уселся за стол посередине, лицо у него было кислое,  недовольное,
он засунул палец под шитый воротник, оттянул и покрутил головой. Штатский,
невзрачный маленький человечек, плохо выбритый, с вялым желтоватым  лицом,
неслышно двигаясь, устроился рядом. Бригадный адъютант, не садясь, раскрыл
папку и принялся перебирать бумаги, передавая некоторые бригадиру.
     Панди, постояв немного как бы  в  нерешительности,  теми  же  четкими
передвижениями вернулся на место. За столом  негромко  разговаривали.  "Ты
будешь сегодня в собрании, Чачу?" - спрашивал бригадир. "У меня  дела",  -
ответствовал ротмистр, закуривши новую сигарету.  "Напрасно.  Сегодня  там
диспут". - "Поздно спохватились. Я уже высказался по этому поводу". -  "Не
лучшим образом, - мягко заметил ротмистру штатский. - Кроме того, меняются
обстоятельства - меняются мнения". - "У нас в Гвардии это не так", -  сухо
сказал  ротмистр.  "Право  же,  господа,  -  капризным  голосом   произнес
бригадир. - Давайте  все-таки  встретимся  сегодня  в  собрании..."  -  "Я
слышал, свежие креветки привезли",  -  не  переставая  рыться  в  бумагах,
сообщил адъютант. "Под пиво, а? Ротмистр!" - поддержал его штатский. "Нет,
господа, - сказал ротмистр. - У меня одно мнение, и я уже высказал его.  А
что касается пива..."  Он  добавил  еще  что-то  невнятное,  вся  компания
расхохоталась, а ротмистр Чачу  с  довольным  видом  откинулся  на  спинку
стула. Потом адъютант перестал рыться в бумагах, нагнулся  к  бригадиру  и
что-то шепнул ему. Бригадир покивал. Адъютант сел  и  произнес,  обращаясь
как бы к железной табуретке:
     - Ноле Ренаду.
     Панди толкнул дверь, высунулся и громко повторил а коридор:
     - Ноле Ренаду.
     В коридоре послышалось движение, и в комнату  вошел  пожилой,  хорошо
одетый, но какой-то измятый и встрепанный  мужчина.  Ноги  у  него  слегка
заплетались. Панди взял его за  локоть  и  усадил  на  табурет.  Щелкнула,
закрываясь, дверь. Мужчина громко откашлялся, уперся руками в  раздвинутые
колени и гордо поднял голову.
     - Та-ак... - протянул бригадир, разглядывая бумаги, и вдруг  зачастил
скороговоркой: - Ноле Ренаду,  пятьдесят  шесть  лет,  домовладелец,  член
магистратуры...  Та-ак...  Член  клуба  "Ветеран",  членский  билет  номер
такой-то... (Штатский зевнул, прикрывая  рот  рукой,  вытянул  из  кармана
пестрый журнал, положил себе на колени и принялся перелистывать)  Задержан
тогда-то там-то... при обыске изъято... та-ак...  Что  вы  делали  в  доме
номер восемь по улице Трубачей?
     - Я - владелец этого дома,  -  с  достоинством  сказал  Ренаду.  -  Я
совещался со своим управляющим.
     - Документы проверены? - обратился бригадир к адъютанту.
     - Так точно. Все в порядке.
     - Та-ак, - сказал бригадир. - Скажите, господин  Ренаду,  вам  знаком
кто-нибудь из арестованных?
     - Нет,  -  сказал  Ренаду.  Он  энергично  потряс  головой.  -  Каким
образом?.. Впрочем, фамилия одного из них... Кетшеф... По-моему, у меня  в
доме живет некий Кетшеф... а впрочем, не помню. Может быть, я ошибаюсь,  а
может быть не в этом моем доме. У меня есть еще два дома, один из них...
     - Виноват, - перебил штатский, не поднимая глаз от журнала. - А о чем
разговаривали в камере остальные арестованные, вы не обратили внимания?
