протискивались плечом вперед, то и дело
забегали в раскрытые, ярко  освещенные  двери  и  смешивались  с  толпами,
кишащими за огромными запотевшими витринами,  а  иногда  вдруг  собирались
большими группами, создавая пробки и водовороты, вытягивая шеи, заглядывая
куда-то. Здесь было очень много худых и бледных лиц, очень похожих на лицо
Рыбы, почти все они были некрасивы, излишне,  не  по  здоровому  сухопары,
излишне бледны, неловки, угловаты. Но они  производили  впечатление  людей
довольных: они часто и охотно смеялись, они вели себя непринужденно, глаза
их блестели, повсюду раздавались громкие оживленные голоса.  Пожалуй,  это
скорее все-таки благополучный мир, думал Максим. Во всяком случае,  улицы,
хотя и грязны, но не завалены  все-таки  отбросами,  да  и  дома  выглядят
довольно жизнерадостно - почти во всех окнах свет  по  случаю  сумеречного
дня, а значит недостатка в электроэнергии у них, по-видимому,  нет.  Очень
весело сверкают рекламные объявления, а что до  осунувшихся  лиц,  то  при
таком уровне уличного шума  и  при  такой  загрязненности  воздуха  трудно
ожидать чего-либо иного. Мир бедный, неустроенный, не совсем здоровый... и
тем не менее достаточно благополучный на вид.
     И вдруг на улице что-то переменилось. Раздались  возбужденные  крики.
Какой-то человек  полез  на  фонарный  столб  и,  повиснув  на  нем,  стал
энергично кричать, размахивая свободной рукой. На  тротуаре  запели.  Люди
останавливались, срывали головные уборы, выкатывали глаза и пели,  кричали
до  хрипа,  поднимая  узкие  лица  к   огромным   разноцветным   надписям,
вспыхнувшим внезапно поперек улицы.
     - Массаракш... - прошипел Фанк, и машина вильнула.
     Максим  смотрел  на  него.  Фанк  был  смертельно  бледен,  лицо  его
исказилось. Мотая головой, он с трудом оторвал руку от руля и уставился на
часы. "Массаракш..." - простонал  он  и  сказал  еще  несколько  слов,  из
которых Максим узнал только "не понимаю". Потом он оглянулся через  плечо,
и лицо его исказилось еще сильнее. Максим тоже  оглянулся,  но  позади  не
было ничего особенного.  Там  двигался  закрытый  ярко-желтый  автомобиль,
квадратный, как коробка.
     На улице кричали совершенно уже нестерпимо, но  Максиму  было  не  до
того. Фанк явно терял сознание, а машина продолжала  двигаться,  а  фургон
впереди затормозил, вспыхнули его сигнальные огни, и  вдруг  размалеванная
стенка надвинулась, раздался отвратительный скрежет, глухой удар, и  дыбом
встал исковерканный капот.
     - Фанк! - крикнул Максим. - Фанк! Не надо!
     Фанк лежал, уронив руку и голову на овальный руль,  и  громко,  часто
стонал. Вокруг визжали тормоза, движение  останавливалось,  выли  сигналы.
Максим потряс Фанка за плечо, бросил,  распахнул  дверцу  и,  высунувшись,
закричал по-русски: "Сюда! Ему плохо!" У автомобиля уже собралась  поющая,
орущая,  галдящая  толпа,  энергично  взмахивали  руки,  сотрясались   над
головами вздетые  кулаки,  десятки  пар  налитых  выкаченных  глаз  бешено
вращались в орбитах - Максим совершенно ничего не понимал: то ли эти  люди
были возмущены аварией, то ли они чему-то без  памяти  радовались,  то  ли
кому-то грозили. Кричать было бесполезно, не слышно было  самого  себя,  и
Максим снова вернулся к Фанку. Теперь тот  лежал,  откинувшись  на  спину,
запрокинув лицо, и изо всех сил мял ладонями виски, щеки, череп, на  губах
его пузырилась слюна. Максим понял, что его  мучает  нестерпимая  боль,  и
крепко взял его за локти, торопливо напрягаясь, готовясь перелить  боль  в
себя. Он не был уверен, что  это  получится  у  него  с  существом  другой
планеты, он искал и не мог найти нервный контакт, а тут еще вдобавок Фанк,
оторвав руки от висков, стал изо всех своих невеликих сил толкать  Максима
в грудь, что-то отчаянно бормоча плачущим голосом. Максим понимал  только:
"Идите, идите..." Было ясно, что Фанк не в себе.
