потом  -  в  сторону  осточертевшего
балахона,  висящего  на  спинке  стула:  "Одежда.  Надо!".  Не  могла  она
почему-то видеть мужчину просто в шортах. Надо  было  ей  зачем-то,  чтобы
мужчина закутывался с ног до шеи.
     Он принялся одеваться, а  она  застелила  его  постель,  хотя  Максим
всегда говорил, что будет делать это сам, выдвинула  на  середину  комнаты
стол, который Максим всегда отодвигал к стене, решительно  отвернула  кран
отопления, который Максим всегда заворачивал до упора, и все  однообразные
"не надо" Максима разбивались о е„ не менее однообразные "надо".
     Застегнув балахон у шеи на единственную  сломанную  пуговицу,  Максим
подошел к столу и поковырял завтрак  двузубой  вилкой.  Произошел  обычный
диалог:
     - Не хочу. Не надо.
     - Надо. Еда. Завтрак.
     - Не хочу завтрак. Невкусно.
     - Надо завтрак. Вкусно.
     - Рыба, - сказал ей Максим  проникновенно.  -  Жестокий  вы  человек.
Попади вы ко мне на Землю, я бы вдребезги разбился, но нашел бы вам еду по
вкусу.
     - Не понимаю, - с сожалением сказала она. - Что такое "рыба"?
     С отвращением жуя жирный кусок, Максим взял бумагу и  изобразил  леща
анфас. Она внимательно изучила рисунок и положила  в  карман  халата.  Все
рисунки, которые делал Максим, она  забирала  и  куда-то  уносила.  Максим
рисовал много, охотно и с удовольствием: в свободное  время  и  по  ночам,
когда не спалось, делать здесь было совершенно нечего. Он рисовал животных
и людей, чертил таблицы и диаграммы, воспроизводил анатомические  разрезы.
Он изображал профессора Мегу похожим на бегемота и бегемотов,  похожих  на
профессора Мегу, он вычерчивал универсальные таблицы линкоса, схемы  машин
и диаграммы исторических последовательностей, он изводил массу  бумаги,  и
все это исчезало  в  кармане  Рыбы  без  всяких  видимых  последствий  для
процедуры контакта. У профессора Мегу, он же Бегемот, была своя метода,  и
он не намеревался от нее отказываться.
     Универсальная таблица линкоса, с изучением которой должен  начинаться
любой  контакт,  Бегемота  совершенно  не  интересовала.  Местному   языку
пришельца обучала только Рыба, да и то лишь для  удобства  общения,  чтобы
закрывал окно и не ходил без балахона. Эксперты к контакту не привлекались
вовсе. Максимом занимался Бегемот и только Бегемот.
     Правда,  в  его  распоряжении  находилось  довольно  мощное  средство
исследования - ментоскопическая техника, и  Максим  проводил  в  стендовом
кресле по четырнадцать-шестнадцать  часов  в  сутки.  Причем  ментоскоп  у
Бегемота был хорош. Он позволял довольно глубоко проникать в  воспоминания
и  обладал  весьма  высокой  разрешающей  способностью.  Располагая  такой
машиной, можно было, пожалуй, обойтись и  без  знания  языка.  Но  Бегемот
пользовался ментоскопом как-то странно. Свои  ментограммы  он  отказывался
демонстрировать  категорически  и  даже  с  некоторым  негодованием,  а  к
ментограммам Максима относился своеобразно. Максим  специально  разработал
целую  программу  воспоминаний,  которые  должны  были   дать   аборигенам
достаточно полное представление о социальной, экономической  и  культурной
жизни Земли.  Однако  ментограммы  такого  рода  не  вызывали  у  Бегемота
никакого энтузиазма. Бегемот кривил физиономию, мычал, отходил, принимался
звонить  по  телефону  или,  усевшись  за  стол,  начинал   нудно   пилить
ассистента, часто повторяя при  этом  сочное  словечко  "массаракш".  Зато
когда на экране  Максим  взрывал  на  воздух  ледяную  скалу,  придавившую
корабль, или скорчером разносил в клочья  панцирного  волка,  или  отнимал
экспресс-лабораторию у гигантского глупого псевдо -спрута,  Бегемота  было
за уши не оттянуть от ментоскопа. Он тихо взвизгивал, радостно хлопал себя
ладонями по лысине и грозно орал на изнуренного ассистента,  следящего  за
записью  изображения.  Зрелище  хромосферного   протуберанца   вызвало   у
профессора такой восторг, словно  он  никогда  в  жизни  не  видел  ничего
подобного, и очень нравились ему любовные сцены,  заимствованные  Максимом
главным образом из кинофильмов специально для того, чтобы дать  аборигенам
какое-то представление об эмоциональной жизни человечества.