     - Э-э-э... - протянул Ренаду. - Должен  признаться...  У  вас  там...
э-э-э... насекомые...  Так  вот  мы,  главным  образом,  о  них...  Кто-то
шептался в углу, но мне было, признаться, не до того... И потом, эти  люди
мне крайне неприятны, я - ветеран... Я предпочел иметь дело с  насекомыми,
хе-хе!
     - Естественно, - согласился бригадир. - Ну что же, мы не  извиняемся,
господин Ренаду. Вот ваши документы, вы свободны...  Начальник  конвоя!  -
сказал он, повысив голос.
     Панди распахнул дверь и крикнул:
     - Начальник конвоя, к бригадиру!
     - Ни о каких извинениях не  может  быть  и  речи,  -  важно  произнес
Ренаду.  -  Виноват  только  я,  я  один...  И  даже  не  я,  а  проклятая
наследственность... Вы разрешите? - обратился он к  Максиму,  указывая  на
стол, где лежали документы.
     - Сидеть, - негромко сказал Панди.
     Вошел Гай. Бригадир передал ему документы, приказал вернуть господину
Ренаду изъятое имущество, и господин Ренаду был отпущен.
     - В провинции Айю, - задумчиво сказал  штатский,  -  есть  обычай:  с
каждого выродка - я имею  в  виду  легальных  выродков  -  при  задержании
взимается налог... добровольный взнос в пользу Гвардии.
     - У нас это не принято, - холодно сказал бригадир.  -  По-моему,  это
противозаконно... Давайте следующего, - приказал он.
     - Раше Мусаи, - сказал адъютант железной табуретке.
     - Раше Мусаи, - повторил Панди в открытую дверь.
     Раше  Мусаи  оказался  худым,  совершенно  замученным  человечком   в
потрепанном домашнем халате и в одной туфле. Едва он  сел,  как  бригадир,
налившись кровью, заорал: "Скрываешься,  мерзавец?",  на  что  Раше  Мусаи
принялся многословно и путано объяснять, что он совсем не скрывается,  что
у него больная жена и трое детей, что у него за квартиру не  плочено,  что
его уже два раза задерживали и отпускали,  что  работает  он  на  фабрике,
мебельщик, что ни в чем не виноват, и Максим уже ожидал, что его выпустят,
но бригадир вдруг встал и  объявил,  что  Раше  Мусаи,  сорока  двух  лет,
женатый, рабочий,  имеющий  два  задержания,  нарушивший  постановление  о
высылке, приговаривается согласно  закону  о  профилактике  к  семи  годам
каторжных  работ  с  последующим  запрещением  жительства  в   центральных
районах. Примерно минуту Раше Мусаи  осмысливал  этот  приговор,  а  затем
разыгралась ужасная сцена. Несчастный мебельщик плакал, несвязно умолял  о
прощении, пытался падать на колени и продолжал  кричать  и  плакать,  пока
Панди выволакивал его в коридор. И Максим снова поймал на себе пристальный
взгляд ротмистра Чачу.
     - Киви Попшу, - сказал адъютант.
     В дверь втолкнули плечистого парня с  лицом,  изуродованным  какой-то
кожной  болезнью.  Парень  оказался  квартирным  вором-рецидивистом,   был
захвачен  на  месте  преступления  и  держался  нагло-заискивающе.  Он  то
принимался молить господ-начальничков не предавать его  лютой  смерти,  то
вдруг истерически хихикал, отпускал остроты и затевал рассказывать истории
из своей жизни, которые все начинались одинаково: "Захожу я в один дом..."
Он никому  не  давал  говорить.  Бригадир,  после  нескольких  безуспешных
попыток задать вопрос, откинулся на спинку  стула  и  возмущенно  поглядел
направо и налево от себя. Ротмистр Чачу сказал ровным голосом:
     - Кандидат Сим, заткни ему пасть.