     Тут дверца рядом с Фанком  распахнулась,  в  машину  просунулись  два
разгоряченных лица под  черными  беретами,  сверкнули  ряды  металлических
пуговиц, и сейчас же множество твердых крепких рук взяли Максима за плечи,
за  бока,  за  шею,  оторвали  от  Фанка  и  вытащили  из  машины.  Он  не
сопротивлялся - в этих руках не было угрозы или  злого  намерения,  скорее
наоборот. Отодвинутый в галдящую толпу,  он  видел,  как  двое  в  беретах
повели согнутого, скрюченного Фанка к желтому автомобилю,  а  еще  трое  в
беретах оттесняли от него людей, размахивающих руками. Потом толпа с ревом
сомкнулась  вокруг  покалеченной  машины,  машина  неуклюже  зашевелилась,
приподнялась, повернулась боком, мелькнули в воздухе  медленно  крутящиеся
резиновые колеса, и вот она уже лежит крышей вниз, а толпа лезет на нее, и
все кричат, поют, и все охвачены каким-то яростным, бешеным весельем.
     Максима оттеснили к стене дома, прижали к мокрой стеклянной  витрине,
и, вытянув шею, он увидел поверх голов, как желтый квадратный  автомобиль,
издавая медный  клекот,  задвигался,  засверкал  множеством  ярких  огней,
протиснулся через толпу людей и машин и исчез из виду.



                                    4

     Поздно вечером Максим понял, что сыт по горло этим городом,  что  ему
больше ничего не хочется видеть, а  хочется  ему  чего-нибудь  съесть.  Он
провел на ногах весь день, увидел необычно много, почти ничего  не  понял,
узнал простым подслушиванием несколько новых слов и отождествил  несколько
местных букв на вывесках и афишах. Несчастный случай  с  Фанком  смутил  и
удивил его, но в общем он был даже доволен, что снова предоставлен  самому
себе. Он любил самостоятельность, и ему очень не хватало самостоятельности
все это время, пока он сидел в бегемотовом пятиэтажном термитнике с плохой
вентиляцией. Поразмыслив,  он  решил  временно  потеряться.  Вежливость  -
вежливостью, а информация - информацией. Процедура контакта, конечно, дело
священное, но лучшего случая получить независимую информацию  наверное  не
найдется...
     Город поразил его воображение. Он жался к земле, все  движение  здесь
шло либо по земле, либо под землею, гигантские пространства между домами и
над домами пустовали, отданные дыму, дождю и туману. Он был серый, дымный,
бесцветный, какой-то везде одинаковый - не зданиями своими, среди  которых
попадались довольно красивые, не однообразным кишением толп на улицах,  не
бесконечной своей  сыростью,  не  удивительной  безжизненностью  сплошного
камня и асфальта, - одинаковый в чем-то самом общем, самом главном. Он был
похож на гигантский часовой механизм, в котором нет повторяющихся деталей,
но все движется, вращается, сцепляется  и  расцепляется  в  едином  вечном
ритме, изменение которого означает только  одно:  неисправность,  поломку,
остановку. Улицы  с  высокими  каменными  зданиями  сменялись  улочками  с
маленькими деревянными домишками; кишение  толп  сменялось  величественной
пустотой  обширных  площадей;  серые,  коричневые  и  черные  костюмы  под
элегантными накидками сменялись серым, коричневым  и  черным  тряпьем  под
драными выцветшими плащами;  равномерный  монотонный  гул  сменялся  вдруг
диким  ликующим  ревом  сигналов,  воплями  и  пением;  и  все  это   было
взаимосвязано,  жестко  сцеплено,  издавна  задано  какими-то   неведомыми
внутренними зависимостями, и ничто не имело самостоятельного значения. Все
люди были на одно лицо,  все  действовали  одинаково,  и  достаточно  было
присмотреться и понять правила перехода улиц, как ты терялся,  растворялся
среди остальных и мог двигаться в толпе хоть тысячу лет, не  привлекая  ни
малейшего внимания. Вероятно, мир этот был достаточно сложен и  управлялся
многими законами, но один - и главный - закон Максим уже открыл для  себя:
делай то же, что делают все, и так же, как делают все. Впервые в жизни ему
хотелось быть, как все. (Он видел отдельных людей, которые ведут  себя  не
так, как все, и эти люди вызывали у него живейшее отвращение -  они  перли
наперерез потоку, шатаясь, хватаясь за встречных, оскальзываясь  и  падая,
от них мерзко и  неожиданно  пахло,  их  сторонились,  но  не  трогали,  и
некоторые из них пластом лежали у стен под дождем.) И  Максим  делал,  как
все. Вместе с толпой  он  вваливался  в  гулкие  общественные  склады  под
грязными  стеклянными  крышами,  вместе  со  всеми  спускался  под  землю,
втискивался  в  переполненные  электрические  поезда,  мчался  куда-то   в
невообразимом грохоте и лязге,  подхваченный  потоком,  снова  выходил  на
поверхность, на какие-то новые улицы, совершенно  такие  же,  как  старые,
потоки людей разделялись,  и  тогда  Максим  выбирал  один  из  потоков  и
уносился вместе с ним...
