорого!  Понимаешь,  чего  я
хочу? Вместо всех этих дурацких, уродливых вещей...
   Нас одолевали великолепные видения, и, когда я проходил мимо скобяных и
москательных лавок, они, казалось, обещали так  много,  словно  деревья  в
конце зимы, готовые вот-вот покрыться листвой и зацвести...
   И мы в самом деле немало потрудились, чтобы  по-новому  засверкали  все
витрины.  До  чего  они  были  скучны,  серы,   бесцветны,   эти   витрины
восьмидесятых годов, по сравнению с тем, что мы из них сделали!..
   Но я не стану излагать здесь во всех  подробностях  сложную  финансовую
историю акционерной компании Моггс (с  ограниченной  ответственностью),  в
которую мы на первых порах преобразовали фирму "Моггс и сыновья"; не стану
распространяться   о   том,   как   после   этого   мы   направили    свою
изобретательность на усовершенствование мелких скобяных  изделий;  как  мы
стали сперва агентами  по  их  распространению,  потом  компаньонами,  как
придушили парочку конкурентов, заключили выгодные  сделки  с  поставщиками
разного рода сырья и тем самым подготовили почву для создания нашей второй
фирмы, "Домашний обиход", или "ДоО", как называли ее в  Лондоне.  А  затем
последовало преобразование Тоно Бенге, потом "Все для  домоводства"  -  и,
наконец, бум!
   Всем этим перипетиям не место в  романе.  Да  притом  мне  уже  однажды
пришлось говорить об этом... Подробный, мучительно подробный  рассказ  обо
всем можно найти в моих и дядиных показаниях по делу  о  банкротстве  и  в
различных моих заявлениях, сделанных после  его  смерти.  Иные  знают  эту
историю всю целиком,  иные  даже  чересчур  хорошо,  большинству  все  эти
подробности неинтересны, - это история человека с воображением,  попавшего
в мир цифр; и если вы не расположены сравнивать  длинные  столбцы  фунтов,
шиллингов и пенсов, сопоставлять даты и поступления, все это покажется вам
и бессмысленным и непонятным. И в конце концов вы убедитесь, что  все  эти
первоначальные расчеты не то что  неверны,  просто  в  них  есть  какая-то
натяжка. При разборе дела, когда речь шла о фирме Моггса, о ДоО,  так  же,
как о  первых  шагах  и  о  преобразовании  Тоно  Бенге,  с  точки  зрения
коммерческой  этики,  мы  вышли  незапятнанными.  Знаменитое   объединение
нескольких  предприятий  в  фирму  "Все  для  домоводства"   было   первым
по-настоящему значительным делом моего  дядюшки,  первым  проявлением  его
смелых методов; для этого мы откупили ДоО, фирму Моггс (она была  тогда  в
полном расцвете и выплачивала по дивидендам семь  процентов)  и  приобрели
"Чистоль"  Скиннертона,  предприятие  Райфлшоу  и  "Мясорубки  и  кофейные
мельницы" Ранкорна. К этому объединению я не имел никакого касательства  и
всецело  предоставил  его  дядюшке,  потому  что   в   ту   пору   увлекся
воздухоплаванием  и  решил  продолжать  нашумевшие  в   то   время   опыты
Лилиенталя, Пилчера и братьев Райт. Я хотел превратить планер в  настоящую
летательную машину. Я намеревался установить на нем двигатель, как  только
разрешу  две-три  все   еще   неясные   проблемы,   связанные   с   осевой
устойчивостью. У меня был достаточно легкий мотор,  переделанный  мною  из
небольшой турбины Бриджера, но я знал, что должен быть всегда начеку и  не
давать своему аэроплану воли, иначе  он,  того  и  гляди,  задерет  нос  и
завалится на спину, и пока я не отучил его от этой блажи, поставить  мотор
было бы равносильно самоубийству.
   Но об этом я расскажу после. А теперь я хочу сказать, что только  после
банкротства  понял,  как  опрометчиво  дядюшка  обещал  (и  сдержал   свое
обещание) платить  по  восемь  процентов  годовых  на  обыкновенную  акцию
компании  "Все  для  домоводства",  капитал  которой  был   гораздо   ниже
объявленного.