     Максим не знал, как затыкают пасть, поэтому он просто взял Киви Попшу
за плечо и пару раз встряхнул. У Киви Попшу лязгнули челюсти, он  прикусил
язык и  замолчал.  Тогда  штатский,  давно  уже  с  интересом  наблюдавший
арестованного, произнес: "Этого  я  возьму.  Пригодится".  "Прекрасно!"  -
сказал бригадир и приказал отправить Киви Попшу обратно  в  камеру.  Когда
парня вывели, адъютант сказал:
     - Вот и весь мусор. Теперь пойдет группа.
     - Начинайте прямо с руководителя, - посоветовал штатский. -  Как  там
его - Кетшеф?
     Адъютант заглянул в бумаги и сказал железной табуретке:
     - Гэл Кетшеф.
     Ввели  знакомого  -  худого  человека  в  белом  халате.  Он  был   в
наручниках, и поэтому держал руки, неестественно вытянув их  перед  собой.
Глаза у него были красные, лицо отекло. Он сел и стал смотреть на  картину
поверх головы бригадира.
     - Ваше имя - Гэл Кетшеф? - спросил бригадир.
     - Да.
     - Зубной врач?
     - Был.
     - В каких отношениях находитесь с зубным врачом Гобби?
     - Купил у него практику.
     - Почему же не практикуете?
     - Продал кабинет.
     - Почему?
     - Стесненные обстоятельства, - сказал Кетшеф.
     - В каких отношениях находитесь с Орди Тадер?
     - Она моя жена.
     - Дети есть?
     - Был. Сын.
     - Где он?
     - Не знаю.
     - Чем занимались во время войны?
     - Воевал.
     - Где? Кем?
     -  На  юго-западе.  Сначала  начальником  полевого  госпиталя,  затем
командиром пехотной роты.
     - Ранения? Ордена?
     - Все было.
     - Почему решили заняться антигосударственной деятельностью?
     -  Потому  что  в  истории  мира  не   было   более   отвратительного
государства, - сказал Кетшеф. -  Потому  что  любил  свою  жену  и  своего
ребенка. Потому что вы убили моих друзей и растлили мой народ. Потому  что
всегда ненавидел вас. Достаточно?
     - Достаточно, - спокойно сказал бригадир. -  Более,  чем  достаточно.
Скажите нам лучше, сколько вам платят хонтийцы? Или вам платит Пандея?
     Человек в белом халате засмеялся. Жуткий это был  смех,  так  мог  бы
смеяться мертвец.
     - Кончайте эту комедию, бригадир, - сказал он. - Зачем это вам?
     - Вы - руководитель группы?
     - Да. Был.
     - Кого можете назвать из членов организации?
     - Никого.
     - Вы уверены? - спросил вдруг человек в штатском.
     - Да.
     - Видите ли,  Кетшеф,  -  мягко  сказал  человек  в  штатском,  -  вы
находитесь в крайне тяжелом положении. Мы знаем о  вашей  группе  все.  Мы
даже знаем кое-что о связях  вашей  группы.  Вы  должны  понять,  что  эта
информация получена нами от какого-то лица, и теперь только о нас зависит,
какое имя будет у этого лица - Кетшеф или какое-нибудь другое...
     Кетшеф молчал, опустив голову.
     - Вы! - каркнул  ротмистр  Чачу.  -  Вы,  бывший  боевой  офицер!  Вы
понимаете, что вам предлагают? Не жизнь, массаракш! Честь!
     Кетшеф опять засмеялся,  закашлялся,  но  ничего  не  сказал.  Максим
чувствовал, что этот человек ничего не боится. Ни смерти,  ни  позора.  Он
уже все пережил. Он уже считает себя  мертвым  и  опозоренным...  Бригадир
посмотрел на штатского.  Тот  покачал  головой.  Бригадир  пожал  плечами,
поднялся и объявил, что Гэл Кетшеф, пятидесяти лет, женатый, зубной  врач,
приговаривается на основании закона об  охране  общественного  здоровья  к
уничтожению. Срок исполнения приговора  -  сорок  восемь  часов.  Приговор
может быть заменен в случае согласия приговоренного дать показания.