     Потом наступил вечер, зажглись несильные фонари,  подвешенные  высоко
над землей и почти ничего не освещающие, на больших  улицах  стало  совсем
уже тесно, и отступая перед этой  теснотой,  Максим  оказался  в  каком-то
полупустом и полутемном переулке. Здесь он понял, что на  сегодня  с  него
довольно, и остановился.
     Он увидел три светящихся золотистых  шара,  мигающие  синюю  надпись,
свитую из стеклянных газосветных трубок, и дверь, ведущую в полуподвальное
помещение. Он уже знал, что тремя  золотистыми  шарами  обозначаются,  как
правило, места, где кормят. Он спустился по щербатым ступенькам  и  увидел
зальцу с низким потолком, десяток пустых столиков, пол, толсто  посыпанный
чистыми опилками, стеклянный буфет, уставленный подсвеченными бутылками  с
радужными жидкостями. В этом кафе почти никого не было. За  никелированным
барьером возле буфета медлительно двигалась рыхлая пожилая женщина в белой
куртке с засученными рукавами;  поодаль,  за  круглым  столиком,  сидел  в
небрежной позе малорослый, но крепкий человек с бледным квадратным лицом и
толстыми черными усами. Никто здесь  не  кричал,  не  кишел,  не  выпускал
наркотических дымов.
     Максим вошел, выбрал себе столик в нише подальше от буфета и  уселся.
Рыхлая женщина за барьером поглядела в его сторону и что-то хрипло  громко
сказала. Усатый человек тоже взглянул на него пустыми глазами, отвернулся,
взял стоявший перед ним длинный стакан с прозрачной жидкостью, пригубил  и
поставил на место. Где-то хлопнула дверь, и в зальце появилась молоденькая
и милая девушка  в  белом  кружевном  переднике,  нашла  Максима  глазами,
подошла, оперлась пальцами о столик и стала смотреть поверх его головы.  У
нее была чистая нежная кожа, легкий пушок на верхней губе и красивые серые
глаза. Максим  галантно  прикоснулся  пальцем  к  кончику  своего  носа  и
произнес:
     - Максим.
     Девушка  с  изумлением  посмотрела  на  него,  словно  только  теперь
увидела. Она была так мила, что Максим невольно улыбнулся до ушей, и тогда
она тоже улыбнулась, показала себе на нос и сказала:
     - Рада.
     - Хорошо, - сказал Максим. - Ужин.
     Она кивнула и что-то спросила. Максим на всякий случай  тоже  кивнул.
Он улыбаясь посмотрел ей вслед - она была  тоненькая,  легкая,  и  приятно
было вспомнить, что в этом мире тоже есть красивые люди.
     Рыхлая тетка у буфета произнесла длинную ворчливую фразу  и  скрылась
за своим барьером. Они здесь обожают барьеры, подумал Максим. Везде у  них
барьеры. Как будто все у них  здесь  под  высоким  напряжением...  Тут  от
обнаружил, что усатый смотрит на него. Неприятно смотрит, недружелюбно.  И
если приглядеться, то он и сам какой-то неприятный. Трудно сказать, в  чем
здесь дело, но он  ассоциируется  почему-то  не  то  с  волком,  не  то  с
обезьяной. Ну и пусть. Не будем о нем...
     Рада снова появилась и поставила перед Максимом тарелку  с  дымящейся
кашей из мяса и овощей и толстую стеклянную кружку с пенной жидкостью.
     - Хорошо, - сказал Максим и приглашающе похлопал  по  стулу  рядом  с
собой. Ему очень захотелось, чтобы Рада посидела тут  же,  пока  он  будет
есть, рассказала бы ему что-нибудь, а он бы послушал ее голос, и чтобы она
почувствовала, как она ему нравится и как ему хорошо рядом с нею.