   Ни я, ни дядя даже не отдавали себе отчета в том, насколько я отошел от
дел, занятый своими исследованиями. Финансы были мне куда меньше по вкусу,
чем организация фабрики Тоно Бенге. На  этом  новом  коммерческом  поприще
нельзя было шагу ступить без блефа и спекуляций, тут слишком часто шли  на
риск и утаивали истинное положение дел - все  это  ненавистно  человеку  с
научным складом ума. Не то чтобы я боялся, просто я чувствовал себя слегка
не в своей тарелке. Я ничего не опасался, но  мне  была  не  по  душе  эта
нечистоплотная, безответственная работа. Постепенно, то под одним, то  под
другим предлогом я почти совсем перестал ездить к дяде в  Лондон.  Поэтому
последний этап его деловой карьеры остался вне поля моего зрения.  Я  жил,
можно сказать, рядом с ним, говорил с ним, давал  кое-какие  советы,  иной
раз помогал ему отбиться от толпы, которая осаждала его по воскресеньям  в
Крестхилле, но не следовал за ним и не пытался его направлять.
   Со времени ДоО он выскочил на поверхность финансового мира, как  пузырь
на поверхность реки, а я продолжал копошиться  в  глубине,  словно  рак  в
тине.
   Так или иначе он необычайно преуспевал. Я думаю,  публику  он  особенно
привлек тем, что избрал столь близкую всем и  доступную  область  -  сразу
видишь, во что ты вложил свои деньги: название фирмы всегда у  тебя  перед
глазами и на тряпках и на ремнях  для  правки  бритв;  результаты  налицо,
значит, дело верное, солидное, незыблемее, как египетские  пирамиды.  Тоно
Бенге после реконструкции приносил тринадцать процентов годовых,  Моггс  -
семь, ДоО  -  девять,  по-видимому,  вполне  надежных,  да  еще  "Все  для
домоводства" - восемь; таким знали дядю в деловых кругах, и  потому  он  и
сумел прибрать  к  рукам  "Оздоровляющий  экстракт"  Робарна,  "Пасту  для
бритья" и "Кристаллы для ванн", а через три недели, продав их, положить  в
карман двадцать тысяч фунтов чистоганом. Мне кажется, что товары Робарна и
в самом деле стоили тех денег, которые платила за них публика, по  крайней
мере до тех пор, пока дутая реклама не приписала им ни с чем не сообразные
достоинства. То было время доверия и деловой экспансии; люди искали,  куда
бы вложить свои деньги, и акции промышленных предприятий были в моде. Цены
все росли и росли. Чтобы всплыть на высокий и зыбкий  гребень  финансового
могущества, дядюшке оставалось не так уж много. "Глотай мир, как  устрицу,
Джордж, - говорил он, - да смотри, чтобы ее не  выхватили  у  тебя  из-под
носа", что означало - смело и уверенно покупать  солидные  предприятия  по
сходной  цене,  вкладывать  в  них  еще  тысяч  по  тридцать  -  сорок   и
перепродавать. Право, у него  только  и  было  одно  затруднение:  как  бы
поумнее распорядиться кучей акций, которые оставались после  каждой  такой
сделки. Но в те годы я почти не задумывался над  его  делами,  не  отдавал
себе отчета в том, что здесь что-то неладно,  и  спохватился  лишь  тогда,
когда уже ничем нельзя было ему помочь.


   Вспоминая дядюшку, каким он  был  в  канун  великого  бума,  в  разгаре
лихорадочной  деятельности,  я  представляю  себе  его  в  тогдашней   его
резиденции в отеле Хардингем: вот он сидит за огромным  письменным  столом
старого дуба, курит сигару, потягивает вино и - коммерсант и  финансист  -
делает тысячу дел одновременно... А наши  вечера,  утра,  праздники,  наши
автомобильные поездки, "Леди Гров" и Крест-хилл - все это уже совсем  иной
круг воспоминаний.
   Комнаты в Хардингеме вытянулись вдоль  нарядного  коридора,  устланного
мягким ковром. Все выходящие в коридор двери, кроме первой, были  заперты;
в дядюшкину спальню, комнату, где он завтракал, и его личный кабинет почти
никому не было  доступа,  оттуда  был  еще  один  выход,  которым  дядюшка
пользовался иногда, спасаясь от  докучливых  посетителей.  Первая  комната
служила приемной и  была  обставлена  строго  по-деловому:  два  неудобных
дивана, несколько стульев, стол  под  зеленым  сукном  и  коллекция  самых
лучших реклам Моггса и Тоно Бенге; вместо плюшевых ковров, устилавших полы
отеля,  здесь  был  серо-зеленый   линолеум.   Тут   я   всегда   заставал
разношерстную и чрезвычайно занятную публику, всеми командовал на редкость
преданный, свирепый на вид швейцар Роппер, охранявший дверь, через которую
можно  было  еще  на  шаг  приблизиться  к  дядюшке.  Обычно  тут   ожидал