     Такое нелепое отношение к материалу  наводило  Максима  на  печальные
размышления. Создавалось впечатление, что Бегемот никакой не профессор,  а
просто инженер-ментоскопист, готовящий материал для подлинной комиссии  по
контакту, с  которой  Максиму  предстоит  еще  встретиться,  а  когда  это
случиться - неизвестно. Тогда получалось, что Бегемот - личность  довольно
примитивная, вроде мальчишки, которого в "Войне и мире" интересуют  только
батальные сцены. Это обижало: Максим представлял Землю и - честное  слово!
- имел основания рассчитывать на более серьезного партнера по контакту.
     Правда,  можно  было  предположить,  что  этот  мир   расположен   на
перекрестке неведомых межзвездных трасс, и пришельцы здесь не редкость. До
такой степени не редкость, что ради каждого вновь прибывшего здесь уже  не
создают специальных авторитетных комиссий, а  просто  выкачивают  из  него
наиболее  эффектную   информацию   и   этим   ограничиваются.   За   такое
предположение  говорила  оперативность,  с  которой   люди   со   светлыми
пуговицами, явно не специалисты, разобрались в ситуации и без всяких  ахов
и охов направили пришельца прямо по назначению. А может быть, какие-нибудь
негуманоиды, побывавшие здесь раньше, оставили по  себе  настолько  дурное
воспоминание, что теперь аборигены  относятся  ко  всему  инопланетному  с
определенным недоверием,  и  тогда  вся  возня,  которую  разводит  вокруг
ментоскопа профессор Бегемот,  есть  только  видимость  контакта,  оттяжка
времени, пока некие высокие инстанции решают мою судьбу.
     Так или иначе, а дело  мое  дрянь,  решил  Максим,  давясь  последним
куском. Надо скорее учить язык, и тогда все выясниться...
     - Хорошо, - сказала Рыба, забирая у него тарелку. - Идем.
     Максим вздохнул и поднялся. Они вышли в коридор. Коридор был длинный,
грязно-голубой, справа и слева тянулись ряды закрытых дверей, точно  таких
же, как дверь в комнату Максима. Максим никогда здесь никого не  встречал,
но раза два слышал из-за дверей  какие-то  странные  возбужденные  голоса.
Возможно, там тоже содержались пришельцы, ожидающие решения своей судьбы.
     Рыба шла впереди широким мужским шагом, прямая, как палка, и  Максиму
вдруг  стало  очень  жалко  ее.  Эта  страна,   видимо,   еще   не   знала
промышленности красоты, и бедная Рыба  была  предоставлена  сама  себе.  С
этими жидкими бесцветными волосами,  торчащими  из-под  белой  шапочки;  с
этими огромными, выпирающими под халатом лопатками,  с  безобразно  тощими
ножками совершенно невозможно было, наверное, чувствовать себя на высоте -
разве что с инопланетными существами, да и то с негуманоидными.  Ассистент
профессора относился к ней пренебрежительно,  а  Бегемот  и  вовсе  ее  не
замечал  и  обращался  к  ней  не  иначе  как  "Ы-ы-ы...",  что,  вероятно
соответствовало у него интеркосмическому "Э-э-э..." Максим  вспомнил  свое
собственное, не бог  весть  какое  к  ней  отношение  и  ощутил  угрызения
совести. Он догнал е„, погладил по костлявому плечу и сказал:
     - Нолу молодец, хорошая.
     Она подняла к нему сухое лицо и  сделалась  как  никогда  похожей  на
удивленного леща анфас. Она отвела его руку, сдвинула едва заметные  брови
и строго объявила:
     - Максим нехороший. Мужчина. Женщина. Не надо.
     Максим сконфузился и снова приотстал.
     Так они дошли до конца коридора, Рыба толкнула дверь, и они очутились
в большой светлой комнате, которую Максим называл про себя приемной.  Окна
здесь  были  безвкусно  декорированы  прямоугольной  решеткой  из  толстых
железных прутьев; высокая, обитая кожей дверь вела в лабораторию Бегемота,
а у двери этой всегда почему-то  сидели  два  очень  рослых  малоподвижных
аборигена,  не  отвечающих  на  приветствия  и  находящихся  как  будто  в
постоянном трансе.
     Рыба, как всегда, сразу  прошла  в  лабораторию,  оставив  Максима  в
приемной. Максим, как всегда, поздоровался, ему, как всегда, не  ответили.