     Но Рада только улыбнулась и покачала головой. Она  сказала  что-то  -
Максим разобрал слово "сидеть"  -  и  отошла  к  барьеру.  Жалко,  подумал
Максим. Он взял двузубую  вилку  и  принялся  есть,  пытаясь  из  тридцати
известных ему слов составить  фразу,  выражающую  дружелюбие,  симпатию  и
потребность в общении.
     Рада, прислонившись спиной к барьеру, стояла, скрестив руки на груди,
и поглядывала на  него.  Каждый  раз,  когда  глаза  их  встречались,  они
улыбались друг другу, и Максима несколько  удивляло,  что  улыбка  Рады  с
каждым разом становилась все бледнее и неуверенней.  Он  испытывал  весьма
разнородные чувства. Ему было приятно  смотреть  на  Раду,  хотя  к  этому
ощущению примешивалось растущее беспокойство. Он испытывал удовольствие от
еды, оказавшейся неожиданно вкусной и довольно  питательной.  Одновременно
он чувствовал на себе косой давящий взгляд усатого человека и  безошибочно
улавливал истекающее  из-за  барьера  неудовольствие  рыхлой  тетки...  Он
осторожно отпил из кружки - это было пиво, холодное, свежее, но,  пожалуй,
излишне крепкое. На любителя.
     Усатый что-то сказал, и Рада подошла к его  столику.  У  них  начался
какой-то приглушенный разговор, неприятный  и  неприязненный,  но  тут  на
Максима напала муха, и ему пришлось вступить с ней  в  борьбу.  Муха  была
мощная, синяя, наглая, она наскакивала, казалось, со  всех  сторон  сразу,
она гудела и завывала, словно объясняясь Максиму в любви,  она  не  хотела
улетать, она хотела быть здесь, с ним и с его  тарелкой,  ходить  по  ним,
облизывать их, она была упорна  и  многословна.  Кончилось  все  тем,  что
Максим сделал неверное движение, и она обрушилась в пиво. Максим брезгливо
переставил кружку на другой столик и стал доедать рагу. Подошла Рада и уже
без улыбки, глядя в сторону, спросила что-то.
     - Да, - сказал Максим на всякий случай. - Рада хорошая.
     Она глянула на  него  с  откровенным  испугом,  отошла  к  барьеру  и
вернулась, неся на блюдечке маленькую рюмку с коричневой жидкостью.
     - Вкусно, - сказал Максим, глядя на девушку ласково и  озабоченно.  -
Что плохо? Рада, сядьте здесь говорить. Надо говорить. Не надо уходить.
     Эта тщательно продуманная речь произвела на  Раду  неожиданно  дурное
впечатление. Максиму показалось даже, что она вот-вот заплачет. Во  всяком
случае у нее задрожали губы, она прошептала  что-то  и  убежала  из  зала.
Рыхлая женщина за барьером произнесла несколько негодующих слов. Что-то  я
не так делаю, обеспокоенно подумал  Максим.  Он  совершенно  не  мог  себе
представить - что. Он только понимал: ни усатый человек, ни рыхлая женщина
не хотят, чтобы Рада с ним "сидеть" и "говорить". Но поскольку они явно не
являлись представителями администрации и стражами законности  и  поскольку
он, Максим, очевидно не нарушал никаких законов, мнение этих  рассерженных
людей не следовало, вероятно, принимать во внимание.
     Усатый человек произнес нечто сквозь зубы, негромко, но с  совсем  уж
неприятной интонацией, залпом  допил  свой  стакан,  извлек  из-под  стола
толстую полированную трость, поднялся и не спеша приблизился к Максиму. Он
сел напротив, положил трость поперек стола и,  не  глядя  на  Максима,  но
обращаясь явно к нему, принялся  цедить  медленные  тяжелые  слова,  часто
повторяя "массаракш", и речь  его  казалась  Максиму  такой  же  черной  и
отполированной от частого употребления, как его уродливая трость, и в речи
этой была черная угроза, и вызов, и неприязнь, и все  это  как-то  странно
замывалось  равнодушием  интонации,  равнодушием  на   лице   и   пустотой
бесцветных остекленелых глаз.
     - Не понимаю, - сказал Максим сердито.
     Тогда усатый медленно повернул к нему белое  лицо,  поглядел  как  бы
насквозь, медленно, раздельно задал какой-то вопрос и вдруг ловко выхватил
из трости длинный блестящий нож с узким лезвием. Максим  даже  растерялся.