     Когда Кетшефа вывели, бригадир с  неудовольствием  сказал  штатскому:
"Не понимаю тебя.  По-моему  он  разговаривал  довольно  охотно.  Типичный
болтун - по вашей же классификации.  Не  понимаю..."  Штатский  засмеялся:
"Вот потому-то, дружище, ты командуешь бригадой, а я... а я - у  себя".  -
"Все равно, - обиженно сказал бригадир. - Руководитель  группы...  склонен
пофилософствовать... Не понимаю". - "Дружище,  -  сказал  штатский.  -  Ты
видел когда-нибудь философствующего  покойника?"  -  "А,  вздор..."  -  "А
все-таки?" - "Может быть, ты видел?" - спросил бригадир. "Да, только  что,
- сказал штатский веско. - И заметь, не в первый раз... Я жив, он мертв, о
чем нам говорить? Так,  кажется,  у  Верблибена?.."  Ротмистр  Чачу  вдруг
поднялся, подошел вплотную к Максиму и прошипел ему в  лицо  снизу  вверх:
"Как стоишь, кандидат? Куда смотришь?  Смир-рна!  Глаза  перед  собой!  Не
бегать глазами!" Несколько секунд он, шумно дыша,  разглядывал  Максима  -
зрачки его бешено сужались и расширялись - потом вернулся на свое место  и
закурил.
     - Так, - сказал адъютант. - Остались: Орди Тадер, Мемо Грамену и  еще
двое, которые отказались себя назвать.
     - Вот с них и начнем, - предложил штатский. - Вызывайте.
     - Номер семьдесят три-тринадцать, - сказал адъютант.
     Номер семьдесят три-тринадцать вошел и сел на табурет. Он тоже был  в
наручниках, хотя одна рука у него  была  искусственная  -  сухой  жилистый
человек с болезненно-толстыми, распухшими от прокусов губами.
     - Ваше имя? - спросил бригадир.
     - Которое? - весело спросил однорукий. Максим даже вздрогнул: он  был
уверен, что однорукий будет молчать.
     - У вас их много? Тогда назовите настоящее.
     - Настоящее мое имя - номер семьдесят три-тринадцать.
     - Та-ак... Что вы делали в квартире Кетшефа?
     - Лежал в обмороке. К вашему  сведению,  я  это  очень  хорошо  умею.
Хотите, покажу?
     - Не трудитесь, - сказал человек в штатском. Он был очень зол. -  Вам
еще понадобится это умение.
     Однорукий вдруг захохотал. Он смеялся громко, звонко, как молодой,  и
Максим с ужасом понял, что он смеется  искренне.  Люди  за  столом  молча,
словно окаменев, слушали этот смех.
     - Массаракш! - сказал, наконец, однорукий, вытирая слезы плечом. - Ну
и угроза!.. Впрочем, вы еще молодой человек... Все архивы после переворота
сожгли, и вы даже не знаете, до чего вы все измельчали... Это была большая
ошибка - уничтожать старые кадры: они бы научили вас  относиться  к  своим
обязанностям спокойно. Вы слишком эмоциональны. Вы слишком  ненавидите.  А
вашу работу нужно делать по возможности сухо, казенно  -  за  деньги.  Это
производит на подследственного огромное впечатление.  Ужасно,  когда  тебя
пытает не враг, а чиновник. Вот посмотрите  на  мою  левую  руку.  Мне  ее
отпилили  в  доброй  довоенной  охранке,  в  три  приема,  и  каждый   акт
сопровождался   обширной   перепиской...   Палачи    выполняли    тяжелую,
неблагодарную работу, им  было  скучно,  они  пилили  мою  руку  и  ругали
нищенские оклады. И мне было страшно. Только очень большим усилием воли  я
удержался  тогда  от  болтовни.  А  сейчас...  Я  же  вижу,  как  вы  меня
ненавидите. Вы - меня, я - вас. Прекрасно!.. Но вы меня ненавидите  меньше
двадцати лет, а я вас - больше тридцати. Вы  тогда  еще  пешком  под  стол
ходили и мучили кошек, молодой человек...