Дверь  в  лабораторию  осталась  приоткрытой,  оттуда  доносился   громкий
раздраженный голос Бегемота и  звонкое  щелканье  включенного  ментоскопа.
Максим подошел к окну, некоторое время смотрел на туманный мокрый  пейзаж,
на  лесистую  равнину,   рассеченную   лентой   автострады,   на   высокую
металлическую башню, едва  видимую  в  тумане,  быстро  соскучился  и,  не
дожидаясь зова, вошел в лабораторию.
     Здесь, как обычно, приятно пахло озоном, мерцали дублирующие  экраны,
плешивый заморенный ассистент с незапоминаемым именем и с  кличкой  Торшер
делал вид, что  настраивает  аппаратуру,  а  на  самом  деле  с  интересом
прислушивался к скандалу. В лаборатории имел место скандал.
     В кресле Бегемота за  столом  Бегемота  сидел  незнакомый  человек  с
квадратным шелушащимся лицом и красными отечными  глазами.  Бегемот  стоял
перед ним, расставив ноги, уперев руки в бока и  слегка  наклонившись.  Он
орал. Шея у него была сизая, лысина пламенела закатным пурпуром,  изо  рта
далеко летели брызги.
     Стараясь не привлекать к себе  внимания,  Максим  тихонько  прошел  к
своему рабочему месту  и  негромко  поздоровался  с  ассистентом.  Торшер,
существо нервное, задерганное, в ужасе отскочил и поскользнулся на толстом
кабеле. Максим едва успел подхватить его за  плечи,  и  несчастный  Торшер
обмяк, закатив глаза. Ни кровинки не осталось в его лице, странный это был
человек, он до судорог боялся Максима. Откуда-то неслышно возникла Рыба  с
откупоренным флакончиком, который тут же  был  поднесен  к  носу  Торшера.
Торшер икнул и ожил. Прежде чем он  снова  ускользнул  в  небытие,  Максим
прислонил его к железному шкафу и поспешно отошел.
     Усевшись в стендовое кресло, он обнаружил, что шелушащийся незнакомец
перестал слушать Бегемота и внимательно разглядывает его, Максима.  Максим
приветливо улыбнулся. Незнакомец слегка наклонил  голову.  Тут  Бегемот  с
ужасным треском ахнул кулаком по столу и схватился за телефонный  аппарат.
Воспользовавшись  образовавшейся  паузой,  незнакомец  произнес  несколько
слов, из которых Максим разобрал только "надо" и "не надо", взял со  стола
листок плотной голубоватой бумаги с ярко-зеленой каймой  и  помахал  им  в
воздухе перед лицом Бегемота. Бегемот досадливо  отмахнулся  и  тотчас  же
принялся лаять в телефон.  "Надо",  "не  надо"  и  непонятное  "массаракш"
сыпались из него, как из рога изобилия, и еще Максим уловил слово  "окно".
Все  кончилось  тем,  что  Бегемот  в  раздражении  швырнул  наушник,  еще
несколько раз рявкнул на незнакомца, заплевав  его  с  головы  до  ног,  и
выкатился, хлопнув дверью.
     Тогда незнакомец вытер  лицо  носовым  платком,  поднялся  с  кресла,
открыл длинную плоскую коробку, лежавшую на подоконнике, и извлек  из  нее
какую-то темную одежду.
     - Идите сюда, - сказал он Максиму. - Одевайтесь.
     Максим оглянулся на Рыбу.
     - Идите, - сказала Рыба. - Одевайтесь. Надо.
     Максим понял, что  в  его  судьбе  наступает,  наконец,  долгожданный
поворот, - где-то кто-то что-то решил. Забыв о наставлениях Рыбы,  он  тут
же сбросил уродливый балахон и с  помощью  незнакомца  облачился  в  новое
одеяние. Одеяние это на взгляд  Максима  не  отличалось  ни  красотой,  ни
удобством, но оно было точно такое  же,  как  на  незнакомце.  Можно  было
предположить даже, что незнакомец пожертвовал  свое  собственное  запасное
одеяние, ибо рукава куртки были коротки, а штаны  висели  сзади  мешком  и
сваливались. Впрочем, всем остальным присутствующим вид  Максима  в  новой
одежде пришелся по душе.  Незнакомец  ворчал  что-то  одобрительно,  Рыба,
смягчив черты лица, насколько это возможно для  леща,  оглаживала  Максиму
плечи и одергивала на нем куртку, и даже Торшер бледно улыбался, укрывшись
за пультом.