Не зная, что сказать и как реагировать, он взял со стола вилку и  повертел
ее в пальцах. Это произвело на усатого неожиданное действие. Он мягко,  не
вставая, отскочил, повалив стул, нелепо присел, выставив перед собою  свой
нож, усы его приподнялись, и обнажились желтые длинные зубы. Рыхлая  тетка
за барьером оглушительно завизжала,  Максим  от  неожиданности  подскочил.
Усатый вдруг оказался совсем рядом, но в ту же секунду откуда-то появилась
Рада, встала между ним и Максимом, и принялась громко и звонко  кричать  -
сначала на усатого, а потом, повернувшись, - на Максима. Максим совсем уже
ничего не понимал, а усатый вдруг неприятно заулыбался, взял свою  трость,
спрятал в нее нож и спокойно пошел к выходу. В дверях он обернулся, бросил
несколько негромких слов и скрылся.
     Рада, бледная, с дрожащими губами, подняла поваленный  стул,  вытерла
салфеткой пролитую коричневую жидкость, забрала  грязную  посуду,  унесла,
вернулась и что-то  сказала  Максиму.  Максим  ответил  "да",  но  это  не
помогло. Рада повторила то же самое, и голос у нее был раздраженный,  хотя
Максим чувствовал, что она не столько рассержена, сколько испугана. "Нет",
сказал Максим, и сейчас же тетка  за  барьером  ужасно  заорала,  затрясла
щеками, и тогда Максим, наконец, признался: "Не понимаю".
     Тетка выскочила из-за барьера, ни на секунду не  переставая  кричать,
подлетела к Максиму, встала перед ним, уперев руки в бока, и все вопила, а
потом схватила его  за  одежду  и  принялась  грубо  шарить  по  карманам.
Ошеломленный Максим не сопротивлялся.  Он  только  твердил:  "Не  надо"  и
жалобно взглядывал на Раду. Рыхлая тетка толкнула его в  грудь  и,  словно
приняв какое-то страшное решение, помчалась обратно к себе за барьер и там
схватила телефонный наушник. Максим понял, что у него  не  оказалось  всех
этих розовых и зелененьких  бумажек  с  лиловыми  оттисками,  без  которых
здесь, по-видимому, нельзя появляться в общественных местах.
     - Фанк! - произнес он проникновенно. - Фанк плохо! Идти. Плохо.
     Потом все как-то неожиданно разрядилось. Рада сказала  что-то  рыхлой
женщине, та бросила наушник, поклокотала еще немного и  успокоилась.  Рада
посадила Максима на прежнее место, поставила  перед  ним  новую  кружку  с
пивом и к его неописуемому удовольствию и облегчению села рядом. Некоторое
время все шло  очень  хорошо.  Рада  задавала  вопросы,  Максим,  сияя  от
удовольствия, отвечал  на  них:  "Не  понимаю",  рыхлая  тетка  бурчала  в
отдалении, Максим, напрягшись, построил еще  одну  фразу  и  объявил,  что
"дождь ходит массаракш плохо туман", Рада залилась смехом, а потом  пришла
еще одна молоденькая и  довольно  симпатичная  девушка,  поздоровалась  со
всеми, они с Радой вышли, и через некоторое время Рада появилась  уже  без
фартука, в блестящем красном плаще  с  капюшоном  и  с  большой  клетчатой
сумкой в руке.
     - Идем, - сказала она, и Максим вскочил. Однако  так  сразу  уйти  не
удалось. Рыхлая тетка опять подняла крик. Опять ей  что-то  не  нравилось,
опять она чего-то требовала. На этот раз она размахивала пером  и  листком
бумаги. Некоторое время Рада спорила с нею, но подошла  вторая  девушка  и
встала на сторону тетки. Речь шла о  чем-то  очевидном,  и  Рада  в  конце
концов уступила. Тогда они все втроем  пристали  к  Максиму.  Сначала  они
по-очереди и хором  задавали  один  и  тот  же  вопрос,  которого  Максим,
естественно, не понимал. Он только разводил  руки.  Затем  Рада  приказала
всем замолчать, легонько похлопала Максима по груди и спросила:
     - Мак Сим?
     - Максим, - поправил он.
     - Мак? Сим?
     - Максим. Мак - не надо. Сим - не надо. Максим.
     Тогда Рада приставила палец к своему носику и произнесла:
     - Рада Гаал. Максим...
     Максим понял, наконец, что им зачем-то понадобилась его фамилия,  это
было странно, но гораздо больше его удивило другое.
     - Гаал? - произнес он. - Гай Гаал?
     Воцарилась тишина. Все были поражены.
     - Гай Гаал, - повторил Максим обрадованно. - Гай хороший мужчина.