     - Ясно, - сказал штатский. - Старая ворона. Лучший  друг  рабочих.  Я
думал, вас уже всех перебили.
     - И не надейтесь, - возразил однорукий. - Надо все-таки разбираться в
мире, где вы живете... а то  вы  все  воображаете,  будто  старую  историю
отменили и начали новую... Ужасное невежество, разговаривать с вами  не  о
чем...
     - По-моему, достаточно, - сказал бригадир, обращаясь к штатскому.
     Тот быстро написал  что-то  на  журнале  и  дал  бригадиру  прочесть.
Бригадир очень удивился, побарабанил пальцами по подбородку и с  сомнением
поглядел на штатского. Штатский улыбался. Тогда  бригадир  пожал  плечами,
подумал и обратился к ротмистру:
     - Свидетель Чачу, как вел себя обвиняемый при аресте?
     - Валялся, откинув копыта, - мрачно ответил ротмистр.
     - То-есть, сопротивления он не оказывал... Та-ак...  -  Бригадир  еще
немного подумал, поднялся и огласил приговор. - Обвиняемый номер семьдесят
три-тринадцать приговаривается к смертной казни, срок исполнения приговора
не определяется, впредь до исполнения приговора обвиняемый имеет пребывать
в работах на воспитании.
     На  лице  ротмистра  Чачу  проступило  презрительное  недоумение,   а
однорукий, когда его выводили, тихонько смеялся и  тряс  головой,  как  бы
приговаривая: "Ну и ну!.."
     Затем был введен номер семьдесят три-четырнадцать. Это был тот  самый
человек, который кричал, корчась на полу. Он был полон страха, но держался
вызывающе. Прямо с порога он крикнул, что отвечать не будет и снисхождения
не желает. Он действительно молчал и не ответил ни на один вопрос, даже не
вопрос штатского: нет ли жалоб на дурное  обращение?  Кончилось  тем,  что
бригадир посмотрел на штатского и вопросительно хмыкнул. Штатский кивнул и
сказал: "Да, ко мне". Он казался очень довольным.
     Потом  бригадир  перебрал  оставшиеся  бумаги  и  сказал:  "Пойдемте,
господа, поедим. Невозможно..." Суд удалился, а Максиму и Панди  разрешили
стоять вольно. Когда ротмистр тоже вышел, Панди сказал:
     - Видал гадов? Хуже змей, ей-богу. Главное ведь что? Не  боли  у  них
голова, ну как бы ты узнал, что они  выродки?  Подумать  страшно,  что  бы
тогда было...
     Максим промолчал. Говорить ему не хотелось. Картина мира,  еще  сутки
назад казавшаяся такой логичной и отчетливой, сейчас  размылась,  потеряла
очертания. Впрочем,  Панди  не  нуждался  в  репликах.  Снявши,  чтобы  не
запачкать, перчатки, он извлек  из  кармана  кулек  с  леденцами,  угостил
Максима и принялся рассказывать, как он не терпит  этот  пост.  Во-первых,
страшно было заразиться от выродков. Во-вторых, некоторые  из  них,  вроде
этого, однорукого, вели себя ну до того нагло, что сил  нет  как  хотелось
дать по шее. Один раз он вот так терпел-терпел, а потом и  дал  -  чуть  в
кандидаты не разжаловали. Спасибо ротмистру, отстоял.  Засадил  только  на
двадцать суток и еще сорок суток без увольнения...