     - Идемте, -  сказал  незнакомец  и  направился  к  двери,  в  которую
выкатился разъяренный Бегемот.
     - До свидания,  -  сказал  Максим  Рыбе.  -  Спасибо,  -  добавил  он
по-русски.
     - До свидания, - ответила Рыба. - Максим хороший. Здоровый. Надо.
     Кажется, она была растрогана. А может быть, озабочена тем, что костюм
неважно сидит. Максим махнул рукой бледному Торшеру и  поспешил  вслед  за
незнакомцем.
     Они прошли через несколько комнат, заставленных  неуклюжей  архаичной
аппаратурой, спустились в гремящем и лязгающем  лифте  на  первый  этаж  и
оказались в обширном низком  вестибюле,  куда  несколько  дней  назад  Гай
привел Максима. И как несколько дней назад,  снова  пришлось  ждать,  пока
пишутся какие-то бумаги, пока смешной человечек в нелепом  головном  уборе
царапает что-то  на  розовых  бланках,  красноглазый  незнакомец  царапает
что-то на зеленых бланках, а девица с оптическими  усилителями  на  глазах
делает на этих бланках лиловые оттиски, а потом все  меняются  бланками  и
оттисками, причем запутываются и кричат друг  на  друга,  и  хватаются  за
телефонный аппарат, и наконец человечек в нелепом головном уборе  забирает
себе два зеленых и один  розовый  бланк,  причем  розовый  бланк  он  рвет
пополам  и  половину  отдает  девице,  делающей  оттиски,  а   шелушащийся
незнакомец получает два розовых  бланка,  синюю  толстую  картонку  и  еще
круглый металлический жетон с выбитой на нем надписью, и  все  это  минуту
спустя отдает рослому человеку со светлыми пуговицами, стоящему у выходной
двери в двадцати шагах от человечка в нелепом головном уборе, и когда  они
уже  выходят  на  улицу,  рослый  вдруг  принимается  сипло   кричать,   и
красноглазый незнакомец снова возвращается, и  выясняется,  что  он  забыл
забрать себе синий картонный квадратик, и он забирает себе синий картонный
квадратик и с глубоким вздохом запихивает куда-то за пазуху. Только  после
этого  уже  успевший  промокнуть  Максим  получает  возможность  сесть   в
нерационально длинный  автомобиль  по  правую  сторону  от  красноглазого,
который раздражен, пыхтит и часто повторяет любимое заклинание Бегемота  -
"массаракш".
     Машина заворчала, мягко тронулась с места, выбралась из  неподвижного
стада  других   машин,   пустых   и   мокрых,   прокатилась   по   большой
асфальтированной площадке перед зданием, обогнула огромную клумбу с вялыми
цветами, мимо высокой желтой стены,  усыпанной  по  верху  битым  стеклом,
выкатилась к повороту на шоссе и резко затормозила.
     - Массаракш, - снова прошипел красноглазый и выключил двигатель.
     По шоссе тянулась длинная колонна одинаковых пятнистых  грузовиков  с
кузовами из криво  склепанного,  гнутого  железа.  Над  железными  бортами
торчали  ряды  неподвижных  округлых   предметов,   влажно   отсвечивающих
металлом. Грузовики двигались неторопливо, сохраняя правильные  интервалы,
мерно клокоча моторами  и  распространяя  ужасное  зловоние  органического
перегара.
     Максим оглядел дверцу со своей стороны,  сообразил,  что  к  чему,  и
поднял стекло. Красноглазый, не глядя на  него,  произнес  длинную  фразу,
оказавшуюся совершенно непонятной.
     - Не понимаю, - сказал Максим.
     Красноглазый повернул к нему удивленное лицо и,  судя  по  интонации,
спросил что-то. Максим покачал головой.
     - Не понимаю, - повторил он.
     Красноглазый как будто удивился еще больше, полез в  карман,  вытащил
плоскую коробочку, набитую длинными белыми палочками, одну  палочку  сунул
себе в рот, а остальные предложил Максиму.  Максим  из  вежливости  принял
коробочку и стал ее рассматривать. Коробочка была картонная, от нее  остро
пахло какими-то сухими растениями. Максим взял одну из палочек, откусил  и
сплюнул. Это была не еда.
     -  Не  надо,  -  сказал  он,  возвращая  коробочку  красноглазому.  -
Невкусно.
     Красноглазый,  полуоткрыв  рот,  смотрел  на  него.   Белая   палочка
прилипнув, висела у  него  на  губе.  Максим  в  соответствии  с  местными
правилами прикоснулся  пальцем  к  кончику  своего  носа  и  представился:
"Максим". Красноглазый пробормотал что-то, в руке у  него  вдруг  появился
огонек, он погрузил в него конец белой палочки,  и  сейчас  же  автомобиль
наполнился тошнотворным дымом.
     - Массаракш! - вскричал Максим с негодованием и распахнул  дверцу.  -
Не надо!
     Он понял, что это за палочки. В вагоне, где они ехали с  Гаем,  почти
все мужчины отравляли воздух точно  таким  же  дымом,  но  для  этого  они
пользовались  не  белыми  палочками,  а  короткими  длинными   деревянными
предметами, похожими на детские свистульки  древних  времен.  Они  вдыхали
какой-то наркотик - обычай, несомненно,  вреднейший,  и  тогда,  в  поезде
Максим утешался только тем,  что  симпатичный  Гай  был  по-видимому  тоже
категорически против этого обычая.
     Незнакомец  поспешно  выбросил  наркотическую  палочку  за   окно   и
почему-то помахал ладонью перед своим лицом. Максим на всякий случай  тоже
помахал ладонью, а затем снова представился. Оказалось, что  красноглазого
зовут  Фанк,  на  чем  разговор  и  прекратился.  Минут  пять  они  сидели
благожелательно переглядываясь,  и  по-очереди,  указывая  друг  другу  на
бесконечную колонну грузовиков, повторяли: "Массаракш". Потом  бесконечная
колонна кончилась, и Фанк выбрался на шоссе.
     Вероятно, он спешил. Во всяком случае он немедленно сделал  так,  что
двигатель заревел бархатным  ревом,  затем  он  выключил  какое-то  гнусно
воющее  устройство  и,  не  соблюдая  на  взгляд  Максима  никаких  правил
безопасности,  погнал  по  автостраде  в  обгон  колонны,   едва   успевая
увертываться от машин, мчавшихся навстречу.
     Они обогнали колонну грузовиков; обошли, чуть не вылетев на  обочину,
широкий красный экипаж с одиноким, очень мокрым водителем; проскочили мимо
деревянной повозки на вихляющихся  колесах  со  спицами,  влекомой  мокрым
ископаемым животным; воем загнали в канаву группу пешеходов в  брезентовых
плащах; влетели под сень огромных  раскидистых  деревьев,  ровными  рядами
высаженных  по  обе  стороны  дороги,  -  Фанк  все  увеличивал  скорость,
встречный поток воздуха  ревел  в  обтекателях,  напуганные  воем  экипажи
впереди прижимались к обочинам, уступая дорогу.  Машина  казалась  Максиму
неприспособленной для таких скоростей, слишком неустойчивой,  и  ему  было
немного неприятно.
     Вскоре дорогу обступили дома, автомобиль ворвался в  город,  и  Франк
был вынужден резко понизить  скорость.  Тогда,  с  Гаем,  Максим  ехал  от
вокзала в большой общественной машине, набитой  пассажирами  сверх  всякой
меры. Голова его упиралась в низкий потолок,  вокруг  ругались  и  дымили,
соседи беспощадно наступали на ноги, упирались в бока  какими-то  твердыми
углами, был поздний вечер, давно немытые стекла  были  заляпаны  грязью  и
пылью, к тому  же  в  них  отражался  тусклый  свет  лампочек  внутреннего
освещения, и Максим так и не увидел города. Теперь он получил  возможность
его увидеть.
     Улицы были несоразмерно узки и буквально забиты экипажами. Автомобиль
Фанка  еле  плелся,  стиснутый  со  всех  сторон   самыми   разнообразными
механизмами.  Впереди,  заслоняя  пол-неба,  громоздилась  задняя   стенка
фургона,  покрытая   аляповатыми   разноцветными   надписями   и   грубыми
изображениями людей и животных. Слева, не обгоняя и  не  отставая,  ползли
два одинаковых автомобиля, набитых жестикулирующими мужчинами и женщинами.
Красивыми женщинами,  яркими,  не  то  что  Рыба.  Еще  левее  с  железным
громыханием брела некая  разновидность  электрического  поезда,  поминутно
сыплющая синими  и  зелеными  искрами,  дочерна  заполненная  пассажирами,
которые гроздьями свисали из всех дверей. Справа был тротуар - неподвижная
полоса асфальта, запрещенная для транспорта. По  тротуару  густым  потоком
шли люди в мокрой одежде серых и черных тонов, сталкивались, обгоняли друг
друга, увертывались друг от друга,