     Максим сосал леденец. слушал в пол-уха и молчал. Ненависть, думал он.
Те ненавидят этих, эти  ненавидят  тех.  За  что?..  Самое  отвратительное
государство... Почему? Откуда он это взял?.. Растлили  народ...  Как?  Что
это может значить?.. И этот штатский... Не может быть, чтобы он намекал на
пытки. Это же было давно,  в  средние  века...  Впрочем...  фашизм...  Да,
помнится, не только в средние. Может  быть,  это  фашистское  государство?
Массаракш, что такое фашизм? Агрессия, расовая  теория...  Гилтер...  нет,
Гилмер... Да-да - теория  расового  превосходства,  массовые  уничтожения,
геноцид,  захват   мира...   ложь,   возведенная   в   принцип   политики,
государственная ложь - это я хорошо помню, это меня больше всего поразило.
Но по-моему, здесь этого нет. Гай - фашист? И Рада? Нет,  здесь  другое  -
последствия  войны,  явная  жестокость  нравов,  как  следствие   тяжелого
положения. Большинство стремится подавить оппозицию меньшинства.  Смертная
казнь, воспитательные работы... Для меня  это  отвратительно,  но  как  же
иначе?.. А в чем, собственно, оппозиция? Да,  они  ненавидят  существующий
строй. Но что они делают конкретно? Ни слова  об  этом  не  было  сказано.
Странно... Словно судьи заранее сговорились с  обвиняемыми,  и  обвиняемые
ничего не  имеют  против...  А  что  же,  очень  даже  похоже.  Обвиняемые
стремятся разрушить систему противобаллистической защиты, судьям  об  этом
хорошо известно, и обвиняемые знают, что судьям об этом  хорошо  известно,
все остаются при своих убеждениях, говорить не о чем,  и  остается  только
оформить сложившиеся отношения официально. Одного уничтожить, другого - на
перевоспитание,  третьего...  третьего  зачем-то   берет   к   себе   этот
штатский...  Теперь хорошо бы понять, какая существует связь между больной
головой и пристрастием к оппозиции. Почему систему ПБЗ стремятся разрушить
только выродки? И при этом даже не все выродки?
     - Господин Панди, - сказал он. - А хонтийцы - они все выродки, вы  не
слыхали?
     Панди глубоко задумался.
     - Как тебе... понимаешь... - произнес, наконец, он. - Мы  в  основном
насчет внутренних дел,  насчет  выродков,  как  городских,  так  и  диких,
которые на Юге. А что там в Хонти или, скажем, еще где -  этому,  наверно,
армейцев обучают. Главное, что ты должен знать, - это  что  хонтийцы  есть
злейшие внешние враги нашего государства. До войны они нам подчинялись,  а
теперь злобно мстят... А выродки - внутренние враги. Вот и все. Понял?
     - Более или менее, - сказал Максим, и  Панди  сейчас  же  затеял  ему
выговор: в Гвардии так не отвечают, в Гвардии  отвечают  "так  точно"  или
"никак нет", а "более или менее" есть выражение штатское,  это  капраловой
сестренке можешь так отвечать, а здесь служба, здесь так нельзя...
     Вероятно он долго еще разглагольствовал бы,  тема  была  благодарная,
близкая его сердцу, и слушатель был  внимательный,  почтительный,  но  тут
вернулись господа офицеры. Панди замолчал на полуслове, прошептал "смирно"
и, совершив необходимые  эволюции  между  столом  и  железной  табуреткой,
застыл. Максим тоже застыл.
     Господа офицеры были в прекрасном настроении. Ротмистр Чачу громко  и
с пренебрежительным видом рассказывал, как  в  восемьдесят  четвертом  они
лепили  сырое  тесто  прямо  на  раскаленную  броню  и  пальчики,  бывало,
облизывали.  Бригадир  и  штатский  возражали,  что  гвардейский   дух   -
гвар